Сахалин (Дорошевич)/Специалист/ДО
| ← Знаменитый московскій убійца | Сахалинъ (Каторга) — Спеціалистъ | Людоѣды → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 41. |
Лѣтъ десять тому назадъ въ Одессѣ было совершено «громкое» преступленіе.
Старикъ-банкиръ Лившицъ былъ найденъ задушеннымъ въ постели. Ничего украдено не было. Стоявшая въ сосѣдней комнатѣ несгораемая касса съ деньгами оказалась нетронутой. Въ кухнѣ лежала связанная по рукамъ и ногамъ, съ завязаннымъ ртомъ, задыхавшаяся кухарка Лея Каминкеръ.
Она разсказала, что ночью въ квартиру ворвались какіе-то люди въ маскахъ, пригрозили ее убить, если будетъ кричать, связали, бросили и пошли въ комнаты. Что тамъ происходило, — она не знаетъ.
Начались розыски, про которые потомъ на судѣ разсказывались ужасы. Одинъ изъ взятыхъ по подозрѣнію даже повѣсился въ участкѣ.
Послѣ очень долгихъ, тщетныхъ, ошибочныхъ поисковъ, наконецъ, удалось открыть, что на банкира Лившица «охотилась» цѣлая шайка. Нѣкто Томилинъ, многократный убійца, отчаянный головорѣзъ, отстрѣливавшійся отъ вооруженной погони. Его любовница Луцкеръ, воровка по профессіи. Бродяга-громила Львовъ. Какая-то вдова, занимавшаяся покупкой краденаго. Въ шайкѣ участвовала и кухарка Каминкеръ, открывшая убійцамъ дверь и затѣмъ, по уговору, разыгравшая комедію, будто ее связали.
Страннымъ представлялось только, почему убійцы не тронули кассы.
Они объяснили это тѣмъ, что приглашенный въ компанію «спеціалистъ по взлому кассъ» Павлопуло испугался во время убійства и убѣжалъ.
Принялись отыскивать Павлопуло.
Оказалось, что онъ съ тѣхъ поръ совершилъ еще одно преступленіе.
Павлопуло попался при ограбленіи казначейства гдѣ-то въ Крыму. Забравшись съ вечера въ казначейство, онъ за ночь взломалъ кассы, набилъ карманы деньгами и ждалъ, чтобъ его сообщники открыли двери казначейства. Услыхавъ, что двери открываютъ, Павлопуло съ набитыми деньгами карманами, подошелъ. Двери открылись, — передъ Павлопуло была полиція.
— Одинъ изъ моихъ помощниковъ, подлецъ, продалъ! — со вздохомъ говоритъ Павлопуло.
Его судили, осудили, и онъ шелъ уже по дорогѣ въ Сибирь.
— Въ это время меня эти негодяи, которые Лившица, — царство ему небесное, — убили, и выдали! Всю карьеру мою перепортили.
— Какую же карьеру?
— У меня ужъ «смѣнщикъ» готовъ былъ. Все налажено. Какъ только приду на мѣсто, сейчасъ же уйду, за границу бы, и занимался бы и сейчасъ своей настоящей спеціальностью!
— Именно?
— Кассы бы открывалъ!
И Павлопуло говоритъ это съ такимъ вздохомъ. У него сильный греческій акцентъ. Онъ говоритъ, собственно:
— Кассіи открывали би!
И въ словѣ «кассіи» у него звучитъ даже нѣжность. Словно имя любимой женщины.
Павлопуло былъ возвращенъ съ дороги, препровожденъ въ Одессу, — и вотъ передъ судомъ предстали: Каминкеръ, все время плакавшая, дрожавшая, тщедушная, пожилая еврейка; Львовъ, здоровѣйшій верзила, съ апатичнымъ взглядомъ, все время разсматривавшій потолокъ, стѣну, публику, судей, не обращавшій ни малѣйшаго вниманія на то, что происходитъ, словно не его дѣло касалось! Все время безъ-удержу рыдавшая и кричавшая: «я не виновата! я не виновата!» — вдова, покупательница завѣдомо краденаго, оглохшая въ тюрьмѣ, ходившая на костыляхъ, когда-то, должно-быть, очень красивая, молодая еще, еврейка Луцкеръ, объявившая суду:
— Прошу не сажать меня около Томилина, — онъ меня убьетъ.
