Сахалин (Дорошевич)/Лазарет/ДО
| ← Первыя впечатлѣнія | Сахалинъ (Каторга) — Лазаретъ | Каторжное кладбище → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 17. |
Затѣмъ, въ Александровскѣ, въ Рыковскомъ я видѣлъ вполнѣ благоустроенныя больницы для каторжанъ; но что за ужасный уголокъ, что за «злая яма» Дантовскаго ада, — эта больница въ Корсаковскомъ посту.
Я знаю всѣ сахалинскія тюрьмы. Но самая мрачная изъ нихъ — Корсаковскій лазаретъ.
Чесоточный, больной заразительной болѣзнью, которую непріятно называть, и хирургическій больной лежатъ рядомъ.
Около нихъ бродитъ душевно-больной киргизъ Науръ-Сали.
Какъ и у большинства сахалинскихъ душевно-больныхъ, помѣшательство выражается у него въ маніи величія.
Это — «протестъ духа». Это — «благодѣяніе болѣзни».
Всего лишенные, безправные, нищіе, — они воображаютъ себя правителями природы, несмѣтными богачами, — въ крайнемъ случаѣ, хоть смотрителями или надзирателями.
Киргизъ Науръ-Сали принадлежитъ къ несмѣтнымъ богачамъ.
У него неисчислимыя стада овецъ и верблюдовъ. Онъ получаетъ несмѣтные доходы… Но онъ окруженъ врагами.
Тяжелая, угнетающая сахалинская обстановка часто развиваетъ манію преслѣдованія.
Временами Науръ-Сали кажется, что на его стада нападаютъ стаи волковъ, что въ степномъ ковылѣ подползаютъ хищники. Что стада разбѣгаются. Что онъ близокъ къ разоренію. Тогда ужасъ отражается на перекошенномъ и безпрестанно дергающемся лицѣ Науръ-Сали (онъ эпилептикъ и страдаетъ Виттовымъ плясомъ), онъ мечется со стороны въ сторону, съ крикомъ бѣгаетъ по палатамъ, залѣзаетъ подъ кровати больныхъ, сдергиваетъ съ нихъ одѣяла, — ищетъ своихъ овецъ. И я прошу васъ представить положеніе больного съ переломленной, положенной въ лубки ногой, когда сумасшедшій Науръ-Сали съ воемъ сдергиваетъ съ него одѣяло.
— Почему же ихъ не размѣстятъ?
— Да куда же я ихъ дѣну?! — съ отчаяніемъ восклицаетъ молодой, симпатичный лазаретный врачъ г. Кирилловъ.
Въ лазаретѣ тѣсно, въ лазаретѣ душно.
За неимѣніемъ мѣста въ палатахъ, больные лежатъ въ коридорахъ. «Пріемный покой» для амбулаторныхъ больныхъ импровизируется каждое утро. Въ коридорѣ, около входной двери, ставится ширма, чтобы защитить раздѣвающихся больныхъ отъ холода и любопытства безпрестанно входящихъ и выходящихъ людей.
— Вообразите себѣ, какъ это удобно зимой, въ морозъ, смотрѣть больныхъ около входной двери, — говоритъ докторъ.
Да оно и весной недурно.
Вся обстановка Корсаковскаго лазарета производитъ удручающее впечатлѣніе. Грубое постельное бѣлье невѣроятно грязно. Больнымъ приходится разрѣшать лежать въ своемъ бѣльѣ.
— На казенныя рубахи полагается мыло, но я руку даю на отсѣченіе, что онѣ его не видятъ! — съ отчаяніемъ клянется докторъ.
Вентиляціи никакой. Воздухъ спертъ, душенъ, — прямо «мутитъ», когда войдешь. Я потомъ дня два не могъ отдѣлаться отъ этого тяжелаго запаха, которымъ пропиталось мое платье при этомъ посѣщеніи.
