Сахалин (Дорошевич)/Два одессита/ДО
| ← «Исправился» | Сахалинъ (Каторга) — Два одессита | Убійцы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 63. |
Одесса дала Корсаковской тюрьмѣ двухъ представителей.
Верблинскаго и Шапошникова.
Трудно представить двѣ большія противоположности.
Верблинскій и Шапошниковъ, это — два полюса каторги.
Если собрать все, что въ каторгѣ есть худшаго, подлаго, низкаго, дать этому отстояться, взять подонки, потомъ выдержать ихъ — вотъ[1] эта квинтъ-эссенція каторги и будетъ Верблинскій.
Съ нимъ я познакомился на гауптвахтѣ, гдѣ Верблинскій содержится по подозрѣнію въ убійствѣ, съ цѣлью грабежа, двухъ японцевъ.
Верблинскій клянется и божится, что онъ не убивалъ. Онъ былъ свидѣтелемъ убійства, при немъ убивали, онъ получилъ свою часть за молчаніе, но онъ не убивалъ.
И ему можно повѣрить.
Нѣтъ той гнусности, на которую не былъ бы способенъ Верблинскій. Онъ можетъ зарѣзать соннаго, убить связаннаго, задушить ребенка, больную женщину, безпомощнаго старика. Но напасть на двоихъ съ цѣлью грабежа — на это Верблинскій не способенъ.
— Помилуйте! — горячо протестуетъ онъ. — Зачѣмъ я стану убивать? Когда я природный жуликъ, природный карманникъ! Вы всю Россію насквозь пройдите, спросите: можетъ ли карманникъ человѣка убить? Да вамъ всякій въ глаза расхохочется! Стану я японцевъ убивать!
— Имѣешь, значитъ, свою «спеціальность»?
— Такъ точно. Спеціальность. Вы въ Одессѣ изволили бывать? Адвоката, — Верблинскій называетъ фамилію когда-то довольно извѣстнаго на югѣ адвоката, — знаете? Вы у него извольте спросить. Онъ меня въ 82 году защищалъ, — въ Елисаветградѣ у генеральши К. 18 тысячъ денегъ, двѣ енотовыя шубы, жемчугъ взялъ. 800 рублей за защиту заплатилъ. Вы у него спросите, что Верблинскій за человѣкъ, — онъ вамъ скажетъ! Да я у кого угодно, что угодно, когда угодно возьму. Дозвольте, я у васъ сейчасъ изъ кармана что угодно выйму, — и не замѣтите. Въ Кіевѣ на 900-лѣтіе крещенія Руси, у князя К., — можетъ, изволили слышать, — крупная кража была. Тоже моихъ рукъ дѣло!
Въ тонѣ Верблинскаго слышится гордость.
— И вдругъ я стану какихъ-то тамъ японцевъ убивать! Руки марать, — отродясь не маралъ. Да я захотѣлъ бы что взять, я и безъ убійства бы взялъ. Кого угодно проведу и выведу. Такъ бы подвелъ, сами бы отдали. Вѣдь вотъ здѣсь въ одиночкѣ меня держатъ, — а захотѣлъ я имъ доказать, что Верблинскій можетъ, и доказалъ!
Верблинскій объявилъ, что знаетъ, у кого заложена взятая у японцевъ пушнина, — собольи шкурки, — но для того, чтобы ее выкупить, нужно 52 рубля и «вѣрнаго человѣка», съ которымъ бы можно было послать деньги къ закладчику.
Смотритель поселеній г. Глинка, производившій слѣдствіе по этому дѣлу, повѣрилъ Верблинскому и согласился дать 52 рубля.
— Сами и въ конвертъ заклейте!
Г. Глинка самъ и въ конвертъ заклеилъ.
Верблинскій сдѣлалъ на конвертѣ какіе-то условные арестантскіе знаки.
— Теперь позвольте мнѣ вѣрнаго человѣка, котораго бы можно послать, потому по начальству я объявлять не могу.
Ему дали какого-то бурята. Верблинскій поговорилъ съ нимъ наединѣ, далъ ему адресъ, сказалъ, какъ нужно постучаться въ дверь, что сказать.
— Смотри, конвертъ не потеряй!
И Верблинскій самъ засунулъ буряту конвертъ за пазуху.