Въ кандалахъ Томилинъ, успѣвшій ужъ за это время много разъ судиться, осужденный въ каторгу, спокойный, очень кратко, но ясно и обстоятельно разъяснившій суду, какъ было дѣло.
И страшно интересовавшій публику, судей, присяжныхъ, въ кандалахъ же, какъ уже осужденный въ каторгу, живой, подвижной, среднихъ лѣтъ, грекъ Павлопуло.
— Вы меня знали раньше? — спросилъ онъ у свидѣтеля-пристава, спеціалиста по розыскамъ.
— Нѣтъ, не встрѣчалъ.
— А имя «пана» вамъ было извѣстно?
— Ну, еще бы!
Въ голосѣ свидѣтеля даже послышалась почтительность.
«Панъ» — это «nom de guerre[1]» —[2] воровская кличка Павлопуло.
Въ воровскомъ кругѣ Павлопуло получилъ кличку «пана» за свою привычку къ «хорошей», широкой и богатой жизни. За кутежи и франтовство.
— По тридцати рублей рубашечку носилъ! — вздыхалъ на Сахалинѣ Павлопуло, — паутина-съ, а не полотно!
Кличку «пана» Павлопуло получилъ за то, что онъ шелъ только на очень большія, крупныя дѣла.
— Мое дѣло — банки, конторы. Изъ частныхъ лицъ — развѣ кто ужъ очень богатъ, — ну, къ нему пойду, у него попрактикую!
Словно снисходилъ до частныхъ лицъ! «Мелкой практикой» Павлопуло не занимался совсѣмъ.
«Паномъ» его звали еще за необычайно презрительное, высокомѣрное отношеніе ко всей воровской братіи. «Достойными уваженія» и его общества, изъ людей его профессіи, Павлопуло считалъ только трехъ—четырехъ, «такихъ, какъ и онъ»:
— Одинъ есть такой въ Москвѣ. Съ остальными я встрѣчался за границей.
Имя «пана» гремѣло не только въ Россіи. Онъ былъ извѣстенъ въ Румыніи, Турціи, Греціи, Египтѣ.
— Вообще на Востокѣ! — пояснилъ «панъ» присяжнымъ.
Когда полицейскіе разсказали суду все это про «пана-Павлопуло», Павлопуло поднялся съ мѣста и, звякнувъ кандалами, ткнулъ пальцемъ въ грудь:
— Панъ — это я!
Старые судейскіе потомъ говорили, что болѣе оригинальнаго подсудимаго не видывалъ судъ.
Павлопуло обратился къ свидѣтелю, сыну покойнаго Лившица.
— Скажите, пожалуйста, вы знаете кассу вашего покойнаго батюшки?
— Да. Она у меня и до сихъ поръ.
— Она такой-то формы? Марка такая-то?
— Да.
— Замокъ съ такимъ-то секретомъ? Отпирается такъ-то и такъ-то?
Павлопуло разсказалъ мельчайшія подробности всѣхъ секретовъ кассы.
— Да. Да. Да.
— Скажите, для того, чтобъ касса открылась безъ звона, что надо сдѣлать?
— Право… не знаю…
— Припомните хорошенько. Тамъ есть съ такого-то бока такая-то кнопка. Если вы ее прижмете, касса откроется безъ звона.
— Съ такого-то бока, вы говорите?
— Да, да. Вы не торопитесь. Вы припомните. Тамъ должна быть такая-то кнопка.
— Да! Совершенно вѣрно! Есть такая кнопка, и, если ее прижать, касса, дѣйствительно, отпирается безъ звона! — припомнилъ свидѣтель.
— Вы видите! — обратился Павлопуло къ суду. — Я лучше знаю его кассу, чѣмъ онъ самъ!
Павлопуло отрицалъ всякое свое участіе даже въ умыслѣ на убійство.
— Неужели я на такую глупость способенъ?! — восклицалъ онъ горячо и убѣдительно. — Зачѣмъ мнѣ? У меня, слава Богу, есть своя спеціальность!
