Сахалин (Дорошевич)/Добровольно следующие/ДО
| ← Несчастнѣйшая изъ женщинъ | Сахалинъ (Каторга) — Добровольно слѣдующія | Уроженцы о. Сахалина → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 412. |
— Земля-съ у насъ на Сака́линѣ кровью впитана, бабьей слезой полита. Нешто можетъ апосля этого на ней что расти?! — говорилъ мнѣ одинъ старый поселенецъ.
Въ исторіи сахалинской каторги есть страница, написанная кровью и слезами. Это страница о женахъ, добровольно слѣдующихъ за мужьями въ каторгу.
Пароходъ, везущій каторжанъ, подходитъ къ Адену.
Изъ трюмовъ принесли гору, — штукъ шестьсотъ, незапечатанныхъ писемъ на родину.
— «А еще извѣщаю васъ, любезная супруга наша, — пишетъ, послѣ безчисленныхъ „поклоновъ“, арестантъ, „осужденный на 12 лѣтъ въ работу“, — прибылъ я на Сахалинъ благополучно, чего и вамъ отъ души желаю. Семейнымъ здѣсь очень хорошо. Земли даютъ по 20 десятинъ на душу, пару быковъ, корову, пару свиней, овецъ четыре головы, шесть курей и, на первый разъ, 50 мѣръ пшеницы для посѣва и хату. За нами ѣдетъ 1000 человѣкъ вольныхъ поселенцевъ. Такъ здѣсь хорошо. Начальство доброе и милостивое, и сейчасъ же спросили, скоро ли вы, супруга наша, пріѣдете. И, коль скоро вы пріѣдете, меня сейчасъ же изъ тюрьмы выпустятъ, и мы будемъ жить по-богатому. А покуда вы не пріѣдете, долженъ я въ тюрьмѣ томиться».
И десятки людей, когда пароходъ еще только подходитъ къ Адену, отписываютъ въ деревню, какъ они прибыли на Сахалинъ благополучно и какія тамъ богатства ждутъ семейныхъ.
Это все Васька Горѣлый мудритъ.
Васька — «обратникъ». Былъ сосланъ на Сахалинъ, бѣжалъ, на бревнѣ переплылъ бурный Татарскій проливъ, «дохъ съ голода» въ тайгѣ, добрался до Россіи, совершилъ новое преступленіе, попался. Впереди у него безсрочная, прикованье къ тачкѣ, плети. Въ тюрьмѣ онъ ведетъ игру въ самодѣльныя карты, шуллерничаетъ, даетъ, какъ человѣкъ бывалый, совѣты новичкамъ «насчетъ Сака́лина», беретъ за это съ нихъ послѣдніе гроши, копитъ деньги, чтобъ занять потомъ въ кандальной тюрьмѣ почетное положеніе, сдѣлаться «отцомъ», т.-е. ростовщикомъ.
Въ каждомъ трюмѣ имѣются «обратники», и они-то разсказываютъ каторжанамъ насчетъ Сака́лина. И разсказываютъ отчасти правду.
Это одна изъ несправедливостей сахалинской каторги. Ивановъ и Петровъ совершили одно и то же преступленіе. Вмѣстѣ убивали, вмѣстѣ грабили. Оба приговорены на одинъ и тотъ же срокъ. Но Ивановъ — холостой и долженъ сидѣть въ тюрьмѣ, а къ Петрову пришла семья, — и онъ живетъ на волѣ, какъ поселенецъ, исполняя только «урочную» работу, да и отъ той освобождается на первое время «для домообзаводства».
— Черезо что сижу? — говоритъ холостой каторжникъ, — нешто черезъ то, что убилъ? Черезъ то, что неженатый! Былъ бы женатый, на волѣ бы ходилъ![1]
Выписка женъ — часто спекуляція.[2]
— Главное, чтобъ жена поскорѣй пріѣзжала. Жена пріѣдетъ, — сейчасъ выпустятъ для домообзаводства. Въ тюрьмѣ маяться не будешь, дура!.. — наставляютъ обратники.
— Ты ей такъ валяй, будто ужъ пріѣхалъ. И про курей, и про свиней, и сколько на посѣвъ даютъ! Для васъ, для чалдоновъ, это — первое! Чалдонье желторотое!
«Чалдонъ» — слово сибирское, — означаетъ вольнаго человѣка, осѣдлаго. Оно переносится и на всякаго, кто имѣетъ домъ, семью, хоть какой-нибудь достатокъ, хоть что-нибудь на свѣтѣ. И въ томъ, какъ бѣглый каторжникъ, «варнакъ», произноситъ это «чалдонъ» — слышится много ненависти даже къ маленькому достатку, много презрѣнія бездомнаго бродяги ко всему, что зовется домомъ, семьею…
— Про курей, про курей не забудь написать! Скорѣй пріѣдетъ! — глумится «обратникъ», диктуя письмо писарю.
Въ каждомъ трюмѣ есть свой писарь, который сочиняетъ письма неграмотнымъ.
Во второмъ трюмѣ письма пишетъ бойкимъ, красивымъ писарскимъ почеркомъ бродяга Михаилъ Ивановъ, изъ парикмахеровъ, — «чиркнулъ одного по горлу, и потому званіе теперь скрываетъ».
Бродяга Ивановъ пишетъ письма «всѣ подъ одно», подъ диктовку Васьки Горѣлова, съ которымъ они работаютъ пополамъ, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ описываетъ прелести сахалинскаго житья.
