Сахалин (Дорошевич)/Первые впечатления/ДО
| ← Татарскій проливъ. — Климатъ. — Природа. — Сѣверный, средній и южный Сахалинъ. — Сахалинская дорога. — Островъ-тюрьма. | Сахалинъ (Каторга) — Первыя впечатлѣнія | Лазаретъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 12. |
Первое впечатлѣніе всегда самое сильное.
И, конечно, я никогда не забуду минуты, когда я раннимъ утромъ, на зыбкомъ, съ бока на бокъ переваливающемся паровомъ катерѣ, подъѣзжалъ къ пристани Корсаковскаго поста.
На берегу копошились люди.
Еще нѣсколько шаговъ, — и я погружаюсь въ это море, которое мнѣ такъ страстно, такъ мучительно хочется знать.
Море чего?
Странное дѣло, отъ двухъ впечатлѣній я никакъ не могъ отдѣлаться въ теченіе трехъ съ половиной мѣсяцевъ, которые я провелъ среди тюремной обстановки. Два впечатлѣнія давили, гнели, свинцомъ лежали на душѣ. Давятъ и гнетутъ еще и теперь.
Одно изъ нихъ касается, собственно, самого пути до Сахалина.
Я никакъ не могъ отдѣлаться отъ этого сравненія. Нашъ пароходъ, везшій каторжниковъ изъ Одессы, казался мнѣ огромной баржей, какія обыкновенно употребляются въ приморскихъ городахъ для вывозки въ море отбросовъ. А эти, сѣрѣвшіе на берегу сахалинскіе «посты» и поселья, казались мнѣ просто-напросто колоссальными мѣстами свалокъ.
И тяжко становилось на душѣ при мысли о томъ, что тамъ, внизу, въ трюмѣ, подъ вашими ногами, что рядомъ съ вами окончательно перегниваетъ все человѣческое, что еще осталось среди этихъ «отбросовъ».
Второе впечатлѣніе касается, собственно, Сахалина.
Съ первыхъ же шаговъ, при видѣ этого унылаго, подневольнаго труда, этого сниманія шапокъ, мнѣ показалось, что я перенесся лѣтъ за 50 назадъ.
Что кругомъ меня просто-напросто крѣпостное право.
И чѣмъ больше я знакомился съ Сахалиномъ, тѣмъ это впечатлѣніе все глубже и глубже ложилось въ мою душу, это первое сравненіе казалось мнѣ все вѣрнѣе и вѣрнѣе.
Тотъ же подневольный трудъ, тѣ же люди, не имѣющіе никакихъ правъ, унизительныя наказанія, тѣ же дореформенные порядки, безконечное «бумажное» производство всякихъ дѣлъ, тотъ же взглядъ на человѣка, какъ на «живой инвентарь», то же распоряженіе человѣкомъ «по усмотрѣнію», «сожительства», заключаемыя, какъ браки при крѣпостномъ правѣ, не по желанію. не по влеченію, а по приказу, взглядъ многихъ на каторжнаго, какъ на крѣпостного, — все, кончая «декоративной стороной» крѣпостного права, обязательнымъ «ломаньемъ шапки», — все создавало полную иллюзію «отжитаго времени».
И какъ тяжело дышалось, какъ тяжело, если бы вы знали!
Желаніе исполнено.
Пройдя пристань, я очутился въ толпѣ каторжныхъ.
На берегу шли работы.
Человѣкъ семьдесятъ каторжниковъ, кто въ арестантской, кто въ своей одеждѣ, спускали въ море баржу для разгрузки парохода.
Пѣли «Дубинушку», — и подъ ея напѣвъ баржа еле-еле, словно нехотя, ползла съ берега.
Рядомъ съ ней, на другой баржѣ, стоялъ запѣвала, мужиченка въ рваной арестантской курткѣ, всклокоченный, встрепанный, жалкій, несчастный, и надтреснутымъ, дребезжащимъ теноркомъ запѣвалъ «Дубинушку», говорившую о необычайной изворотливости, сверхъестественной находчивости его цинизма.
Какой-то цинизмъ, доходившій не «до граціи», а до виртуозности.
Все это било, конечно, на то, чтобы вызвать смѣхъ. И никто не улыбался.
Слушали равнодушно, даже скорѣе вовсе не слушали, пѣли припѣвъ, кричали «ухъ» какъ-то[1] лѣниво, нехотя, словно и это тоже была подневольная работа.
Потомъ я попривыкъ, но первое впечатлѣніе подневольнаго труда — впечатлѣніе тяжелое, гнетущее.
Около вытаскивали неводъ.
Тащили тяжело, медленно, нехотя.
