Сахалин (Дорошевич)/Бродяга Сокольский/ДО
| ← «Каторжные артисты» | Сахалинъ (Каторга) — Бродяга Сокольскій | Преступленія въ Корсаковскомъ округѣ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 135. |
— Къ вамъ Сокольскій. Говоритъ, что приказали прійти! — доложила мнѣ рано утромъ квартирная хозяйка.
— Гдѣ же онъ?
— Велѣла на кухнѣ подождать.
— Да просите, просите!
Если бы улыбка не была въ этомъ случаѣ преступленіемъ, — трудно было бы удержаться отъ улыбки при взглядѣ на «штатскій костюмъ», въ который облачился для визита ко мнѣ Сокольскій.
Рыжій, весь рваный пиджакъ, дырявые штиблеты, необыкновенно узкіе и короткіе штаны, обтягивавшіе его ноги какъ трико, — совсѣмъ костюмъ Аркашки.
— А я къ вамъ въ штатскомъ, чтобъ не смущать васъ арестантскимъ халатомъ, — сказалъ онъ.
— Да будетъ вамъ, Сокольскій, о такихъ пустякахъ. Садитесь, будемъ пить чай!
Сначала разговоръ вязался плохо. Сокольскій сидѣлъ на кончикѣ стула, конфузливо вынималъ изъ кармана бѣлую тряпку, которую досталъ вмѣсто платка.
Но мало-по-малу бесѣда оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театръ, пріѣзжихъ знаменитостей.
Оба забыли, — гдѣ мы.
Онъ оказался горячимъ поклонникомъ Поссарта, я — Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, такъ что хозяйка нѣсколько разъ съ недоумѣніемъ, даже съ испугомъ заглядывала въ дверь.
— Чего, молъ, это они? Не надѣлалъ бы онъ пріѣзжему господину дерзостей?
Я продиктовалъ Сокольскому «Записки сумасшедшаго», которыя зналъ наизусть. Записывая ихъ, Сокольскій отъ души хохоталъ надъ безсмертными выраженіями Поприщина.
Разговоръ перешелъ на литературу. Сокольскій особенно любитъ, знаетъ и понимаетъ Достоевскаго. Помнитъ цѣлыя страницы изъ «Мертваго дома» наизусть.
— Вѣдь я самъ хотѣлъ написать «Записки съ мертваго острова». Конечно, это былъ бы не «Мертвый домъ». Куда до солнца! Но все-таки хотѣлось дать понять, что такое теперешняя каторга. Думалъ, — самъ погибъ, но пусть хоть какъ-нибудь пользу принесу. Многіе изъ интеллигентныхъ этимъ увлекаются. Да потомъ… бросаютъ. Здѣсь все бросаютъ… У всѣхъ почти начало есть… если только на цыгарки кто не искурилъ! Вотъ и у меня. Уцѣлѣло. Нарочно вамъ принесъ. Возьмете — радъ буду.
Мы заговорили о разницѣ между «Мертвымъ домомъ» и теперешней каторгой.
Сокольскій говорилъ горячо, страстно, увлекаясь, какъ человѣкъ, которому на своихъ плечахъ пришлось вынести все это.
— Даже не «Мертвый домъ»! — говорилъ онъ, вскочивъ со стула и энергично жестикулируя, — даже не онъ! Тамъ даже что-то было. Вспомните этотъ ужасъ, это отвращеніе къ палачу. А здѣсь даже и этого нѣтъ… А эти дивныя строки Ѳедора Михайловича…
Въ эту минуту дверь отворилась, и явившійся ко мнѣ съ визитомъ смотритель поселеній на полуфразѣ перебилъ Сокольскаго.
— Сбѣгай-ка, братецъ, на конюшню. Вели, чтобъ мнѣ тройку прислали!
— Слушаю, ваше высокоблагородіе! — выкрикнулъ Сокольскій и со всѣхъ ногъ бросился изъ комнаты.
Я схватился за голову.
— Зачѣмъ вы это?
Смотритель глядѣлъ на меня во всѣ глаза.
— Что зачѣмъ?
— Да развѣ нельзя было кого другого послать?.. Хоть бы изъ уваженія ко мнѣ…
Онъ расхохотался.