А въ четвертомъ трюмѣ сидитъ настоящій художникъ по части писемъ. Хорошо грамотный полячокъ-столяръ, сосланный за гнусное преступленіе, совершенное надъ родной сестрой. Онъ пишетъ кудревато:
— «Склоняю свою буйную головушку на ваши дорогія колѣнки и цѣлую ваши сахарныя ножки, ваши бѣлыя, ненаглядныя ручки».
Бѣдная, бѣдная Матрена Никонова, Тульской губерніи, Епифанскаго уѣзда, сельца Зиборовки! Въ какое недоумѣніе она должна притти, когда ей прочтутъ по складамъ, что ея «мужикъ» «Стяпанъ» цѣлуетъ ея ножки, — да еще «сахарныя»!
Сколько тоски, тоски недоумѣнія, будетъ у нея на лицѣ, когда ей станутъ читать эту вычурную галиматью.
Бѣдная, бѣдная, неграмотная Русь.
Сколько спекуляціи, но и сколько истинной захватывающей тоски въ этихъ письмахъ къ женамъ. Какимъ страстнымъ, отчаяннымъ призывомъ они полны:
— Приди!
Одни умоляютъ, заклинаютъ:
— «Вспомните клятву вашу въ церкви и какъ вы мнѣ страшную клятву давали въ тюремномъ замкѣ, чтобъ безпремѣнно пріѣхать. Не слушайте никого, поѣзжайте въ городъ, супруга наша, и заарестуйтесь!»
Умоляютъ, заклинаютъ и пишутъ на «вы», потому что русскій человѣкъ въ письмахъ любитъ вѣжливость.
Другіе грозятъ:
— «Пріѣзжайте, потому что намъ извѣстно отъ начальства, если только жена не согласится слѣдовать за мужемъ, можно жениться».
Молодой солдатъ, сосланный за преступленіе на военной службѣ, описываетъ даже женѣ:
— «А если не пріѣдешь, на зло тебѣ такую здѣсь на Сахалинѣ себѣ кралю возьму, что на тебя плюнуть слюней будетъ жалко!»
Нѣкоторые угрожаютъ «притти».
— «Если не пріѣдите, до свиданья, Аннушка. Я все-таки думаю васъ видѣть. Хоть не скоро, увижу. Не близко, — а приду».
Но больше все-таки молятъ, просятъ. Чѣмъ только не соблазняютъ эти томящіеся люди своихъ женъ:
— Приди!
Одинъ успокаиваетъ:
— «Только въ народѣ несправедливо говорятъ, что изъ моря показывается фараонъ, половина туловища рыбнаго, половина человѣчьяго, и съ нимъ чудища. Ничего этого нѣтъ. Поѣзжайте, не бойтесь!»
Другой совѣтуетъ ѣхать «даже для здоровья».
— «Будете на пароходѣ купаться. Вода хоть и солона, но очень полезна, — если человѣкъ боленъ, то можетъ поправиться на этой водѣ, всякую боль выгоняетъ изъ нутра».
Какъ это ни странно, но очень многіе стараются соблазнить женъ даже… фруктами.
— «Апельсины, которые вы такъ любите, здѣсь ни по чемъ, а въ Суэскѣ (Суэцъ) я даже купилъ десятокъ лимоновъ за двѣ копейки. Лимоны прямо за даромъ!»
И надъ всѣми этими страстными, захватывающими, словно предсмертной мольбы полными призывами, надъ этими наивными соблазнами, — царитъ, владычествуетъ ложь про «привольное, богатое сахалинское житье».
Право, это могло бы показаться мнѣ выдумкой, если бы я самъ не списалъ этихъ фразъ изъ арестантскихъ писемъ:
— «Не знаю, какъ Бога благодарить, что я попалъ на Сахалинъ».
— «Житье здѣсь, — однимъ словомъ, не работай, ѣшь, пей душа, веселись!»
И все это сочиняется и посылается въ деревню мѣсяца за полтора до пріѣзда на Сахалинъ, по разсказамъ, по совѣтамъ «обратниковъ».
И читаются эти письма по деревнямъ. И идутъ въ городъ и «заарестовываются», и начинается мученическая жизнь.
Что заставляетъ этихъ женщинъ бросать родину, близкихъ, «заарестовываться»,[3] «садиться въ острогъ», бродить по этапамъ, — что заставляетъ этихъ женщинъ, для которыхъ міръ кончается за сосѣднимъ селомъ, пускаться въ плаваніе «на край свѣта», черезъ моря, «черезъ океаны, полные чудовищъ», ѣхать въ страну чужую, дальнюю, страшную?
Любовь?
— Она проклятая!
Этотъ отвѣтъ вы услышите отъ «добровольно послѣдовавшихъ» рѣдко.
Чаще услышите:
— Тоже не велика радость, апосля какъ такое стряслось, на селѣ жить. Глазъ не покажешь! Однихъ попрековъ-то не оберешься. Всякъ тебя срамитъ, всякъ паскудитъ: «Каторжница! мужъ каторжникъ!» Бѣжала бы, куда глядятъ глазыньки.
Часто услышите также:
— Да вѣдь что онъ, подлецъ-то писалъ! Каки-таки чудеса! Сакалинъ да Сакалинъ! Думала, есть у него, аспида, совѣсть. Чужого человѣка погубилъ, — можетъ, своихъ-то губить не захочетъ. Повѣрила. Поѣхала, — думала, и впрямь жить будетъ… А тутъ… Вонъ онъ тебѣ и Сакалинъ!
И бѣдная баба съ отчаяніемъ оглядываетъ кое-какъ сколоченную хату, пустой дворъ, на которомъ «ни курочки», ребятишекъ, которые пищатъ:
— Мамка! Ѣсть хоцю!
А въ домѣ — ни крошки.