О какой-нибудь операціонной комнатѣ не можетъ быть и помина. Для небольшихъ операцій больныхъ носятъ въ военный госпиталь. Для болѣе серіозныхъ — отправляютъ въ постъ Александровскій, отрѣзанный отъ Корсаковскаго въ теченіе полугода. Представьте себѣ положеніе больного, которому необходимо произвести серіозную операцію въ ноябрѣ — первый пароходъ въ Александровскъ, «Ярославль», пойдетъ только въ концѣ апрѣля слѣдующаго года!
Когда я былъ въ Корсаковскомъ лазаретѣ, тамъ не было… гигроскопической ваты.
Для перевязки ранъ варили обыкновенную вату, просушивали ее здѣсь же, въ этомъ воздухѣ, переполненномъ всевозможными микробами и бациллами.
— Все, чѣмъ мы можемъ похвалиться, это — нашей аптекой. Благодаря заботливости и настояніямъ завѣдующаго медицинской частью, доктора Поддубскаго, у насъ теперь богатый выборъ медикаментовъ! — со вздохомъ облегченія говоритъ докторъ.
Вернемся, однако, къ больнымъ.
Что за картины, — картины отчаянья, иллюстраціи къ Дантовскому чистилищу.
Съ потерявшихъ свой первоначальный цвѣтъ подушекъ смотрятъ на насъ желтыя, словно восковыя лица чахоточныхъ.
Лихорадочнымъ блескомъ горящіе глаза.
Вотъ словно какой-то гномъ, уродливый призракъ.
Лицо — черепъ, обтянутый пожелтѣвшей кожей. Высохшія, выдавшіяся плечевыя кости, ключицы и ребра и неимовѣрно раздутый голый животъ. Бѣлье не налѣзаетъ.
Страшно смотрѣть.
Несчастный мучается день и ночь, не можетъ лечь, — его «заливаетъ». Чахотка въ послѣднемъ градусѣ, осложненная водянкой.
И столько муки, столько невыносимаго страданія въ глазахъ.
Несчастный, — этотъ тонущій въ водѣ скелетъ, — что-то шепчетъ при нашемъ проходѣ.
— Что ты, милый? — нагибается къ нему докторъ.
— Поскорѣй бы! Поскорѣй бы ужъ, говорю! Дали бы мнѣ чего, чтобы поскорѣе! — едва можно разобрать въ лепетѣ этого задыхающагося человѣка.
— Ничего! Что ты! Поправишься! — пробуетъ утѣшить его докторъ.
Еще бо́льшая мука отражается на лицѣ больного. Онъ отрицательно качаетъ головой.
Тяжело вообще видѣть приговореннаго къ смерти человѣка, а приговореннаго къ смерти здѣсь, вдали отъ родины, отъ всего, что дорого и близко, — здѣсь, гдѣ ни одна дружеская рука не закроетъ глаза, ни одинъ родной поцѣлуй не запечатлѣется на лбу, — здѣсь вдвое, вдесятеро тяжелѣе видѣть все это.
Вотъ больной, мужчина среднихъ лѣтъ, ранняя просѣдь въ волосахъ. Красивое, умное, интеллигентное лицо.
Чѣмъ онъ боленъ?
Не надо быть докторомъ, чтобы сразу опредѣлить его болѣзнь по лихорадочному блеску глазъ, по неестественно-яркому румянцу, пятнами вспыхивающему на лицѣ, по крупнымъ каплямъ пота на лбу.
Это — ссыльно-каторжный изъ бродягъ, «не помнящій родства», учитель изъ селенія Владимировки.
— Вы и въ Россіи были учителемъ?
— Былъ и учителемъ… Чѣмъ я только не былъ! — съ тяжелымъ вздохомъ говоритъ онъ, и печаль разливается по лицу.
Тяжко вспоминать прошлое здѣсь…
А вотъ продуктъ каторжной тюрьмы, спеціально «сахалинскій больной».
Молодой человѣкъ, казалось бы, такого здоровеннаго, крѣпкаго сложенія.