Такъ и сказалъ: «слава Богу». И такъ часто и съ такимъ увлеченіемъ упоминалъ про «спеціальность», что предсѣдатель, наконецъ, спросилъ:
— Про какую это вы все «спеціальность» толкуете?
— Кассіи открывати!
— А!
— Я за свою спеціальность даже кандалы ношу! — съ гордостью говорилъ Павлопуло, словно и ни вѣсть какой знакъ отличія получилъ. — Я за свою спеціальность, вы слышали, за границей извѣстенъ. Я за свою спеціальность Сибирь получилъ!
— Я, господа присяжные, такой же, какъ они, воръ. Но другой спеціальности! — пояснилъ онъ присяжнымъ. — Мы раздѣляемся на разныя спеціальности. У кого какая, тотъ той и держится. Карманникъ — онъ карманникъ, и по параднымъ дверямъ шубы красть, — это ужъ не его дѣло. На это есть «парадники». Парадникъ опять-таки въ поѣздахъ пассажировъ обкрадывать не пойдетъ. Онъ этого дѣла не знаетъ! На это есть «поѣздошники». На все свои спеціальности. Я спеціалистъ по открытію кассъ.
— Мнѣ убивать итти! Мнѣ! — всплескивалъ онъ руками, и на лицѣ его выражалось даже сожалѣніе къ людямъ, способнымъ вообразить себѣ такую нелѣпицу. — Да зачѣмъ мнѣ? Да я, случалось, открывалъ кассы, когда хозяинъ тутъ же по сосѣдству въ комнатахъ сидѣлъ, — и никто ничего не слышалъ.
Павлопуло никогда не говоритъ «ломать» кассу, всегда мягко: «открывать». «Ломати кассіи глупо, кассіи открывати нузино!» — по его словамъ.
— Я бы кассу и открылъ, и деньги взялъ, и ушелъ, — Лившицъ бы и не проснулся! И вдругъ я буду итти на убійство!
— Ну, однако! — прервалъ его разглагольствованіе предсѣдатель. — Вѣдь вы сами же говорите, что при васъ револьверъ былъ.
— И не только револьверъ, но еще и кинжалъ, но еще и кастетъ! — горячо воскликнулъ Павлопуло. — Да вѣдь вы посудите, въ какую компанію я шелъ! Что это за публика? Вы посмотрите только на ихъ физіономіи! Хороши?
Томилинъ при этихъ словахъ оглянулся и только презрительно посмотрѣлъ на Павлопуло своими сѣрыми, холодными, спокойными глазами.
— Вѣдь эта «публика» за пятачокъ человѣка зарѣзать готова! — горячо продолжалъ Павлопуло. — Вѣдь это негодяи! А при мнѣ были и часы, и перстни, и портсигаръ золотой. Долженъ же былъ я съ собой для нихъ оружіе захватить. Вѣдь они меня при дѣлежѣ могли убить!
Въ дѣйствительности, убійство Лившица произошло такъ:
Убійства не затѣвалось. Затѣвали только грабежъ. Душой предпріятія была вдова-ювелирша, покупательница краденаго. Отъ своей знакомой Каминкеръ она слыхала, что у «хозяина» всѣ деньги хранятся дома, и «свела» ее со своими знакомыми, неоднократно продававшими ей краденое, громилами Томилинымъ и Львовымъ. Но какъ открыть кассу? Самимъ сломать, не зная, какъ это дѣлается, — весь домъ на ноги поднимешь. Компанія воспользовалась прибытіемъ въ Одессу «по дѣламъ» знаменитаго «спеціалиста» «пана» и предложила ему принять участіе.
«Панъ» пошелъ на «хорошее дѣло» съ обычной осторожностью. Приказалъ Каминкеръ сломать замокъ у двери и, въ качествѣ слесаря, позвать его. Явившись, подъ видомъ слесаря, въ домъ, осмотрѣлъ расположеніе комнатъ, мелькомъ взглянулъ на кассу:
— Мнѣ на кассу достаточно разъ взглянуть, чтобы понять ее. Касса, я сразу увидѣлъ, была нетрудная, У меня въ практикѣ бывали такія.