Очень многія ѣдутъ по чувству долга:
— Разъ Богъ соединилъ, ничто ужъ разлучить не можетъ.
— Клятва дадена, въ церкви вѣнчаны, — значитъ, навсегда…
Очень многія ѣдутъ въ надеждѣ «на новыхъ мѣстахъ» на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную. На старомъ мѣстѣ грѣхъ вышелъ, жизнь разбита. На новыхъ мѣстахъ ихъ никто не знаетъ, они никого не знаютъ:
— Ровно вчера родились! Живи.
Земли въ волю, на обзаведенье все дадутъ. Всѣ будутъ работать, не покладая рукъ. А тутъ…
«Добровольно слѣдующихъ», какъ я ужъ говорилъ, отправляютъ почему-то осеннимъ рейсомъ, самымъ труднымъ.
Пароходъ приходитъ на Сахалинъ, въ постъ Александровскій, нашей поздней осенью, сахалинской ранней зимою.
Вотъ картина прибытія «добровольно слѣдующихъ», — какъ описываетъ ее мнѣ въ письмѣ супруга одного изъ сахалинскихъ врачей:
— «Мнѣ пришлось посѣтить ихъ (добровольно послѣдовавшія семьи) въ карантинномъ сараѣ, когда онѣ, по прибытіи сюда, сидѣли въ этомъ ужасномъ мѣстѣ въ ожиданіи, пока ихъ разберутъ родственники. Многимъ изъ нихъ приходилось сидѣть очень долго, пока наводились справки, гдѣ находятся мужья этихъ несчастныхъ женъ. Сахалинская пурга (вьюга) была въ этотъ день во всей своей силѣ. Крутило и рвало такъ, что въ двухъ шагахъ не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этотъ сарай, какъ вы знаете, на берегу моря, — но моря видно не было, былъ слышенъ только вой, крикъ, гулъ какой-то. Никакого ада злѣе выдумать нельзя, а у многихъ изъ этихъ бѣдныхъ женъ и дѣтей не было ничего, кромѣ лохмотьевъ. Сарай былъ буквально набитъ народомъ. Когда мы вошли съ докторомъ П., то всѣ ринулись къ нему съ разспросами: „Нашелся ли мужъ? Гдѣ мужъ? Когда возьметъ?“ Дѣти пищатъ: „Нашелъ тятьку? Гдѣ онъ? Когда придетъ?“ А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и, отыскавши ихъ, не велико счастье обрящешь…»
Тѣмъ, у кого мужья на югѣ Сахалина, приходится цѣлую зиму, — студеную, жестокую сахалинскую зиму, — до перваго весенняго рейса жить въ посту Александровскомъ на казенномъ «пайкѣ», котораго еле-еле хватаетъ, чтобы не умереть только съ голода.
— А одѣться, а обуться нужно? А дѣтишекъ обуть, одѣть?
— Какъ же живутъ?
— Да такъ и живутъ!
Тѣ, кого вы спрашиваете, только машутъ рукой.
На посту Александровскомъ я проѣзжалъ мимо складовъ. Смотрю, — куча бабъ, и начальникъ тюрьмы пайки имъ раздаетъ.
— Что за народъ?
— Добровольно слѣдующія. Завтра на «Байкалѣ» въ Корсаковскъ къ мужьямъ идутъ.
— Когда же ихъ привезли?
— Привезли-то еще въ прошломъ году въ ноябрѣ. Да тогда ужъ пароходнаго сообщенія съ Корсаковскомъ не было. Вотъ и оставили ихъ зимовать до перваго весенняго рейса въ Александровскѣ.
— Да вѣдь пароходъ, который ихъ привезъ, могъ сначала въ Корсаковскъ зайти?
— Могъ-то, могъ, да такой ужъ порядокъ, чтобъ всѣхъ, добровольно слѣдующихъ, сначала въ Александровскъ доставлять, а отсюда ужъ разсылаютъ.
Изголодавшіяся, исхолодавшіяся изъ-за «такого порядка», неизвѣстно для чего цѣлую зиму просидѣвшія въ Александровскомъ, бабы, ворча и ругаясь, увязывали въ платки «пайки». Все валили вмѣстѣ: крупу, рыбу, хлѣбъ.
— Ты бы, тетка, поаккуратнѣе!
— Нечего тутъ разбирать! Все въ одинъ день спахтаемъ! Отощамши. Сакалинъ, чтобъ ему пусто было!
Невдалекѣ одна изъ бабъ сидѣла, разливалась, плакала.
— Чего она?
— Извѣстно, къ мужу итти не хотца! Набаловалась за зиму-то!
— Набалуешься, какъ съ голоду дохнуть придется, да съ холода!
— Какъ теперь мужу покажется?
Баба была въ интересномъ положеніи.
— Охъ, убьетъ онъ меня, родныя! Охъ, конецъ моей жизнюшкѣ! — ревѣла несчастная женщина.
А рядомъ съ ней другая причитала по другому поводу.
— И на что я теперь на этотъ Сакалинъ попала? Въ Рассеюшку бы!
— Да вѣдь сама ѣхала!
— Да развѣ я для себя ѣхала? Для дѣтей все. Сама-то я одна завсегда себѣ пропитанье найду, въ работницы пойду. А съ дѣтьми куда я дѣнусь? Изъ-за дѣтей сюда и ѣхала.
— Ну, а гдѣ жъ дѣти?
— Примерли. Двое меньшенькихъ на пароходѣ померли, а старшенькій здѣсь, въ Александровскомъ посту, по зимѣ померъ. Сирота я горькая, чего я теперь къ моему аспиду пойду? Провались онъ пропадомъ!
