Сахалин (Дорошевич)/Специалист
| ← Знаменитый московский убийца | Сахалин (Каторга) — Специалист | Людоеды → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Лет десять тому назад в Одессе было совершено «громкое» преступление.
Старик-банкир Лившиц был найден задушенным в постели. Ничего украдено не было. Стоявшая в соседней комнате несгораемая касса с деньгами оказалась нетронутой. В кухне лежала связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом, задыхавшаяся кухарка Лея Каминкер.
Она рассказала, что ночью в квартиру ворвались какие-то люди в масках, пригрозили её убить, если будет кричать, связали, бросили и пошли в комнаты. Что там происходило, — она не знает.
Начались розыски, про которые потом на суде рассказывались ужасы. Один из взятых по подозрению даже повесился в участке.
После очень долгих, тщетных, ошибочных поисков, наконец, удалось открыть, что на банкира Лившица «охотилась» целая шайка. Некто Томилин, многократный убийца, отчаянный головорез, отстреливавшийся от вооружённой погони. Его любовница Луцкер, воровка по профессии. Бродяга-громила Львов. Какая-то вдова, занимавшаяся покупкой краденого. В шайке участвовала и кухарка Каминкер, открывшая убийцам дверь и затем, по уговору, разыгравшая комедию, будто её связали.
Странным представлялось только, почему убийцы не тронули кассы.
Они объяснили это тем, что приглашённый в компанию «специалист по взлому касс» Павлопуло испугался во время убийства и убежал.
Принялись отыскивать Павлопуло.
Оказалось, что он с тех пор совершил ещё одно преступление.
Павлопуло попался при ограблении казначейства где-то в Крыму. Забравшись с вечера в казначейство, он за ночь взломал кассы, набил карманы деньгами и ждал, чтоб его сообщники открыли двери казначейства. Услыхав, что двери открывают, Павлопуло с карманами, набитыми деньгами, подошёл. Двери открылись — перед Павлопуло была полиция.
— Один из моих помощников, подлец, продал! — со вздохом говорит Павлопуло.
Его судили, осудили, и он шёл уже по дороге в Сибирь.
— В это время меня эти негодяи, которые Лившица, — царство ему небесное, — убили, и выдали! Всю карьеру мою перепортили.
— Какую же карьеру?
— У меня уж «сменщик» готов был. Всё налажено. Как только приду на место, сейчас же уйду, за границу бы, и занимался бы и сейчас своей настоящей специальностью!
— Именно?
— Кассы бы открывал!
И Павлопуло говорит это с таким вздохом. У него сильный греческий акцент. Он говорит, собственно:
— Кассии открывали би!
И в слове «кассии» у него звучит даже нежность. Словно имя любимой женщины.
Павлопуло был возвращён с дороги, препровождён в Одессу, — и вот перед судом предстали: Каминкер, всё время плакавшая, дрожавшая, тщедушная, пожилая еврейка; Львов, здоровейший верзила, с апатичным взглядом, всё время рассматривавший потолок, стену, публику, судей, не обращавший ни малейшего внимания на то, что происходит, словно не его дело касалось! Всё время без удержу рыдавшая и кричавшая: «я не виновата! я не виновата!» — вдова, покупательница заведомо краденого, оглохшая в тюрьме, ходившая на костылях, когда-то, должно быть, очень красивая, молодая ещё, еврейка Луцкер, объявившая суду:
— Прошу не сажать меня около Томилина — он меня убьёт.
В кандалах Томилин, успевший уж за это время много раз судиться, осуждённый в каторгу, спокойный, очень кратко, но ясно и обстоятельно разъяснивший суду, как было дело.
И страшно интересовавший публику, судей, присяжных, в кандалах же, как уже осуждённый в каторгу, живой, подвижной, средних лет, грек Павлопуло.
— Вы меня знали раньше? — спросил он у свидетеля-пристава, специалиста по розыскам.
— Нет, не встречал.
— А имя «пана» вам было известно?
— Ну, ещё бы!
В голосе свидетеля даже послышалась почтительность.
«Пан» — это «nom de guerre[1]» —[2] воровская кличка Павлопуло.
В воровском круге Павлопуло получил кличку «пана» за свою привычку к «хорошей», широкой и богатой жизни. За кутежи и франтовство.
— По тридцати рублей рубашечку носил! — вздыхал на Сахалине Павлопуло. — Паутина-с, а не полотно!
Кличку «пана» Павлопуло получил за то, что он шёл только на очень большие, крупные дела.
— Моё дело — банки, конторы. Из частных лиц — разве кто уж очень богат, — ну, к нему пойду, у него попрактикую!
Словно снисходил до частных лиц! «Мелкой практикой» Павлопуло не занимался совсем.