Павлопуло объявилъ компаніи:
— Дѣло легкое!
Но предупредилъ:
— Только помните, чтобы безъ глупостей. На глупость я не пойду. Да и не къ чему. Лившицъ и не услышитъ, какъ я открою кассу.
Это мнѣ и Томилинъ на Сахалинѣ говорилъ:
— Такой уговоръ, дѣйствительно, былъ. Недотрога, вѣдь, бѣлоручка, «панъ», — одно слово. Мразь!
Вечеромъ, въ назначенный день, Каминкеръ отперла дверь на черную лѣстницу, и въ кухню вошли Львовъ, Томилинъ, Луцкеръ въ мужскомъ платьѣ, — Томилинъ не отпускалъ Луцкеръ отъ себя ни на шагъ, — и Павлопуло «съ необходимыми инструментами».
Лившицъ еще не спалъ. Компанія осталась ждать въ кухнѣ. Пили водку «для храбрости» — всѣ, кромѣ Павлопуло. Онъ боялся, чтобъ его не опоили.
Злой, жестокій, необузданный Томилинъ пьянѣлъ, ожиданіе раздражало его, — и Павлопуло началъ безпокоиться и предупреждалъ:
— Такъ помните, чтобъ безъ глупостей!
— Ладно! Сказано! Молчи ужъ!
Каминкеръ сходила, послушала:
— Кажется, заснулъ. Тихо.
Ее, какъ было условлено, связали, завязали ей ротъ, положили въ постель и пошли.
Павлопуло долженъ былъ вскрывать кассу. Львовъ, Томилинъ, Луцкеръ стоять насторожѣ. Если Лившицъ проснется, кинуться, связать, завязать ротъ, — но и только.
Тихонько вошли они въ комнату, гдѣ стояла касса. Въ сосѣдней комнатѣ, въ спальнѣ Лившица былъ свѣтъ.
Старикъ лежалъ въ постели и читалъ книгу.
Грабители притаились.
Такъ прошло нѣсколько минутъ. Луцкеръ, Томилинъ, Львовъ, Павлопуло стояли, не смѣя дышать. А старикъ преспокойно читалъ.
— Словно нѣсколько часовъ прошло! Дышать было трудно. — говоритъ Павлопуло.
Какъ вдругъ Томилинъ не выдержалъ. Кинулся въ спальню, за нимъ кинулся Львовъ.
У Павлопуло подкосились ноги.
Старикъ только поднялъ голову, не успѣлъ даже вскрикнуть. Томилинъ накинулъ веревку. Львовъ схватился за другой конецъ. Дернули. Хрипѣніе. Старикъ былъ мертвъ.
Когда Томилинъ повернулся къ Павлопуло:
— Такого лица я еще никогда не видывалъ! — говоритъ «панъ».
Онъ кинулся къ двери.
Львовъ загородилъ было ему дорогу:
— А касса?
Павлопуло выхватилъ револьверъ:
— Башку вдребезги!
Верзила отшатнулся, и Павлопуло «былъ таковъ».
— Мы всѣ тогда испугались! — говорилъ Львовъ.
Томилинъ былъ страшенъ. Онъ «вошелъ въ сердце». Придя въ кухню, сѣлъ на связанную Каминкеръ и, когда та заворочалась, далъ ей такого тумака по головѣ, что она потеряла сознаніе.
Луцкеръ и Львовъ дрожали:
— Думали, всѣхъ убьетъ!
Томилинъ кричалъ, «рычалъ, какъ звѣрь», сквернословилъ, ругался, пилъ водку.
Луцкеръ на колѣняхъ молила:
— Да успокойся ты! Успокойся!
Насилу «отдышался».
Такъ происходило убійство.
— Въ этакую глупость впутался! Съ такими мерзавцами связался! — билъ себя по головѣ, какъ-то въ разговорѣ на Сахалинѣ, Павлопуло, и въ словахъ его звучало отчаяніе неподдѣльное — а? Въ убійство попалъ. Въ убійство, когда я имѣю свою спеціальность!
Присяжные не дали вѣры Павлопуло, — онъ былъ осужденъ за убійство съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, наравнѣ съ Томилинымъ и Львовымъ.