Я былъ при отходѣ этого парохода «Байкалъ».
На пристани одна баба рвала на себѣ волосы, рыдала навзрыдъ. Плакали дѣти. А около стоялъ поселенецъ, — убитый, растерянный, мялъ въ рукахъ картузъ и повторялъ:
— Такъ что ужъ прощайте!..
А у самого глаза были полны слезъ.
— Господи! Господи! — вопила баба, — за что казнишь? Этакого-то человѣка, хорошаго, да добраго, да смирнаго, да работящаго, кидать должна! Къ идолу итти, къ убивцу! Чтобъ опять онъ меня смертнымъ боемъ бить зачалъ, дѣтей калѣчилъ! Отъ такого-то человѣка! Меня-то какъ любилъ! Дѣтямъ моимъ лучше родного отца былъ!
— Такъ что ужъ прощайте… Такъ что ужъ прощайте! — побѣлѣвшими дрожащими губами повторялъ поселенецъ.
— Эка баба-то какая горькая! — сказалъ мнѣ одинъ служащій, — и тамъ, въ Россіи, подлецъ-мужъ жизнь разбилъ, и здѣсь нашла было счастье, полюбила человѣка, — бросать должна.
— Такъ нельзя ли какъ-нибудь… Ну, не отправлять ее къ мужу…
— Невозможно. За мужемъ пришла, — къ мужу и должна итти. Порядокъ!
И вотъ эти «добровольно слѣдующія», послѣ всѣхъ мытарствъ, «поступаютъ», наконецъ, къ мужьямъ, которыхъ онѣ спасли отъ тюрьмы цѣной собственной жизни, страданій, мученій.
Кто же приходитъ къ ней изъ тюрьмы вмѣсто ея «Стяпана», мужика, приговореннаго за нанесеніе смертельныхъ побоевъ въ пьяномъ видѣ?
Выходитъ «жиганъ», — игрокъ, готовый проиграть и ее и себя. Картежная игра — это все захватывающая, все поглощающая страсть каторги. Я видѣлъ «жигановъ», лежащихъ въ больницѣ вслѣдствіе истощенія: проигравъ впередъ свой паекъ, они недѣлями ничего не ѣли. Я видѣлъ жигановъ, проигрывавшихъ въ больницѣ другимъ больнымъ свои лѣкарства.[1]
Выходитъ «хамъ», — самое презираемое существо, даже въ каторгѣ. Наголодавшееся, отощавшее, полупомѣшанное отъ голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.
Выходитъ представитель несчастной «шпанки», изолгавшійся, изворовавшійся, забитый, трусливый, несчастный.
И ей, шедшей за мужикомъ «Стяпаномъ», придется жить съ «жиганомъ», съ «хамомъ», со «шпанкой».
Есть исключенія. Люди, которые ухитряются «уцѣлѣть» въ тюрьмѣ, выйти изъ нихъ такими же «Стяпанами», какъ вошли. Ихъ спасетъ эта надежда:
— Пріѣдетъ жена, пріѣдутъ дѣти. Будемъ жить.
И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда ихъ хранитъ и спасаетъ.
Но это только исключенія.
Они спасены, но какою цѣной — Сакалинъ жизнь за жизнь требуетъ, страна ужъ такая! — какъ говорятъ здѣсь.
А сколько напрасныхъ жертвъ! Сколько напрасно загубленныхъ жизней!
«Добровольно слѣдующую» съ мужемъ отправляютъ на поселенье.
— Ни лошаденки, ничего! — слышите вы отъ поселенокъ, «добровольно послѣдовавшихъ», въ глухихъ, голодныхъ сахалинскихъ посельяхъ, — дадутъ тебѣ мотыгу (родъ заступа), много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!
— Просили бы лошадь.
— Лошадей не даютъ, нѣту. Просили, просили — насилу коровенку въ разсрочку выпросили. Да и ту бродяги зарѣзали. Теперь и коровы нѣтъ, и деньги въ казну каждый мѣсяцъ плати!
Это, какъ нельзя болѣе, частая жалоба.
Итакъ, нищенское хозяйство еле-еле идетъ, а тутъ, что есть, послѣднее бѣглые, бродяги разоряютъ.
Въ концѣ-концовъ, ссыльно-каторжная — это повсемѣстно предметъ зависти для «добровольно слѣдующихъ»:
— Имъ и паекъ, имъ и все. А намъ что? Имъ ли не житье? Гуляй — не хочу. Отдадутъ сожителю, — не понравится ей — уйдетъ, другого дадутъ!
«Каторжныя работы» для женщинъ состоятъ въ томъ, что каторжанки обязаны шить бѣлье на тюрьму.
Каторжанка «сожительница», особенно помоложе, да попригожѣе, предпочитаетъ «гулять», а шить бѣлье отдаетъ обыкновенно «добровольно слѣдующимъ», благо тѣ отъ нищеты берутъ гроши.
И вотъ, получается, поистине, удивительная картина «каторги»!
Каторжанка «гуляетъ», а женщина, принесшая себя въ жертву, добровольно послѣдовавшая за мужемъ, исполняетъ за нее «каторжныя работы».
Я сидѣлъ у одной «добровольно слѣдующей» въ посту Корсаковскомъ, бесѣдовалъ объ ея житьѣ-бытьѣ, — какъ вдругъ дверь отворилась, и въ горницу, шурша новымъ платьемъ, влетѣла сосѣдка, каторжница, «сожительница» игрока-поселенца, молодая, красивая бабенка.
— Митревна! яичекъ у тебя нѣту? Опять гости къ намъ пришли, водки принесли, яичницы требуютъ!