У него скоротечная чахотка отъ истощенія.
Передъ вами «жиганъ» — каторжный типъ игрока. Игра — его болѣзнь, больше чѣмъ страсть, единственная стихія, въ которой онъ можетъ дышать.
Его потухшіе глаза на все смотрятъ равнодушнымъ, безразличнымъ взглядомъ умирающаго и загораются лихорадочнымъ блескомъ, настоящимъ огнемъ только тогда, когда онъ говоритъ объ игрѣ.
Онъ проигрывалъ все: свои деньги, казенную одежду. Его наказывали розгами, сажали въ карцеръ, — онъ игралъ. Онъ проигрывалъ самого себя, проигрывалъ свой трудъ и несъ двойную каторгу, работая и за себя и за того, кому онъ проигралъ.
Онъ мѣсяцами сидѣлъ голодный, проигравъ свой паекъ хлѣба чуть не за годъ впередъ, и питался «въ одну ручку» — жидкой похлебкой — «баландой» безъ хлѣба.
Его били жестоко, неистово: чтобы играть, онъ воровалъ. все, что ни попадало.
Въ концѣ концовъ, онъ нажилъ истощеніе, скоротечную чахотку.
Онъ и тутъ, въ лазаретѣ, игралъ съ больными, проигрывая свою порцію, но его скоро «накрыли» и игру прекратили. Если бы не было за нимъ особаго надзора, —[1] онъ проигрывалъ даже свои лѣкарства.
Сахалинскимъ больнымъ все кажется, что имъ «жалѣютъ лѣкарства» и даютъ слишкомъ мало. Они охотно покупаютъ лѣкарства другъ у друга.
А кругомъ этого несчастнаго такіе же больные, умирающіе, которые не прочь у умирающаго выиграть послѣдній кусокъ хлѣба.
Вотъ отголоски «зимняго сезона».
Люди, отморозившіе себѣ кто руки, кто ноги, иные на работахъ въ тайгѣ, другіе во время «бѣговъ».
Они разматываютъ свое тряпье, — и предъ нами засыпанныя іодоформомъ руки, ноги безъ пальцевъ, покрытыя мокнущими ранами, покрывающіяся струпьями.
Ихъ стоны, когда приходится ворочаться съ бока на бокъ, смѣшиваются съ бредомъ, идіотскимъ смѣхомъ, руганью умалишенныхъ.
Вотъ интересный больной, Іоркинъ, бывшій морякъ, эпилептикъ.
Ломброзо непремѣнно снялъ бы съ него фотографію и помѣстилъ въ свою коллекцію татуированныхъ преступниковъ.
Іоркинъ татуированъ съ головы до ногъ.
На его груди выгравировано огромное распятіе. Руки покрыты рисунками якорей и крестовъ, символами надежды и спасенія, текстами священнаго писанія.
У Іоркина религіозное помѣшательство, соединенное, по сахалинскому обыкновенію, съ бредомъ величія.
— Мнѣ недолго здѣсь быть, — говоритъ онъ, и глаза его горятъ экстазомъ. — Меня ангелы возьмутъ и унесутъ.
А вотъ жертва лишенья семьи.
Карповъ, донской казакъ, изъ Новочеркасска. Сегодня онъ что-то веселъ, все время улыбается, и съ нимъ можно говорить.
Онъ говоритъ охотно только на одну тему — о своей оставленной на родинѣ семьѣ: о братьяхъ, матери, отцѣ, женѣ. Какъ они живутъ, про ихъ хозяйство. Говоритъ съ увлеченіемъ, весь сіяя отъ этихъ воспоминаній. Это — самыя свѣтлыя для него минуты. Обыкновенное же его состояніе — состояніе тяжелой хандры, задумчивости. Онъ меланхоликъ.
