Сахалин (Дорошевич)/Поселенцы/ДО
| ← Паклинъ | Сахалинъ (Каторга) — Поселенцы | Сожительница → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 88. |
— Къ вамъ тамъ поселенцы пришли! — въ смущеніи, почти въ ужасѣ, объявила квартирная хозяйка.
— Такъ нельзя ли ихъ сюда?
— Что вы! Куда тутъ! Вы только взгляните, — что ихъ!
Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцевъ — человѣкъ въ двѣсти, — какъ одинъ человѣкъ, снимаютъ шапки.
— Ваше высокоблагородіе! Явите начальническую милость…
— Что вамъ?
— Насчетъ пайковъ мы! Способовъ никакихъ нѣтъ…
— Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я вѣдь не начальство!
— Точно такъ! Извѣстно намъ, что вы писатель… Такъ ужъ будьте такіе добрые, напишите тамъ, кому слѣдоваетъ… Способовъ нѣтъ. Голодомъ мремъ! Пришли сюда съ поселеній, думали работишку найти, — всѣ подрядчики японцами работаютъ! Пайковъ не даютъ, на материкъ на заработки не пущаютъ. Помирай тутъ на Сакалинѣ! Что же намъ теперь дѣлать?
— А сельское хозяйство?
— Какое жъ, ваше высокоблагородіе, наше хозяйство! Не то что сѣять, ѣсть нечего. У кого были сѣмена, — съѣли. Скота не даютъ. Смерть подходитъ!
— Баринъ! Господинъ! Вашескобродіе! — протискивается сквозь толпу невзрачный мужичишка.
Мужичишка — типъ загулявшаго мастерового. Хоть сейчасъ пиши съ него «Камаринскаго мужика»: «борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена». Красная рубаха отъ вѣтра надулась парусомъ, полы сюртучишка такъ ходуномъ и ходятъ.
Голосъ у мужичишки пронзительный, съ пьяной слезой, изъ самыхъ нѣдръ его пьяной души рвущійся.
Первымъ долгомъ онъ зачѣмъ-то изо всей силы кидаетъ объ полъ картузъ.
— Господинъ! Ваше сіятельство! дозвольте, я вамъ все разъясню, какъ по нотамъ! Ваше сіятельство! Господинъ благодѣтель! Это они все правильно! Какъ передъ Господомъ говорю, — правильно! потому способовъ нѣтъ! Сейчасъ это приходитъ ко мнѣ, къ примѣру скажемъ, онъ: «Мосей Левонтичъ, способовъ нѣтъ». Я ему: «Пей, ѣшь, спасай свою душу!» Потому я для всякаго… Правильно я говорю, ай нѣтъ? — вдругъ съ какимъ-то ожесточеніемъ обращается онъ къ толпѣ. — Правильно, аль нѣтъ? Что жъ вы, черти, молчите?
— Оно дѣйствительно… Оно конечно! — нехотя отвѣчаетъ толпа. — Ты про дѣло-то, про дѣло.
— Потому я для всякаго! На свои, на кровныя! Вонъ онѣ кровныя-то! — мужичинишка разжимаетъ кулакъ, въ которомъ зажато семь копеекъ, — вонъ онѣ! Обидно!
«Мосей Левонтичъ» бьетъ себя кулакомъ въ грудь. Въ голосѣ его все сильнѣе и сильнѣе дрожитъ слеза.
— Правильно я говорю, ай нѣтъ? Что жъ вы молчите? Я за васъ, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!
— Оно конечно… Оно вѣрно… Да ты про дѣло-то, про дѣло! — ужъ съ тоской отвѣчаетъ толпа.
Но «Мосей Левонтичъ» вошелъ въ ражъ, ничего не слышитъ и не слушаетъ.
— Какой есть на свѣтѣ человѣкъ Мосей Левонтичъ?! Сейчасъ мнѣ поселеній смотритель лично извѣстенъ. Призываетъ. «Можешь, Мосей Левонтичъ, бюсту для сада сдѣлать». Такъ точно, могу, — потому я скульпторъ природный. Природный!
«Природный скульпторъ» начинаетъ опять усиленно колотить себя въ грудь и утираетъ слезы.
— Не какой-нибудь, а природный! Изъ Рассеи еще скульпторъ. «Можешь?» — Могу. — «На тебѣ двѣ записки на спиртъ». Обидно! Что я съ ними, съ записками-то, дѣлать буду? Куда дѣнусь. Ежели у всякаго свои записки есть? Правильно я говорю, ай нѣтъ? Что вы, черти…
— Ну, слушай! — перебиваю я его, видя, что краснорѣчію «скульптора» конца не будетъ, — я вижу, что ты человѣкъ серьезный. Мы съ тобой въ другой разъ поговоримъ. А теперь дай мнѣ съ народомъ покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.
Десятокъ рукъ берется за природнаго, но огорченнаго скульптора, — и его тщедушная фигурка исчезаетъ въ толпѣ.
Положеніе тягостное.
— Что жъ я для васъ могу сдѣлать? Я ничего не могу.
— Такъ! — уныло говоритъ толпа, — къ кому ни пойдешь, всѣ ничего не могутъ? Кто жъ можетъ-то? Дѣлать-то теперь что же?
— Этакъ въ тюрьмѣ лучше!.. Куда! не въ примѣръ!.. Тамъ хошь работа, да зато кормъ!.. А здѣсь ни работы, ни корма. Что жъ теперь дѣлать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять въ тюрьму забираютъ. Тамъ хошь кормить будутъ! Больше и дѣлать нечего: хватилъ кого ни попадя! — раздаются озлобленные голоса.
Тутъ-то мнѣ въ первый разъ пришелъ въ голову афоризмъ:
— Каторга начинается тогда, когда она кончается — съ выходомъ на поселеніе.
Афоризмъ, который повсюду на Сахалинѣ имѣлъ одинаковый успѣхъ, гдѣ я что ни говорилъ.
— Это дѣйствительно. Это правильно. Это слово вѣрное! — говорили каторжане и поселенцы. — Это истинно, такъ точно!
— Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно такъ! — подтверждали въ одинъ голосъ чиновники.
И даже тѣ, кому, казалось бы, слѣдовало именно заботиться, чтобы это было не такъ, — и тѣ только вздыхали.
— Вы это напишите! Непремѣнно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужасъ, ужасъ!