Павлопуло только пожалъ плечами и поблагодарилъ своего защитника по назначенію, теперь ужъ покойнаго присяжнаго повѣреннаго Ваховича:
— Благодарю васъ за защиту. А что меня осудили, — вина не ваша! Не поняли насъ съ вами гг. присяжные засѣдатели!
Таковъ «панъ».
Павлопуло былъ неуловимъ для меня на Сахалинѣ. Придешь въ Александровскую «вольную» тюрьму:
— Здѣсь Павлопуло?
— На работѣ. На паровой мельницѣ.
Идешь туда.
— Ушелъ Павлопуло.
Отыскивалъ его утромъ, вечеромъ — никакъ не могъ увидѣть.
Однажды я бродилъ по тюрьмѣ, какъ вдругъ на меня бросился, — буквально, бросился, — какой-то кавказецъ, сосланный за многократныя убійства: родовая месть. Онъ на что-то жаловался, подавалъ прошеніе, не получилъ отвѣта, — и теперь требовалъ его отъ меня:
— Атвэчай!
Я напрасно убѣждалъ его, что я не начальство. Кавказецъ ничего знать не хотѣлъ:
— Какъ нэ начальство? Зачэмъ нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать, — нэтъ начальства?!
Глаза горятъ:
— Атвэтъ давай! Два гуда ждэмъ. Булше ждать не жэлаемъ.
Вдругъ чья-то сильная рука отстранила кавказца.
— А вотъ постой, я съ нимъ поговорю по-своему!
Передо мной стоялъ, руки въ боки, здоровенный молодой каторжанинъ, — кожаный картузъ набекрень, рубаха-косоворотка съ «кованымъ», вышитымъ, воротникомъ. Халатъ едва держится, — накинутъ на одно плечо. Видъ типичнаго «Ивана». Это былъ тюремная знаменитость А. «Иванъ», не «спускавшій» самому Патрину[3].
— А п-позвольте у васъ узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?
— А тебѣ какое дѣло? Вѣдь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!
— Нѣтъ-съ, позвольте-съ!
А. съ вызывающимъ видомъ загородилъ мнѣ дорогу.
— Ежели вы, какъ вы изволите говорить, не начальство, на какомъ же такомъ основаніи вы тюрьму осматриваете? А?
Кругомъ стояла толпа. Ждали «чѣмъ кончится».
Положеніе было критическое. Пригрозить начальствомъ, жалобой, — избави Богъ — это значило бы лишиться всѣхъ симпатій арестантовъ. Уступить — сконфузить себя, уронить въ глазахъ тюрьмы. Унизить его чѣмъ-нибудь, — избави Богъ вѣдь сколько розогъ принялъ этотъ человѣкъ, чтобы добиться славы «Ивана». И вдругъ, чтобъ все это пустить на смарку, уничтожить его обаяніе въ глазахъ тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выходъ. Выйти такъ, чтобъ и онъ и я разошлись, не уронивъ своего достоинства.
Мнѣ пришло въ голову гаркнуть на него во всю глотку:
— Молчать! Шапку долой! Ты какъ смѣешь такъ со мной разговаривать? А? Что я тебѣ начальство, что ли, что ты смѣешь въ шапкѣ передо мной стоять, да мнѣ грубить? Начальство я тебѣ?[4]
Все кругомъ заревѣло отъ хохота.
«Иванъ», — послѣ онъ мнѣ самъ говорилъ, — «началъ-то съ бреха, а потомъ вижу, глупость дѣлаю», сначала опѣшилъ, потомъ самъ обрадовался тому выходу, захохоталъ, снялъ шапку:
— А ежели не начальство — наше вамъ почтеніе! Милости просимъ! Ежели не начальство, виноватъ!
Всѣ были довольны такимъ мирнымъ исходомъ, смѣялись, и среди смѣющихся лицъ мнѣ показались знакомыми сжавшіеся отъ смѣха въ щелочки, черные, какъ маслины, живые, огнемъ горѣвшіе глаза.
— Какъ фамилія?
— Павлопуло.
— А! Знаменитый «панъ»! А я вѣдь тебѣ привезъ поклонъ отъ твоего защитника, г. Ваховича!