Онъ боится нападенія чертей, которые хотятъ соблазнить его на нехорошее поведеніе. Онъ воздержанникъ и «соблюдаетъ себя» для семьи, а по ночамъ ему снятся женщины, которыя являются его прельщать. Ихъ посылаютъ черти.
— Тутъ много чертей! — выкрикиваетъ онъ своимъ тоненькимъ, пронзительнымъ голоскомъ и лѣзетъ подъ кровать посмотрѣть: нѣтъ ли ихъ тамъ?
— Есть! Есть! Вотъ они!
Начинается припадокъ.
Берегите ваши карманы. Около все время трется Демидовъ, клептоманъ, одинъ изъ несчастнѣйшихъ людей на каторгѣ.
Его били смертнымъ боемъ товарищи, и сѣкло начальство, а онъ все продолжалъ оставаться «неисправимымъ». Ему еще недавно дали 52 лозы, какъ вдругъ, къ общему изумленію, докторъ Кирилловъ взялъ этого «неисправимаго негодяя» въ лазаретъ.
— Ахъ, вонъ оно что! — ахнули всѣ. — Онъ сумасшедшій! А мы-то его исправляли.
А вотъ жертва нашихъ больницъ, жертва ихъ страсти къ «поспѣшной выпискѣ».
Это — бродяга Нѣмой.
— Семенъ Михайловичъ! Какъ поживаешь? — спрашиваетъ докторъ.
«Семенъ Михайловичъ» улыбается безсмысленной улыбкой и смотритъ куда-то въ уголъ.
— Да онъ что? Дѣйствительно, нѣмой?
— Нѣтъ, онъ страдаетъ одной изъ формъ афазіи, онъ не можетъ говорить, не въ состояніи отвѣчать на вопросы.
И онъ только улыбается своей безсмысленной, безпомощной, жалкой, страдальческой улыбкой.
Въ одну изъ минутъ просвѣтлѣнія, когда къ нему не надолго вернулась способность рѣчи, — онъ разсказалъ доктору свою исторію.
Онъ не бродяга. Онъ крестьянинъ Новгородской губерніи, Семенъ Михайловъ Глухаренковъ. У него на родинѣ есть семья. Жилъ онъ въ Петербургѣ на заработкахъ, заболѣлъ тифозной горячкой, лежалъ въ больницѣ. Изъ больницы его выписали слишкомъ рано, черезчуръ слабымъ. Денегъ не было ни гроша, паспортъ былъ отосланъ на родину «мѣнять», приходилось итти пѣшкомъ. Едва выйдя за заставу, онъ «потерялъ сознаніе», а затѣмъ съ нимъ «это и случилось». Его держали въ полиціи, судили, — на всѣ вопросы онъ молчалъ. И пошелъ на полтора года въ каторгу, а затѣмъ на поселеніе на Сахалинѣ, какъ «бродяга Нѣмой».
Вотъ та маленькая повѣсть, которую успѣлъ разсказать Семенъ Глухаренковъ доктору въ минуту просвѣтлѣнія, — и снова погрузился въ молчаніе, снова на его лицѣ заиграла тихая, скорбная улыбка.
Надъ всѣмъ этимъ, — надъ трагическимъ молчаніемъ «бродяги Нѣмого», надъ тихими стонами, вырывающимися изъ глубины души, надъ тяжкими вздохами, перебранкой больныхъ, надъ разсказами «жигана» объ игрѣ, надъ звуками удушливаго кашля чахоточныхъ, — звуками, въ которыхъ вы слышите, какъ у людей на куски разрываются легкія, надъ бредомъ и идіотскимъ смѣхомъ помѣшанныхъ, — надъ всѣмъ этимъ царитъ вѣчный, непрестанный крикъ сумасшедшаго стараго солдата.
Въ Корсаковскомъ лазаретѣ нѣтъ мѣста, гдѣ бы до васъ не достигалъ этотъ ужасный, всѣ нервы выматывающій крикъ.
Онъ отравляетъ послѣднія минуты умирающихъ въ маленькой отдѣльной каморкѣ.