— Да вы что это? Гуманничать съ ними думаете? Съ мерзавцами? Да повѣрьте вы мнѣ: мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы, — и больше ничего! Что ему сдѣлается?
Съ Сокольскимъ мы потомъ видѣлись часто. Онъ дѣятельно, охотно мнѣ помогалъ знакомиться съ каторгой, собирать пѣсни, составлять словарь арестантскихъ выраженій.
Но каждый разъ, какъ я заговаривалъ о чемъ-нибудь, кромѣ каторги, онъ весь какъ-то съеживался и бормоталъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Не надо объ этомъ… Ни о чемъ не надо… Вы уѣдете, а мнѣ еще тяжелѣй будетъ… Не надо!..
Одну странность я замѣтилъ въ Сокольскомъ.
Онъ словно чего-то не договаривалъ… Прійдетъ, посидитъ, повертится на стулѣ, поговоритъ о какихъ-то пустякахъ и уйдетъ… Словно давится онъ чѣмъ-то, что никакъ не можетъ сойти у него съ языка.
Старался навести его на этотъ разговоръ.
— Сокольскій, вы, кажется, мнѣ что-то хотите сказать? Пожалуйста, откровенно…
— Нѣтъ, нѣтъ… Ничего, ничего… Право, ничего… До свиданья, до свиданья!
Становилось тягостно.
— Сокольскій! — какъ-то не безъ страха началъ я, — я скоро уѣзжаю изъ Корсаковска. Вы мнѣ много помогли въ моей работѣ… Я за это вѣдь получаю гонораръ и считаю своимъ долгомъ…
На лицѣ Сокольскаго отразилось страданіе. Во взглядѣ, который онъ кинулъ на меня, было много злобы.
— Къ вамъ идетъ кто-то… идетъ…
Его чуть не на половину откушенный языкъ заплетался и шепелявилъ еще больше.
— Ишдетъ… Ишдетъ…
И Сокольскій выбѣжалъ изъ комнаты.
— Да Боже мой! Что жъ это все за муки?! — должно-быть, вслухъ крикнулъ я, потому что хозяйка отворила двери и спросила.
— Чаю прикажете?! Звали?
Черезъ нѣсколько времени встрѣчаю моего знакомаго, «адвоката за каторгу», «дурачка» Шапошникова[1].
— Слушайте, Шапошниковъ. Вы — пріятель Сокольскаго. Онъ что-то имѣетъ ко мнѣ, да все…
Шапошниковъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и захохоталъ.
— Подстрѣлить васъ хочетъ, ваше высокоблагородіе, да все не рѣшается!
— Какъ подстрѣлить? Какой вздоръ говорите!
— Какъ «подстрѣливаютъ»? Денегъ попросить семь цѣлковыхъ. Татары насѣли. Онъ тутъ майданщику да другимъ, за водку и за разное, семь рублей долженъ. Узнали, что онъ къ вашему высокоблагородію ходитъ, и насѣли: «Проси да проси у барина». Избить до полусмерти обѣщаютъ. А онъ давится, шельма! Ха-ха-ха!.. Давеча отъ васъ въ тюрьму какъ угорѣлый прибѣгъ. «Догадался!» кричитъ. Ха-ха-ха!.. Въ каторгѣ да этакія нѣжности!
— Да на-те, на-те вамъ, Шапошниковъ, пойдите, сейчасъ же отдайте… Не говорите ему про нашъ разговоръ… Скажите, что я вамъ далъ, лично вамъ… Сдѣлайте тамъ, какъ хотите…
Во взглядѣ Шапошникова на одно мгновеніе сверкнула какая-то жалость, но онъ сейчасъ же прищурилъ глаза и посмотрѣлъ на меня съ ироніей.
— Вы кого зарѣзали?
— Кто? Я?
— Вы?
— Я никого не рѣзалъ.
— Никого? Такъ за что васъ на Сахалинъ послали?
И Шапошниковъ снова расхохотался своимъ страннымъ смѣхомъ, отъ котораго у непривычнаго человѣка мурашки по тѣлу пробѣгаютъ.
Примѣчанія править
- ↑ См. очеркъ «Два полюса».