«Митревна» даже позеленѣла вся.
— Куры еще для тебя не неслись!
— Чего ты огрызаешься, злыдня?!
И «сожительница» съ такимъ же шумомъ исчезла, хлопнувъ за собой дверью.
— Шкура! — пустила ей вдогонку Митревна.
На бѣдной бабѣ лица не было. Она вся тряслась отъ бѣшенства.
— Яичницы жретъ! Водку жретъ! Гуляетъ! Туда же надъ нашей сестрой кочевряжется! Ей паекъ идетъ! Какъ же! Она, ишь, «каторжная»! А мы не каторжныя? Что мужа въ куски изрубила, — такъ и гуляй?! А мы голодомъ мри. Ей — паекъ, а намъ что? Намъ что?!
Она ревѣла, гремѣла ухватами, колотила попадавшихся подъ руку дѣтей, продолжала работать, давясь слезами, и со злобой, съ завистью говорила о каторжанкѣ, — она, «добровольно послѣдовавшая» за мужемъ на каторгу, эта «русская женщина».[1]
Жить — вѣчно дрожать, что любимаго человѣка, за которымъ пошла на каторгу, каждую минуту могутъ выпороть, по первому капризу, первой жалобѣ заковать и посадить въ «кандальную». Изругать послѣдними словами за то, что онъ не снимаетъ шапки передъ какимъ-нибудь возвращающимся изъ клуба служащимъ, — а онъ долженъ стоять въ это время безъ шапки, дрожа отъ безсильнаго бѣшенства и страха и говорить:
— Простите, ваше высокоблагородіе!
Видѣть ежечасное, ежеминутное униженіе любимаго человѣка, тяжкое, часто гнусное.
Слава Богу, что на Сахалинѣ мало «добровольно слѣдующихъ» интеллигентныхъ женщинъ.
Въ посту Александровскомъ вы встрѣтите маленькую, миніатюрную женщину, скорѣе ребенка, съ дѣтскимъ лицомъ, по-дѣвичьи заплетенной косой. На видъ ей лѣтъ 17.
— Должно-быть, дочь кого-нибудь изъ служащихъ?
— Нѣтъ, это жена ссыльно-каторжнаго Э.
Этотъ ребенокъ здѣсь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить подъ крылышкомъ у родныхъ. А, между тѣмъ, жизнь этого ребенка такая трагедія, какой не вынести и большому-то, пожившему человѣку.
Ея женихъ, совсѣмъ еще юноша, убилъ своего товарища.
— Совершивъ это подъ вліяніемъ мозгового увлеченія! — какъ довольно витіевато объясняетъ онъ.
Его приговорили на 20 лѣтъ каторжныхъ работъ.
Ихъ любовь была «дѣтскою любовью»: они оба еще учились.
Но этотъ ребенокъ пожелалъ слѣдовать за своимъ несчастнымъ женихомъ. И рѣшимость принести себя въ жертву была такъ велика, что родителямъ молодой дѣвушки пришлось уступить. Она выхлопотала себѣ разрѣшеніе слѣдовать на томъ же пароходѣ, на которомъ отправляли ея жениха.
Это стоило большого труда. Это «не по правиламъ».
Въ Одессѣ молодой дѣвушкѣ объявили:
— Вы можете отправляться только со слѣдующимъ пароходомъ. Съ этимъ — ни подъ какимъ видомъ.
Эта юная, со школьной скамьи дѣвушка бросилась хлопотать, просить, умолять, — и добилась своего. Одесскій градоначальникъ приказалъ взять ее на пароходъ.
Что это было за путешествіе — можете судить.
И такъ-то тяжело ѣхать пассажиромъ на «каторжномъ» пароходѣ. Тяжко плыть подъ это неумолчное громыханье, лязгъ кандаловъ, которые доносятся изъ трюмовъ.
А слушать эту неумолчную, страшную пѣсню, зная, что въ этомъ хорѣ звенятъ и его кандалы. Ходить по палубѣ, зная, что тамъ, подъ ногами, въ трюмѣ среди сѣрыхъ халатовъ и на половину бритыхъ головъ, среди людей, потерявшихъ человѣческій обликъ, томится любимый человѣкъ…
— Она меня спасла! — говорилъ мнѣ Э., — безъ нея я бы погибъ. Чтобы мнѣ было полегче, меня перевели въ лазаретъ. И вотъ въ Сингапурѣ ко мнѣ входитъ конвойный.
Въ Сингапурѣ пароходъ пришвартовывается прямо къ пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнитъ каторжанъ. Въ Сингапурѣ у нихъ всегда разыгрываются мысли о побѣгѣ.[1] Конвойный предложилъ Э.:
— Слушай, за мной есть преступленіе. Какъ только пароходъ придетъ во Владивостокъ, меня сдадутъ подъ судъ, а военный судъ не помилуетъ. Мнѣ остается одно — бѣжать. Хочешь бѣжать вмѣстѣ? Одинъ я здѣсь, въ чужой землѣ, пропаду, я человѣкъ безъ языка. Ты человѣкъ съ языкомъ, знаешь по-ихнему, — вмѣстѣ не пропадемъ. Сегодня ночью я буду стоять на часахъ у лазарета, — вмѣстѣ и уйдемъ.
— Какая жажда свободы проснулась! — говоритъ Э., — даже голова закружилась. Да какъ вспомнилъ, что здѣсь она, что она мнѣ всю жизнь отдала. Что я собираюсь дѣлать? И отвѣтилъ конвойному: «нѣтъ».
Побѣгъ, конечно, не удался бы. Англійскія власти живо поймали бы бѣглецовъ и доставили обратно. А тогда — вѣчная каторга, плети.