Зайдемъ туда.
На постели лежитъ человѣкъ… тѣнь, призракъ человѣка… Не блѣдное, а бѣлое, словно молокомъ вымазанное лицо.
Дыханіе съ хрипомъ и свистомъ вырывается изъ груди.
Онъ задыхается.
Докторъ, дававшій мнѣ объясненія по поводу каждаго больного, тутъ сказалъ только:
— Сами видите!
— Докторъ… докторъ… — еле переводя духъ, говоритъ больной, и въ самомъ тонѣ его просьбы звучитъ что-то дѣтское, безпомощное, жалкое, хватающее за душу, — докторъ… выпиши ты, ради Господа Бога, мяты… Съ мяты я поправлюсь.
— Хорошо, хорошо, голубчикъ! Выпишу тебѣ мяты, — успокоиваетъ его докторъ.
— То-то!.. Съ мяты… я… живо…
Къ вечеру онъ умеръ.
Изъ каморки умирающаго мы проходимъ узенькимъ коридорчикомъ къ сумасшедшему солдату.
Въ коридорчикѣ при нашемъ проходѣ звенятъ кандалы.
Со скамьи встаютъ двое кандальныхъ.
— Что такое? Больные?
— Никакъ нѣтъ. Для освидѣтельствованія на предметъ тѣлеснаго наказанія! — рапортуетъ надзиратель.
Въ маленькой «изоляціонной» комнаткѣ доживаютъ свой вѣкъ двое.
Старый каторжникъ изъ солдатъ, который на вопросъ, сколько онъ въ своей жизни получилъ плетей и розогъ, отвѣчаетъ:
— 72 милліона, ваше сіятельство!
Онъ воображаетъ себя то фельдфебелемъ, то фельдмаршаломъ, и вся его жизнь отражается въ его мрачномъ помѣшательствѣ.
Онъ только и дѣлаетъ, что приговариваетъ людей къ смерти или къ плетямъ.
— Вотъ этотъ, — кричитъ онъ, указывая на служителя и вытаскивая изодранную «сумасшедшую рубаху», — связать меня хотѣлъ! Повѣсить его въ двадцать четыре часа! А этому смерть отмѣняется, — 60 тысячъ плетей безъ помощи врача! Живо!
На другой кровати, скорчившись, спитъ единственное существо, которое не приговариваетъ ни къ смерти ни къ плетямъ, старый, свирѣпый солдатъ, — зовутъ его «Чушка».
Слѣпой, слабоумный старикъ.
— Чушка, вставай! — кричитъ солдатъ и выщипываетъ у «Чушки» нѣсколько волосковъ изъ бровей.
«Чушка» взвизгиваетъ, просыпается и открываетъ свои ничего не видящіе глаза.
— Чушка, жрать хочешь?
Но Чушка не отвѣчаетъ.
Услыхавъ голосъ доктора, онъ что-то соображаетъ.
— Докторъ, а докторъ!
— Что тебѣ?
— Сдѣлай мнѣ новые глаза.
— Хорошо, сдѣлаю!
— Сдѣлаешь? Ну, ладно.
И Чушка снова засыпаетъ сномъ слабоумнаго старика.
— Не хочешь жрать, Чушка? Это она при надзирателѣ не хочетъ! Повѣсить надзирателя сію минуту! Становь висѣлицу! Палача! Плетей! — вопитъ старый солдатъ.
Перейдемъ въ женское отдѣленіе.
Тутъ нѣсколько чище.
— Все-таки женщины! — объясняетъ акушерка.
Родильницы лежатъ съ двумя идіотками, которыя улыбаясь говорятъ о женихахъ.
Обычный женскій бредъ на Сахалинѣ.
Къ доктору подходитъ душевно-больная, молоденькая бабенка, Ненила, прифранченная, нарядно одѣтая.
— Докторъ, скоро меня выпишешь-то?
— Тебѣ зачѣмъ?