— Выходимъ мы съ гауптвахты, — разсказывалъ мнѣ объ этомъ г. Глинка, — взяло меня сомнѣніе. «Дай, — думаю, — распечатаю конвертъ». «Нѣтъ, — думаю, — распечатаю, тотъ узнаетъ, пушнины не дастъ». Или распечатать, или нѣтъ? Въ концѣ концовъ не выдержалъ, — распечаталъ.
Въ конвертѣ оказалась бумага. Верблинскій успѣлъ «передернуть», «сдѣлалъ вольтъ» и подмѣнилъ конвертъ.
Бросились сейчасъ же его обыскивать: 42 рубля нашли, а десять такъ и пропали, какъ въ воду канули.
— За труды себѣ оставилъ! — нагло улыбается Верблинскій, — за науку! Этакаго маху дали! А! Я и штуку-то нарочно подстроилъ. Мнѣ не деньги нужны были, а доказать хотѣлось, что я, въ клѣткѣ, взаперти, въ одиночкѣ сидючи, ихъ проведу и выведу. И вдругъ я этакую глупость сдѣлаю, — людей рѣзать начну!
— Да ты видѣлъ, какъ рѣзали?
— Такъ точно. Видѣлъ. Я сторожемъ поблизости былъ. Меня позвали, чтобъ участвовалъ. Потому иначе донести бы могъ. При мнѣ ихъ и кончали.
— Сонныхъ?
— Одного, чей трупъ нашли, — соннаго. А другой, котораго не нашли, — онъ въ тайгѣ зарытъ, — тотъ проснулся. Метался очень. Его ужъ въ сознаньи зарѣзали.
— Отчего же ты не открылъ убійцъ? Вѣдь самому отвѣчать прійдется?
— Помилуйте! Развѣ вы каторжныхъ порядковъ не знаете? Нешто я могу открыть? Убьютъ меня за это.
Верблинскій — одесситъ. Въ Одессѣ онъ имѣлъ галантерейную лавку.
— Для отвода глазъ, разумѣется! — поясняетъ онъ. — Я, какъ докладываю, по карманной части. Или такъ, — изъ домовъ, случалось, хорошія деньги брать.
Онъ не говоритъ «красть». Онъ «бралъ» деньги.
— И много разъ судился?
— Разъ двадцать.
— Все подъ своей фамиліей?
— Подъ разными. У меня именъ-то что было! Здѣсь даже, когда взяли, два паспорта подложныхъ нашли, — на всякій случай, думалъ, — уйду.
Это — человѣкъ, прошедшій огонь, воду и мѣдныя трубы. Всѣ тюрьмы и остроги Россіи онъ знаетъ какъ какой-нибудь туристъ первоклассные отели Европы. И говоритъ о нихъ, какъ объ отеляхъ.
— Тамъ сыровато… Тамъ будетъ посуше. Въ харьковскомъ централѣ пища не важная, очень столъ плохъ. Въ московскомъ кормятъ лучше — и жить удобнѣе. Тамъ водка — дорога, тамъ — подешевле.
На Сахалинъ Верблинскій попалъ за гнусное преступленіе: онъ добился силой того, чего обыкновенно добиваются любовью.
Его судили въ Кіевѣ.
— Ни то, чтобъ она ужъ очень мнѣ ндравилась, — а такъ, недурна была!
Въ его наружности, — типичной наружности бывалаго, «прожженнаго» жулика, въ его глазахъ, хитрыхъ, злыхъ, воровскихъ и безстыдныхъ, — свѣтится душонка низкая, подлая, гнусная.
Шапошниковъ — тоже одесситъ.
Въ 87 или 88 году судился въ Одессѣ за участіе въ шайкѣ грабителей подъ предводительствомъ знаменитаго Чумака. Гдѣ-то въ окрестностяхъ, около Выгоды, они зарѣзали купца.
Попавъ на каторгу, Шапошниковъ вдругъ преобразился.
Видъ ли чужихъ страданій и горя такъ подѣйствовалъ, — но только Шапошниковъ буквально отрекся отъ себя и изъ отчаяннаго головорѣза превратился въ самоотверженнаго, безкорыстнаго защитника всѣхъ страждущихъ и угнетенныхъ, сдѣлался «адвокатомъ за каторгу»…
Какъ и большинство каторжныхъ, попавъ на Сахалинъ, онъ прямо-таки «помѣшался на справедливости».
Не терпѣлъ, не могъ видѣть равнодушно малѣйшаго проявленія несправедливости. Обличалъ смѣло, рѣшительно, ни передъ кѣмъ и ни передъ чѣмъ не останавливаясь и не труся.