— Если бы не она, — погибъ бы я.
Несчастный Э. правъ. Она и въ каторгѣ, здѣсь, на Сахалинѣ, его спасла, — но какою цѣной?
— Сакалинъ! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой ужъ порядокъ! — вспоминается поговорка каторжанъ.
По прибытіи на Сахалинъ Э. помѣстили, какъ долгосрочнаго, въ кандальную тюрьму, а молодую дѣвушку пріютила семья доктора Л.
И началась «жизнь» съ маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданіями по воскресеньямъ въ тюрьмѣ.
Ждали, пока Э. выпустятъ изъ кандальной. Но тутъ въ дѣло вмѣшалась сахалинская администрація. Она поняла разрѣшеніе слѣдовать за женихомъ такъ:
— Значитъ, мы должны ихъ немедленно перевѣнчать.
Молодой дѣвушкѣ было предписано:
— Или немедленно вѣнчаться, или уѣзжать.
Свадьба состоялась въ Александровскомъ соборѣ. Жениха съ конвойными привели изъ кандальнаго отдѣленія.
Это была картина вѣнчанья среди слезъ, — вѣнчанья, на которомъ всѣ плакали.
— До сихъ поръ, какъ вспомню, сердце переворачивается! — разсказывала мнѣ жена доктора.
Изъ церкви «молодые» зашли въ домъ доктора Л., напились чаю, а черезъ 10 минутъ Э. снова отправили въ «кандальную». Брачный пиръ былъ конченъ.
Г-жа Э. осталась жить въ семьѣ доктора.
Свиданья съ мужемъ, какъ раньше съ женихомъ, попрежнему происходили по воскресеньямъ въ тюрьмѣ.
Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица «новобрачная».
Она ученица консерваторіи, отличная піанистка, которой сулили блестящее будущее, — и она должна была ходить играть на вечеринкахъ у гг. служащихъ. Играть имъ танцы, аккомпанировать ихъ пѣнью, — все это, конечно, «изъ любезности».
— Ну, чего вы идете? — говорятъ ей, бывало, въ семьѣ доктора Л., — до того ли вамъ? Вы посмотрите. Извелись совсѣмъ, на себя не похожи…
— Нельзя, нельзя! — отвѣчаетъ она, — присылали звать. Могутъ на меня обидѣться, — и на «немъ» выместятъ!
Кто былъ на Сахалинѣ, кто видѣлъ, какъ дрожатъ несчастныя женщины за своихъ безправныхъ мужей, тотъ пойметъ, какимъ ужасомъ, вѣроятно, сжималось сердце бѣдняжки при одной этой мысли.
И она шла играть.
Гг. служащіе считали неудобнымъ подавать руку «женѣ ссыльно-каторжнаго», и она, приходя на вечеринку играть «изъ любезности», дѣлала общій поклонъ и немедленно садилась за піанино, ожидая приказанья.
— Играйте!
Особенно ее допекало всесильное лицо, — правитель канцеляріи, и тогда уже душевно-больной, вскорѣ затѣмъ посаженный въ сумасшедшій домъ.
— Послушайте, какъ васъ! — говорилъ онъ обыкновенно съ юпитеровскимъ величіемъ, — играйте то-то! Не такъ скоро! Играйте медленнѣе. Теперь играйте веселѣе! Что вы, чортъ знаетъ, какъ играете!
Она плакала и играла. Играла, низко наклонясь къ клавишамъ, чтобъ не замѣтили слезъ:
— Еще обидится.
И все для «него».
Это длилось нѣсколько мѣсяцевъ. Какъ вдругъ на Сахалинъ пріѣзжаетъ изъ Петербурга очень вліятельное лицо.
Въ честь пріѣзжаго въ Александровскѣ, въ пожарномъ сараѣ, обычномъ мѣстѣ спектаклей, былъ устроенъ гг. служащими любительскій спектакль и танцовальный вечеръ. На спектаклѣ, въ качествѣ музыкантши, была и г-жа Э.
Вліятельный гость, предъ которымъ все преклонялось, вошелъ, оглянувъ собравшихся, замѣтилъ стоявшую у піанино г-жу Э., направился прямо къ ней и сказалъ:
— Здравствуйте, мое дитя!
И… поцѣловалъ ей руку.
Онъ зналъ ее по Петербургу.
Все измѣнилось въ одинъ моментъ. Г-жа Э. была окружена женами гг. служащихъ. При встрѣчѣ съ ней послѣ этого ужъ издали снимали фуражки. Всѣ наперерывъ выражали ей свое вниманіе и заботливость.
Ея мужъ вскорѣ былъ выпущенъ изъ тюрьмы. Ему поручили завѣдывать метеорологической станціей и дали даже маленькое жалованье. Ей дали мѣсто учительницы.
Они живутъ въ крошечной, уютной квартиркѣ при зданіи метеорологической станціи и школы. У нихъ есть ребенокъ.
Украшенье ихъ квартирки — это великолѣпное піанино, которое прислали ей родные изъ Россіи. Подъ піанино въ вѣнкѣ изъ колосьевъ портретъ ея великаго учителя — А. Г. Рубинштейна.
Музыка — это все, что краситъ ея жизнь въ долгіе, долгіе сахалинскіе зимніе вечера, когда за окномъ стонетъ и крутитъ пурга, а несчастный мужъ сидитъ и рисуетъ или пишетъ стихи.