Въ вытащенномъ неводѣ билась, прыгала, трепетала масса рыбы.
Чего, чего тамъ не было! Колоссальные бычки, которыхъ здѣсь не ѣдятъ, продолговатые съ бѣлымъ, словно бѣлилами покрытымъ брюшкомъ глосы, которыхъ тоже здѣсь не ѣдятъ, извивающіяся, какъ змѣи, миноги, которыхъ здѣсь точно такъ же не ѣдятъ, и мелкая дрянная рыбишка, которую здѣсь ѣдятъ.
Всѣ стояли кругомъ невода, а двое или трое отбирали годную рыбу отъ негодной съ такимъ видомъ, словно они ворочали камни.
Всю дорогу отъ пристани до поста, вдоль берега моря, навстрѣчу попадались поселенцы, машинально, какъ-то механически, снимавшіе шапки.
Рука уставала отвѣчать на поклоны, и я былъ искренно признателенъ тѣмъ «дерзунамъ», которые не удостоивали мою персону этой каторжной чести.
Поселенцы бродили, какъ сонныя мухи. Бродили, видимо, безо всякой цѣли, безо всякаго дѣла.
— Такъ, молъ, пароходъ пришелъ. Все-таки люди.
Если тамъ, у рабочихъ, на лицахъ читалась какая-то тяжесть, то здѣсь была написана страшная, гнетущая, безысходная скука.
Тоска.
Такое состояніе, когда человѣкъ рѣшительно не знаетъ, что ему съ собой дѣлать, куда дѣвать свою особу, чѣмъ ее занять, и провожаетъ глазами все, что мелькнетъ мимо: муха ли большая пролетитъ, человѣкъ ли пройдетъ, собака ли пробѣжитъ.
Посмотритъ вслѣдъ, пока можно услѣдить глазами, и опять на лицѣ тоска.
Пѣсня?..
Дрожки, на которыхъ я ѣду, поворачиваютъ въ главную улицу «поста» и огибаютъ наскоро сколоченный дощатый балаганъ (дѣло происходило на Пасхѣ).
Рядомъ пустыня, какія-то ободранныя качели.
У входа, вѣроятно, судя по унылому виду, — «антрепренеръ».
Около — толпа скучающихъ поселенцевъ, безъ улыбки слушающихъ площадныя остроты ломающагося на балконѣ намазаннаго, одѣтаго въ ситцевый балахонъ клоуна изъ ссыльно-каторжныхъ.
Изъ балагана слышится пѣсня.
Нестройно, дико оретъ хоръ пѣсенниковъ.
Зазвенѣли кандалы. Мимо балагана проходятъ арестанты кандальной тюрьмы подъ конвоемъ…
Мы въѣзжали въ главную улицу поста.
Съ перваго взгляда Корсаковскъ, всегда и на всѣхъ, производитъ «подкупающее» впечатлѣніе.
Ничего какъ будто похожаго на «каторгу».
Чистенькій, маленькій городокъ.
Чистенькіе, привѣтливые чиновничьи домики словно разбѣжались и со всего разбѣга двумя рядами стали по высокому пригорку.
Выше всѣхъ взбѣжала тюрьма.
Но тюрьма въ Корсаковскѣ не давитъ.
Она — одноэтажная, невысокая, и, несмотря на свое «возвышенное» положеніе, не кидается въ глаза, не доминируетъ, не командуетъ надъ мѣстностью.
Въ глубину двухъ овраговъ, по обоимъ бокамъ холма, словно свалились, лѣзшіе по косогору, да недолѣзшіе туда домики.
Это — слободки поселенцевъ.
Въ общемъ, во всемъ этомъ нѣтъ ничего ни «страшнаго» ни мрачнаго.
И вы готовы прійти въ восторгъ отъ «благоустройства», проѣзжая главной улицей Корсаковска, готовы улыбнуться, сказать:
— Да все это очень, очень, какъ нельзя болѣе мило…
Но подождите!
Сахалинъ, это — болото, сверху покрытое изумрудной, сверкающей травой.
Кажется, чудный лужокъ, — а ступили, и провалились въ глубокую, засасывающую, липкую, холодную трясину.
Не успѣло съ вашихъ устъ сорваться «мило», какъ изъ-за угла зазвенѣли кандалы.
Впрягшись въ телѣгу, ухватившись за оглобли, каторжные везутъ навозъ.
И что за удручающее впечатлѣніе производятъ эти люди, исполняющіе лошадиную работу.
Вашъ путь идетъ мимо тюрьмы, — изъ-за рѣшетокъ глядятъ темныя, грязныя окна.
Впереди — лазаретъ, и какъ разъ противъ его оконъ — покойницкая.
Примѣчанія
править- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.