Его драли, а онъ, даже лежа на кобылѣ, кричалъ:
— А все-таки вы съ такимъ-то поступили нехорошо! Насъ наказывать сюда прислали, а не мучить. Насъ изъ-за справедливости и сослали. А вы же несправедливости дѣлаете.
— Тысячъ пять или шесть розогъ въ свою жизнь получилъ. Вотъ какой характерецъ былъ! — разсказывалъ мнѣ смотритель.
Какъ вдругъ Шапошниковъ сошелъ съ ума.
Началъ нести какую-то околесицу, чушь, дѣлать несуразные поступки. Его отправили въ лазаретъ, подержали и, какъ «тихаго помѣшаннаго», выпустили.
Съ тѣхъ поръ Шапошниковъ считается «дурачкомъ», — его не наказываютъ и на всѣ его продѣлки смотрятъ, какъ на выходки безумнаго.
Но Шапошниковъ далеко не «дурачокъ».
Онъ просто перемѣнилъ тактику.
— На кобылу усталъ ложиться! — какъ объясняетъ онъ.
Понялъ, что плетью обуха не перешибешь, — и продолжаетъ прежнее дѣло, но въ иной формѣ.
Онъ тотъ же искренній, самоотверженный и преданный другъ каторги.
Какъ «дурачокъ», онъ освобожденъ отъ работъ и обязанъ только убирать камеру.
Но Шапошниковъ все-таки ходитъ на работы, и притомъ на наиболѣе тяжкія.
Увидавъ, что кто-нибудь измучился, усталъ, не можетъ справиться со слишкомъ большимъ «урокомъ», Шапошниковъ молча подходитъ, беретъ топоръ и принимается за работу.
Но бѣда, если каторжникъ, по большей части новичокъ, скажетъ по незнанію:
— Спасибо!
Шапошниковъ моментально броситъ топоръ, плюнетъ и убѣжитъ.
Богъ его знаетъ, чѣмъ питается Шапошниковъ.
У него вѣчно кто-нибудь «на хлѣбахъ изъ милости».
Онъ вѣчно носитъ хлѣбъ какому-нибудь проигравшему свой паекъ, съ голоду умирающему «жигану».
И тоже не дай Богъ, если тотъ его поблагодаритъ.
Шапошниковъ броситъ хлѣбъ на полъ, плюнетъ своему «обидчику» въ лицо и уйдетъ.
Онъ требуетъ, чтобы его жертвы принимались такъ же молча, какъ онъ ихъ дѣлаетъ.
Прійдетъ, молча положитъ хлѣбъ и молча стоитъ, пока человѣкъ не съѣстъ.
Словно ему доставляетъ величайшее удовольствіе смотрѣть, какъ другой ѣстъ.
Если, — что бываетъ страшно рѣдко, — Шапошникову удается какъ-нибудь раздобыть деньжонокъ, онъ непремѣнно выкупаетъ какого-нибудь несчастнаго, совсѣмъ опутаннаго тюремными ростовщиками-татарами.
Свое заступничество за каторгу, свою обличительную дѣятельность Шапошниковъ продолжаетъ попрежнему, но уже прикрываетъ ее шутовской формой, маской дурачества.
Онъ обличаетъ уже не начальство, а каторгу.
— Ну, что же вы? — кричитъ онъ, когда каторга, на вопросъ начальства: «Не имѣетъ ли кто претензій?» сурово и угрюмо молчитъ, — что жъ примолкли, черти! Орали, орали, будто «баланда»[2] плоха, «чалдонъ», молъ, мясо дрянное кладетъ, такой, дескать, «баландой» только ноги мыть, а не людей кормить, — а теперь притихли! Вы ужъ извините ихъ! — обращается онъ къ начальству, — орали безъ васъ здорово. А теперь, видно, баландой ноги помыли, попростудились и поохрипли! Вы ужъ съ нихъ не взыщите, что молчатъ.
Или такая сцена.
— Не имѣетъ ли кто претензій? — спрашиваетъ зашедшій въ тюрьму смотритель.
— Я имѣю! — выступаетъ впередъ Шапошниковъ.
— Что такое?