Музыка, строгая, классическая, ея единственная радость, послѣ ребенка, — и играетъ она такъ, какъ не играетъ, быть-можетъ, никто. Только очень несчастные люди могутъ очень хорошо играть. Въ ея игрѣ чудится столько страданья, и горя, и муки, и слезъ…
Они счастливы, какъ можно быть счастливыми на Сахалинѣ… Но то, что пережито, навѣкъ испугало ее. Этотъ испугъ свѣтится въ ея дѣтскихъ глазахъ. Вся жизнь ея — трепетъ. Трепетъ за него.
Легкомысленный, еще мальчикъ, — онъ любитъ немножко «позволить себѣ», какъ говорятъ на Сахалинѣ, — пройтись по улицѣ со знакомымъ служащимъ или пріѣзжимъ. И надо видѣть ее въ такія минуты.
Вѣдь впечатлѣнье отъ пріѣзда «вліятельнаго лица» ужъ улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что можетъ нарваться ея мужъ. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльно-каторжный такъ «свободно» разгуливаетъ. Поклонится онъ, по легкомыслію, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошкѣ. Кандальная недалеко, и ссыльно-каторжные подлежатъ тѣлеснымъ наказаніямъ.
— Я пойду вмѣстѣ съ вами! — говоритъ Э.
И эта маленькая женщина какъ-то вся пугливо сжимается, — словно ужасъ ее охватываетъ, вотъ-вотъ сейчасъ ударятъ.
И предъ постороннимъ человѣкомъ его въ неловкое положеніе ставить не хочется. Она деликатна по природѣ, деликатна до безконечности. И за него она боится.
— Мнѣ нужно тебѣ сказать два слова! — старается она его отозвать въ сторону.
— Вѣчно у тебя секреты. Послѣ скажешь.
Даже зло беретъ:
— «Вѣдь за тебя же боятся! Какъ ты этого понять не хочешь!»
— Молодъ еще, никакъ понять не можетъ, что онъ уже ссыльно-каторжный! — какъ объяснялъ мнѣ одинъ старый служащій.
Стараешься ужъ притти къ ней на помощь:
— Знаете ли, я лучше одинъ пойду, — мнѣ къ такому-то еще зайти надо.
— Вотъ и отлично, и я къ нему зайду.
Наконецъ, она кое-какъ оттаскиваетъ его въ сторону, что-то быстро, быстро шепчетъ съ умоляющимъ видомъ, — и онъ, немного покраснѣвъ, говоритъ:
— Знаете ли, я, дѣйствительно, потомъ одинъ приду… У меня тутъ еще дѣльце одно есть…
Слава Тебѣ, Господи!
Странную пару представляютъ они.
Онъ, способный, даже талантливый, но какъ-то поверхностно, все быстро схватываетъ, все быстро ему надоѣдаетъ, диллетантъ, считающій себя геніемъ. Онъ любитъ попозировать, порисоваться всѣмъ: стихами, рисунками, даже своимъ преступленіемъ. Онъ считаетъ себя человѣкомъ необыкновеннымъ и спокойно принимаетъ ту человѣческую жертву, которая ему приносится.
Она тихая, трепещущая, робкая, безконечно деликатная, скромная, словно не сознающая, въ своей деликатности и скромности, величія той жертвы, которую она приноситъ.
Онъ любитъ ее, но иногда капризничаетъ, «командуетъ». Она думаетъ только о немъ, ухаживаетъ за нимъ, словно за тяжело больнымъ, и никогда никому не жалуется на долю, которая выпала ей.
Когда она говоритъ объ ихъ сахалинскомъ житьѣ, она старается счастливо улыбнуться. И эта «счастливая улыбка» на блѣдномъ, печальномъ лицѣ, — словно слабый лучъ свѣта на мглистомъ, облачномъ осеннемъ небѣ…
Если разговоръ идетъ при немъ, — а они неразлучны, эта женщина-ребенокъ смотритъ за нимъ, какъ за ребенкомъ, — она спѣшитъ взглянуть на него своими испуганными глазами, словно боится:
— Не замѣтилъ ли онъ, что ей тяжело?
Только разъ, да и то безъ него, у нея вырвалось слово, которое перевернуло мнѣ сердце.
Я привезъ ей поклонъ отъ корабельнаго инженера, — она изъ семьи моряковъ, — который зналъ ее маленькой.
— Кланяйтесь и ему отъ меня. Вы его увидите, а я… я вѣдь никогда…
Она спасла своего «жениха».
Но стоитъ ли его жизнь такой жертвы?
И когда я пишу теперь объ этой мученицѣ, мнѣ стыдно за мою бѣдную прозу. Она стоила бы того могучаго стиха, которымъ написаны «Русскія женщины».
— Это что за женщина?
— Сожительница ссыльно-каторжнаго! — презрительно говоритъ служащій.
— Здѣсь получилъ?
— Нѣтъ, изъ Россіи пришла. Гувернанткой она у него была. Семья-то за Г. пойти не захотѣла, а гувернантка пошла, подавала прошеніе, — разрѣшили въ видѣ исключенія. Ребенокъ у нихъ тутъ есть.
— А какъ живутъ?
— Какъ съ нимъ можно жить! Тьфу, а не жизнь.
Этотъ Г. занималъ очень важное общественное положеніе. Онъ сосланъ за очень скверное преступленіе.
Каторга — ужасная вещь. Словно щипцы, которыми колятъ орѣхи. Она удивительно «раскусываетъ» человѣка. Раскуситъ всю эту скорлупу, которая называется общественнымъ положеніемъ, и видитъ сразу, — было ли какое-нибудь зерно, или одна труха.
Трудно себѣ представить человѣка, который бы такъ быстро «пошелъ ко дну», какъ этотъ. Словно топоръ!
