Сахалин (Дорошевич)/Сожительница/ДО

Сахалинъ (Каторга) — Сожительница[1]
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ
Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 91.

Что за фантастическая картина! Гдѣ, когда по всей Россіи вы увидите что-нибудь подобное?

— Богъ въ помощь, дядя!

— Покорнѣйше благодарствуемъ, ваше высокородіе! Ты бы привстала, — видишь, баринъ идетъ! — говоритъ мужикъ, вытаскивающій изъ печи только что испеченный хлѣбъ, въ то время какъ баба, развалясь, лежитъ на кровати.

Баба нехотя начинаетъ подниматься.

— Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

— Зачѣмъ больна? — недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положеніе. — Слава Те, Господи!

— Что жъ лежишь-то? Нескладно оно, какъ-то, выходитъ. Мужикъ и вдругъ бабьимъ дѣломъ занимается: стряпаетъ.

— Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои — не купленыя. Пущай потрудится!

— Да вѣдь срамъ! Ты бы встала, поработала!

— Пущай ее, ваше высокоблагородіе! Баба! — извиняющимся тономъ говоритъ мужикъ, видимо, въ теченіе всей этой бесѣды чувствующій себя ужасно сконфуженнымъ.

— Больно мнѣ надоть! Дома поработала, — будетъ. Дома, въ Рассеѣ, работала, да и здѣсь еще стану работать! Эка невидаль! Можетъ и онъ мнѣ потрафить. А не желаетъ, кланяться не буду. Меня вонъ надзиратель къ себѣ въ сожительницы зоветъ. Ихъ, такихъ-то, много. Взяла, — да къ любому пошла!

Баба — костромичка, выговоръ сильно на «о», говоритъ необычайно нахально, съ какимъ-то необыкновенно наглымъ апломбомъ.

— Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! — робко, видимо, только для соблюденія приличія, осаживаетъ ее поселенецъ. — Помолчала бы!

— Хочу и говорю. А не ндравится, — хоть сейчасъ, съ полнымъ моимъ удовольствіемъ! Взяла фартукъ и пошла. Много васъ такихъ-то, безрубашечныхъ! Ищи себѣ другую, — молчальницу!

— Тфу ты! Вередъ — баба, — конфузливо улыбается мужикъ, — прямо вередъ.

— А вередъ, — такъ и сойти вередъ можетъ. Сказала, — недолго.

— Да будетъ же тебѣ. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!

— А ты не запрягъ, такъ и не нукай! Я тебѣ не лошадь, да и ты мнѣ не извозчикъ!

— Тфу, ты!

— Не плюй. Проплюешься. Вотъ погляжу, какъ ты плеваться будешь, когда къ надзирателю жить пойду…

— Ты какого, матушка, сплава? — обращаюсь я къ ней, чтобы прекратить эту нелѣпую сцену.

— Пятаго года[2].

— А за что пришла?

— Пришла-то за что? За что бабы приходятъ? За мужа.

— Что жъ, сразу къ этому мужику въ сожительницы попала?

— Зачѣмъ сразу! Третій ужъ. Третьяго смѣняю.

— Что жъ тѣ-то, плохи что ли были? Не нравились?

— Извѣстно, были бы хороши, — не ушла бы. Значитъ, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здѣсь сколько хошь: ѣшь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла къ поселеній смотрителю: не хочу жить съ этимъ, назначьте къ другому.

— Ну, а если не назначатъ? Ежели въ тюрьму?

— Не посадятъ. Небойсь! Нашей-то сестры здѣсь не больно много. Ихъ, душегубовъ, кажинный годъ табуны гонятъ, а нашей сестры мало. Кажный съ удовольствіемъ…

Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую циничную болтовню, эти издѣвательства опухшей отъ сна и лѣни бабы.

— Избаловалъ ты свою бабу! — сказалъ я, выходя изъ избы провожавшему меня поселенцу.

— Всѣ онѣ здѣсь, ваше высокоблагородіе, такія, — все тѣмъ же извиняющимся тономъ отвѣчалъ онъ.

— Меня баловать неча! Сама набалована! — донеслось изъ избы.

Я далъ поселенцу рублишко.

— Покорнѣйше благодарствую вашей милости! — какъ-то необыкновенно радостно проговорилъ онъ.

Арестантскіе типы. Сожительница.

— Постой! Скажи, по чистой только совѣсти, на что этотъ рубль дѣнешь? Пропьешь, или бабѣ что купишь?

Мужикъ съ минуту постоялъ въ нерѣшительности.

— По чистой ежели совѣсти? — засмѣялся онъ. — По чистой совѣсти, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!


Черезъ день, черезъ два, я проходилъ снова по той же слободкѣ.

Вдругъ слышу — жесточайшій крикъ.

— Батюшки, убилъ! Помилосердуйте, убиваетъ, разбойникъ! Ой, ой, ой! Моченьки моей нѣтъ! Косточки живой не оставилъ! Зарѣжетъ! — пронзительно визжалъ на всю улицу женскій голосъ.

Сосѣди нехотя вылѣзали изъ избъ, глядѣли «кто оретъ?» — махали рукой и отправлялись обратно въ избу:

— Началось опять!

Вопила, сидя на завалинкѣ, все та же — опухшая отъ лѣни и сна баба.

Около стоялъ ея мужикъ и, видимо, уговаривалъ.

Грѣшный человѣкъ: я сначала подумалъ, что онъ потерялъ терпѣніе и «поучилъ» свою сожительницу.

Но, подойдя поближе, я увидѣлъ, что тутъ было что-то другое.

Баба сидѣла, правда, съ растрепанными волосами, но орала спокойно, совсѣмъ равнодушно и терла кулаками совершенно сухіе глаза!

Увидѣвъ меня, она замолчала, встала и ушла въ избу.

— Ахъ, ты! Вередъ-баба! Прямо вередъ! — растерянно бормоталъ мужикъ.

— Да что ты! «Поучилъ», можетъ, ее? Билъ?

— Какое тамъ! — съ отчаяніемъ проговорилъ онъ. — Пальцемъ не тронулъ! Тронь ее, дьявола! Изъ-за полусапожекъ все. Вынь ей да положь полусапожки. «А то, — говоритъ, — къ надзирателю жить уйду!» Тфу, ты! Вопьется этакъ-то, да и ну на улицу голосить, чтобы всѣ слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселеній подтвердить могли. А гдѣ я возьму ей полусапожки, подлюгѣ?!

Вотъ вамъ типичная, характерная, обычная сахалинская «семья».

Примѣчанія

править
  1. Такъ называются на Сахалинѣ каторжныя женщины, выдаваемыя поселенцамъ «для совмѣстнаго веденія хозяйства». Такъ это называлось офиціально раньше. Теперь даже офиціально, — напр., въ «Сахалинскомъ календарѣ», — это называется «незаконнымъ сожительствомъ, что гораздо ближе къ истинѣ.
  2. 95-го. Женщинъ присылаютъ обыкновенно осенью.