— Накажите вы, ваше высокоблагородіе, этихъ негодяевъ! — указываетъ Шапошниковъ на каторгу. — Явите такую начальническую милость. Прикажите ихъ перепороть. Житья отъ нихъ нѣтъ! Ни днемъ ни ночью спокоя. Орутъ, галдятъ! А чего галдятъ? Хлѣбъ, вишь, сыръ. Врутъ, подлецы! Первый сортъ хлѣбъ! — Шапошниковъ вынимаетъ кусокъ дѣйствительно сырого хлѣба, выданнаго въ тотъ день арестантамъ, и тычетъ въ него пальцемъ, — мягкій хлѣбъ! отличный! Я изъ этого хлѣба какихъ фигуръ налѣпилъ! Чудо! А они, вишь, ѣсть его не могутъ. Свиньи!
Особенно не любитъ этого «дурака» докторъ Сурминскій, въ свою очередь, нелюбимый каторгой за его черствость, сухость, недружелюбное отношеніе къ арестантамъ.
— Ваше высокоблагородіе! — обращается къ нему Шапошниковъ въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда г. Сурминскій обходитъ камеры, — и охота вамъ ножки свои утруждать, къ этимъ идоламъ ходить! Стоятъ ли они этого? Они васъ докторомъ Водичкой зовутъ, врутъ про васъ, будто вы только водой ихъ и лѣчите, а вы объ нихъ, негодяяхъ, заботитесь, къ нимъ ходите. Плюньте вы на нихъ, на бестій.
— Пшелъ прочь! — шипитъ докторъ.
Выходитъ ли что-нибудь изъ этихъ протестовъ? Но каторга довольна хоть тѣмъ, что ея обиды не остаются безъ протеста.
И стонать при боли — облегченіе.
Я много говорилъ съ Шапошниковымъ.
Это — не старый еще человѣкъ, котораго преждевременно состарили горе и страданья, свои и чужія.
Онъ получилъ небольшое образованіе, прошелъ 2 класса реальнаго училища, но кое-что читалъ и, право, показался, мнѣ куда интеллигентнѣе многихъ сахалинскихъ чиновниковъ.
Среди чудаческихъ выходокъ, онъ много сказалъ и горькаго и дѣльнаго.
— Меня здѣсь полоумнымъ считаютъ! — улыбнулся онъ. — Ополоумѣешь! Утромъ встану, ищу голову, — гдѣ голова? Нѣтъ головы! А голова въ грязи валяется! Ха-ха-ха!.. Голову иной разъ теряешь, это вѣрно. Да и трудно не потерять. Кругомъ что?! Грязь, горе, страданія, нищета, развратъ, отчаяніе. Тутъ потеряешься. Трудно человѣку противъ теченія плыть. Шибко трудно! Тонетъ человѣкъ, — а какъ тонетъ, тутъ его всякій по башкѣ и норовитъ стукнуть. Тонущаго-то вѣдь можно. Онъ не ударитъ, — у него руки другимъ заняты, онъ барахтается. Ха-ха-ха! По башкѣ его, по маковкѣ! А утонетъ человѣкъ совсѣмъ, — говорятъ: «Мерзавецъ!» Не мерзавецъ, а утонувшій совсѣмъ человѣкъ. Вы въ городѣ Парижѣ изволили бывать?
— Былъ.
— Ну, вотъ я въ книжкахъ читалъ, — не помню, чьего сочиненія, — домъ тамъ есть, «Моргой» прозывается, гдѣ утопленниковъ изъ рѣки кладутъ. Вотъ наша казарма и есть «Морга». Иду я, — гляжу, а направо, налѣво, на нарахъ опухшіе трупы утонувшихъ лежатъ. Воняетъ отъ нихъ! Разложились, ничего похожаго на человѣка не осталось, — и не разберешь, какая у него раньше морда была! А видать, что человѣкъ былъ! Они говорятъ: «Мерзавцы», — не мерзавцы, а утопленники. Видитъ только это не всякій, а тотъ, кто по ночамъ не спитъ. Днемъ-то свои, а по ночамъ чужія думы думаетъ. Чужія болячки у него болятъ. А вы знаете, баринъ, кто по ночамъ не спитъ?
— Ну?
— Я да мышка, а потому всему разговору крышка!
И Шапошниковъ запѣлъ пѣтухомъ и запрыгалъ на одной ножкѣ.
Такіе странные, безконечно симпатичные типы создаетъ каторга на ряду съ Верблинскими.
Къ сожалѣнію, рѣдки только эти типы, очень рѣдки.
Такъ же рѣдки, какъ хорошіе люди на свѣтѣ.