Покойный Ваховичъ, дѣйствительно, просилъ меня передъ моей поѣздкой, — увижу, кланяться его оригинальному кліэнту.
Павлопуло засіялъ отъ счастья. Теперь уже глаза всѣхъ почтительно были обращены на него: знаменитость, которую проѣзжіе люди по Россіи помнятъ!
— Ахъ, какъ вы меня этимъ поддержали! Вы себѣ этого и представить не можете! — говорилъ мнѣ потомъ Павлопуло, — на сто процентовъ ко мнѣ уваженіе поднялось!
Съ этого и пошла наша дружба. Когда я приходилъ въ «вольную» Александровскую тюрьму, меня всегда сопровождали двое, — Павлопуло, который разъяснялъ, что при мнѣ нечего опасаться пить водку, играть въ карты и т. п., и А., который считалъ своимъ долгомъ меня охранять:
— Мало ли какой дуракъ можетъ вамъ скандалъ сдѣлать? Вѣдь народъ тутъ тоже. Одно слово — арестантъ.
На Сахалинѣ служащіе получаютъ въ складчину телеграммы «Россійскаго Агентства», которыя печатаются въ мѣстной типографіи. Я бралъ оттискъ, и Павлопуло каждый день заходилъ ко мнѣ почитать телеграммы: въ то время шла греко-турецкая война.
Онъ осѣдлывалъ носъ золотымъ пенснэ, которое такъ удивительно шло къ арестантскому «бушлату», читалъ и покачивалъ головой:
— Ца! Ца! Ца! Насихъ бьюти! Бьюти грековъ! Бьюти!
Былъ печаленъ, озабоченъ, приходилъ въ неистовство:
— Министри наси никуда не годятися! Министри! До чего довели! На сто ми тепери воевати моземъ! Все Деліаниси издѣлали!
А однажды объявилъ:
— Изъ-за этого Деліаниса я въ каторгѣ!
— Какъ такъ?!
— Павлопуло моя не настоящая фамилія. Я изъ Аѳинъ. У меня въ Аѳинахъ братъ-адвокатъ есть. Только я, конечно, въ молодости съ пути сбился. А то бы хорошимъ механикомъ былъ. Но только когда въ возрастъ пришелъ, рѣшилъ остепениться. Выждалъ, когда мнѣ по греческимъ дѣламъ давность вышла, — денегъ у меня было много, — купилъ себѣ землю въ Греціи. Тутъ наши министры такую политику повели, — бѣда. Нищіе совсѣмъ стали. Налоги страшные. Земля себя не окупаетъ. Неурожаи. Въ долги влѣзъ. Съ аукціона все пошло. А жить я привыкъ! Пришлось опять кассы вскрывать итти. Вотъ до Сахалина изъ-за министровъ нашихъ и дошелъ!
Часто онъ говорилъ мнѣ, и въ голосѣ его слышалось столько за душу хватающей тоски.
— Что, Сахалинъ! Не то меня мучаетъ, что я на Сахалинѣ. А то, что далеко я отъ Греціи! Тамъ что теперь дѣлается! Бѣдная, бѣдная Греція!
Иногда онъ говорилъ:
— Пустили бы меня. Въ волонтеры бы пошелъ! Хоть бы умереть дали за Грецію!
И когда онъ говорилъ о Греціи, въ голосѣ его слышалось столько нѣжности, любви къ родинѣ.
Теперь уже Павлопуло отбылъ свою сокращенную, за силою манифеста, каторгу, и я могу передать этотъ разговоръ.
— Павлопуло, — спросилъ я его однажды, — отчего васъ никогда на мельницѣ нѣтъ?
— Да я тамъ никогда и не бываю. Я каторги никогда и не отбывалъ. Каторжныя работы отбываютъ только тѣ, у кого денегъ нѣтъ.
— Какъ же такъ?
— А такъ, нанимаю за себя другого. Онъ и свой урокъ исполняетъ и мой.
— И дорого платите?
— Пятачокъ въ день. Мнѣ есть расчетъ. Я больше наживаю.
— Чѣмъ же вы занимаетесь?
— Торгую въ тюрьмѣ старьемъ, деньги въ ростъ даю.