— Боюсь, какъ бы надзиратель-то другую не взялъ.
— А ты что прифрантилась?
— Да къ нему итти было собралась!
Ненила смѣется.
— Никакого у нея надзирателя нѣтъ. Бредъ! — потихоньку объясняетъ мнѣ докторъ. — Ты вотъ лучше, Ненилушка, разскажи барину, за что сюда попала! Ему хочется знать.
Лицо Ненилы сразу становится грустнымъ.
— Впутали меня, охъ, впутали! Все онъ впуталъ, извергъ, чтобъ вмѣстѣ шла! Впуталъ, а потомъ, гдѣ онъ, ищи его! И должна я одна быть…
Ненила начинаетъ плакать.
— Да ты не плачь. Разскажи, какъ было?
— Какъ было-то, обнакновенно было! Купецъ-то сидѣлъ, вотъ такъ-то. Пьяный купецъ-то. Борода-то на столѣ! — Ненила смѣется. — Я-то около купца, все ему подливаю: «пей, молъ, такой-сякой, немазанный»! А онъ-то, сзади подкрадается… Подкрался къ купцу, — пьяный, препьяный купецъ! Я его за руки поймала, держу. А онъ его за бороду хвать, — назадъ оттянулъ, — да по горлу какъ чиркъ! Ай!
Ненила вскрикиваетъ. Быть-можетъ, въ эту-то страшную минуту и «потеряла равновѣсіе» ея психика.
— Кровь-то въ стѣнку, въ меня полилась, полилась… Корчился купецъ-то, жалостно такъ… Жалостно…
Ненила начинаетъ хныкать, утирать рукавомъ слезы, — и вдругъ разражается смѣхомъ.
— Чего жъ я реву-то, дура? Вотъ дура, такъ дура! И самой смѣшно. Реву, дѣвоньки, и сама не знаю о чемъ! Докторъ, пустите меня къ надзирателю.
— Дай ты мнѣ капелекъ-те, отъ зубовъ-те! — подходитъ къ намъ другая душевно-больная.
Несчастная, сосланная въ каторгу за мужеубійство. Она потеряла психическое равновѣсіе въ первую брачную ночь.
— Съ женщинами это бываетъ… Рано замужъ отдали… Можетъ-быть, мужъ спьяна обошелся очень ужъ грубо, — поясняетъ докторъ.
— Спортили насъ-те! — жалобно разсказываетъ она, — взяли-те да въ постелю кровищи-те налили. Я какъ увидала-те, онъ мнѣ и отошнѣлъ… Отошнѣлъ-те, я его и зарѣзала.
Во всей ея позѣ что-то страдальческое, угнетенное.
У нея, въ сущности, не болитъ ничего. Но все-таки остатокъ сознанья требуетъ отчета, почему она въ такомъ угнетенномъ состояніи. И несчастная сама выдумываетъ причины: то жалуется на зубную боль, то черезъ пять минутъ начинаетъ жаловаться на боль въ поясницѣ.
— Третій день-те разогнуться не могу! Болитъ-те!
— А зубы?
— Зубы ничего-те. Поясница вотъ!
— Видите, при какихъ условіяхъ приходится работать, — со вздохомъ говоритъ докторъ.
Я не думаю, чтобы доктора Кириллова надолго хватило на борьбу съ разными сахалинскими, истинно «каторжными» условіями.
Очень ужъ у него въ нѣсколько мѣсяцевъ расходились нервы.
Сколько народу бѣжало отсюда, народу, приходившаго сюда съ горячимъ желаніемъ принести посильную помощь страдающимъ!
И это будетъ очень жаль.
Такіе люди, люди знанія, люди дѣла, люди просвѣщенные, люди гуманные, люди честные, съ чуткой, доброй, отзывчивой душой, — такіе-то люди и нужны Сахалину.
Людей плохихъ много и въ пароходномъ трюмѣ каждый годъ присылаютъ.
Примѣчанія править
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.