Ни за что и не скажешь, что этотъ пьянчужка, съ избитой зачастую физіономіей, еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ принятъ, даже блисталъ въ обществѣ. Словно всю жизнь прожилъ въ арестантскихъ ротахъ.[1]
Этотъ Г., какъ я уже говорилъ,[3] удивительно пришелся въ каторгѣ «по мѣсту».
Занимается мелкими мошенничествами, пьянствуетъ, — его любимое общество — каторжанинъ-грекъ, сосланный за грабежи, спеціалистъ по взлому кассъ, ничѣмъ другимъ въ своей жизни не занимавшійся.
«Сожительница», пошедшая за нимъ на Сахалинъ, спасла Г. Безъ нея сидѣлъ бы онъ въ кандальной тюрьмѣ и, при его замашкахъ, натерпѣлся бы всего. Благодаря ей, онъ живетъ на свободѣ, своимъ домомъ, пьянствуетъ, состоитъ письмоводителемъ въ канцеляріи горнаго инженера и беретъ грошевыя взятки при распредѣленіи рабочихъ по рудникамъ[1].
А она живетъ, всѣми презираемая «сожительница», интеллигентная женщина, которой приходится проводить время въ обществѣ громилъ, за водкой повѣствующихъ о своихъ похожденіяхъ.
Живетъ и не жалуется.
— Пожалуйся! Бьетъ онъ ее, когда пьяный!
— У насъ была тутъ одна интеллигентная женщина, добровольно послѣдовавшая за мужемъ, Добрынина. Окончила гимназію она, — разсказывала мнѣ жена начальника округа въ селеньѣ Рыковскомъ, — умерла, бѣдняжка, отъ воспаленія почекъ. На новое ихъ поселье послали! Тамъ, въ землянкѣ, и умерла. Гдѣ же женщинѣ такое вынести.
Знаете ли вы, что такое новое Сахалинское поселье?
Кругомъ тайга, хвойная, мертвая сахалинская тайга. Молчаливая. Ни шороха ни звука. Только дятелъ нѣтъ-нѣтъ застучитъ, словно крышку гроба заколачиваютъ. Жутко, тихо. Вѣтеръ сбилъ въ колтуны вершины сосенъ.
Кому-то изъ гг. служащихъ показалось, что здѣсь хорошо будетъ устроить поселье. Его назовутъ по имени и отчеству иниціатора: какимъ-нибудь Петрово-Ивановскимъ или Аѳанасьево-Михайловскимъ.
Сюда, въ этотъ дѣвственный лѣсъ, пробираясь по валежнику, по тундрѣ, приходитъ партія поселенцевъ. Рѣдко съ пилами, — пилъ, обыкновенно, «не хватаетъ». Съ топорами и съ веревками. Вотъ и все для борьбы съ тайгою.
Ночуютъ подъ открытымъ небомъ. Валятъ деревья и мастерятъ землянки. Кой-какъ изъ стволовъ сколачиваютъ срубикъ, для теплоты обкладываютъ землей, въ видѣ крыши наваливаютъ валежникъ. И въ этихъ темныхъ берлогахъ спятъ, днемъ выходя на работу: выкорчевывать пни, поднимать новь безъ лошадей, безъ сохъ, — одними заступами — мотыгами.
Разъ ударилъ мотыгой, — два вершка земли вскопнулъ, другой разъ — опять два вершка.
Такъ вершками отнимаютъ землю у тайги, медленно, медленно, нехотя раздвигается тайга для новаго поселья.
— Каторга не въ тюрьмѣ. Каторга начинается съ выхода на поселенье! — говорятъ на Сахалинѣ, и говорятъ правду.[1]
Работа голодная.
Пріѣдятъ паекъ поселенцы, — отправляютъ по очереди двоихъ въ постъ за пайками. Идутъ тѣ съ топорами, плутаютъ по тайгѣ, прорубаютъ себѣ въ чащѣ дорогу, валятъ деревья въ быстрыя горныя сахалинскія рѣки, и по этимъ мостамъ переходятъ. Пока-то они еще дойдутъ, пока пайки получатъ, пока назадъ придутъ, половину голоднаго пайковаго довольствія дорогой съѣдятъ — а тутъ жди. Случается, недѣлю ягодами однѣми питаются и работаютъ до изнеможенья, борются съ тайгой, а наборовшись за день, грязные, потные, мѣсяцами не мытые, валятся, какъ попало, въ темныхъ землянкахъ. Заболѣешь, — помощи ниоткуда. Лежи, выздоравливай или умирай въ землянкѣ, гдѣ и дышать-то нечѣмъ.
Въ такой землянкѣ, на такомъ новомъ поселкѣ, и жила, и схватила воспаленіе почекъ, и умерла несчастная Добрынина, интеллигентная женщина, пріѣхавшая дѣлить каторгу съ мужемъ.
Какая жизнь, какая смерть…
Слава Богу, что на Сахалинѣ мало добровольно слѣдующихъ, интеллигентныхъ женщинъ.
При мнѣ въ Одессѣ отправлялась вслѣдъ за мужемъ, сосланнымъ за убійство во время ссоры, интеллигентная женщина.
Моряки—«добровольцы» — славный народъ,[1] хлопотали, чтобъ устроить ее какъ можно получше. И каюту ей дали подальше отъ машины, чтобы спокойнѣе было. И лонгшезъ кто-то на палубу изъ своей каюты вытащилъ:
— Это будетъ вамъ!
И было что-то въ этой заботливости и трогательное и печальное.
— Словно вы, господа, на казнь ее везете и послѣднія минуты ей усладить хотите!
— А на что же мы ее веземъ?!