— И помногу процентовъ берете?
— Да игрокамъ даю, какъ у насъ водится, «до пѣтуховъ» на однѣ сутки. Сто процентовъ въ сутки! Процентъ хорошій! — улыбнулся онъ.
«Панъ» остался аристократомъ и здѣсь: ростовщикъ въ тюрьмѣ — лицо почетное и уважаемое. Павлопуло, какъ я въ этомъ убѣдился, какъ паукъ, высасывалъ всю тюрьму.
У него были деньжонки, и деньжонки порядочныя. Какъ и всѣ каторжане, онъ лелѣялъ мечту:
— Богъ дастъ, и не такъ еще поживу! На волѣ буду, опять за свою спеціальность возьмусь!
О «спеціальности» и о кассахъ, почти какъ о Греціи онъ говорилъ съ увлеченіемъ, съ теплотой, съ любовью.
— Какъ же вы? Учились, что ли, ломать?
— Вскрывать, а не ломать!
— Ну, вскрывать?
— А какъ же! Въ промежуткахъ, бывало, купишь себѣ несгораемую кассу и на ней практикуешься!
Онъ съ необычайнымъ жаромъ разсказывалъ, какъ это надо дѣлать, чертилъ, рисовалъ.
— Я однажды въ Александріи, въ Египтѣ, три мѣсяца надъ мильнеровской кассой бился, какъ ее вскрыть? Вотъ касса! Ца! Одному невозможно. Втроемъ надо, меньше никакъ нельзя! Пудовъ шестнадцать однихъ инструментовъ принести нужно. Начнешь надъ нею съ непривычки работать, домъ трясется. Только со спинки и можно ее взять. Вы, сколько я васъ вижу, не изъ тѣхъ людей, которые несгораемыя кассы себѣ заводятъ. Но если, дай вамъ Богъ, заведете, заведите себѣ мильнеровскую! — засмѣялся Павлопуло.
— Да! А вы придете и откроете?
— Я? За кого вы меня принимаете? Вотъ что я вамъ скажу: не только я не приду, но если я въ томъ городѣ буду, ни одинъ воръ къ вамъ не придетъ. Они «пана» уважаютъ. «Панъ» скажетъ: «не тронь» — и не тронутъ. И вы вдругъ про меня такъ думаете. Ай-ай-ай!
Онъ былъ серьезно обиженъ.
— Ну, хорошо, Павлопуло, человѣкъ вы «съ правилами», образованный, не стыдно вамъ, не грѣхъ, у людей ихъ достояніе отнимать!
Павлопуло посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.
— Да развѣ я когда-нибудь у бѣдныхъ, которые своимъ трудомъ нажили, отнималъ что-нибудь? Я бѣднымъ всегда самъ помогалъ. Я жъ, вы знаете, только богатыхъ.
— Ну, у богатыхъ!
— Такъ какое же это ихъ достояніе? Повѣрьте мнѣ, тысячу своимъ трудомъ нажить можно. А милліонъ не своимъ трудомъ наживается, а чужимъ. Все чужое достояніе. Они чужимъ достояніемъ живутъ — и я чужимъ! — разсмѣялся онъ, — да и къ тому же, у кого есть деньги въ несгораемой кассѣ, у того есть онѣ и въ другомъ мѣстѣ! Я послѣдняго человѣка не лишаю.
— Послушайте, Павлопуло, вы словно любите вскрывать кассы! — замѣтилъ я ему однажды, — словно самую эту работу любите?
— Люблю-съ! — спокойно отвѣчалъ онъ, — всякое дѣло надо любить: только тогда и добьешься искусства!
Такой странный мономанъ.
Когда я уѣзжалъ съ Сахалина, Павлопуло пришелъ проводить меня на пристань. Онъ просилъ меня прислать ему исторію греческой войны на греческомъ языкѣ.
— Вы много путешествуете. Если будете когда въ Греціи, кланяйтесь моей бѣдной, милой, родной сторонѣ отъ ея сына!
И на глазахъ его были слезы.
— Прощайте, Павлопуло!
— До свиданья вамъ! — поправилъ онъ меня, хитро подмигнулъ и улыбнулся.