«Паном» его звали ещё за необычайно презрительное, высокомерное отношение ко всей воровской братии. «Достойными уважения» и его общества, из людей его профессии, Павлопуло считал только трёх-четырёх, «таких, как и он».
— Один есть такой в Москве. С остальными я встречался за границей.
Имя «пана» гремело не только в России. Он был известен в Румынии, Турции, Греции, Египте.
— Вообще на Востоке! — пояснил «пан» присяжным.
Когда полицейские рассказали суду всё это про «пана-Павлопуло», Павлопуло поднялся с места и, звякнув кандалами, ткнул пальцем в грудь.
— Пан — это я!
Старые судейские потом говорили, что более оригинального подсудимого не видывал суд.
Павлопуло обратился к свидетелю, сыну покойного Лившица.
— Скажите, пожалуйста, вы знаете кассу вашего покойного батюшки?
— Да. Она у меня и до сих пор.
— Она такой-то формы? Марка такая-то?
— Да.
— Замок с таким-то секретом? Отпирается так-то и так-то?
Павлопуло рассказал мельчайшие подробности всех секретов кассы.
— Да. Да. Да.
— Скажите, для того, чтобы касса открылась без звона, что надо сделать?
— Право… не знаю…
— Припомните хорошенько. Там есть с такого-то бока такая-то кнопка. Если вы её прижмёте, касса откроется без звона.
— С такого-то бока, вы говорите?
— Да, да, вы не торопитесь. Вы припомните. Там должна быть такая-то кнопка.
— Да! Совершенно верно! Есть такая кнопка, и, если её прижать, касса, действительно, отпирается без звона! — припомнил свидетель.
— Вы видите! — обратился Павлопуло к суду. — Я лучше знаю его кассу, чем он сам!
Павлопуло отрицал всякое своё участие даже в умысле на убийство.
— Неужели я на такую глупость способен?! — восклицал он горячо и убедительно. — Зачем мне? У меня, слава Богу, есть своя специальность!
Так и сказал: «слава Богу». И так часто и с таким увлечением упоминал про «специальность», что председатель, наконец, спросил:
— Про какую это вы всё «специальность» толкуете?
— Кассии открывати!
— А!
— Я за свою специальность даже кандалы ношу! — с гордостью говорил Павлопуло, словно и ни весть какой знак отличия получил. — Я за свою специальность, вы слышали, за границей известен. Я за свою специальность Сибирь получил!
— Я, господа присяжные, такой же, как они, вор. Но другой специальности! — пояснил он присяжным. — Мы разделяемся на разные специальности. У кого какая, тот той и держится. Карманник — он карманник, и по парадным дверям шубы красть, — это уж не его дело. На это есть «парадники». Парадник опять-таки в поездах пассажиров обкрадывать не пойдёт. Он этого дела не знает! На это есть «поездошники». На все свои специальности. Я специалист по открытию касс.
— Мне убивать идти! Мне! — всплёскивал он руками, и на лице его выражалось даже сожаление к людям, способным вообразить себе такую нелепицу. — Да зачем мне? Да я, случалось, открывал кассы, когда хозяин тут же по соседству в комнатах сидел, — и никто ничего не слышал.
Павлопуло никогда не говорит «ломать» кассу, всегда мягко: «открывать». «Ломати кассии глупо, кассии открывати нузино!» — по его словам.
— Я бы кассу и открыл, и деньги взял, и ушёл, — Лившиц бы и не проснулся! И вдруг я буду идти на убийство!..
— Ну, однако! — прервал его разглагольствование председатель. — Ведь вы сами же говорите, что при вас револьвер был.
— И не только револьвер, но ещё и кинжал, но ещё и кастет! — горячо воскликнул Павлопуло. — Да ведь вы посудите, в какую компанию я шёл! Что это за публика? Вы посмотрите только на их физиономии! Хороши?
Томилин при этих словах оглянулся и только презрительно посмотрел на Павлопуло своими серыми, холодными, спокойными глазами.
— Ведь эта «публика» за пятачок человека зарезать готова! — горячо продолжал Павлопуло. — Ведь это негодяи! А при мне были и часы, и перстни, и портсигар золотой. Должен же был я с собой для них оружие захватить. Ведь они меня при дележе могли убить!
В действительности, убийство Лившица произошло так:
Убийства не затевалось. Затевали только грабёж. Душой предприятия была вдова-ювелирша, покупательница краденого. От своей знакомой Каминкер она слыхала, что у «хозяина» все деньги хранятся дома, и «свела» её со своими знакомыми, неоднократно продававшими ей краденое, громилами Томилиным и Львовым. Но как открыть кассу? Самим сломать, не зная, как это делается, — весь дом на ноги поднимешь. Компания воспользовалась прибытием в Одессу «по делам» знаменитого «специалиста» «пана» и предложила ему принять участие.
«Пан» пошёл на «хорошее дело» с обычной осторожностью. Приказал Каминкер сломать замок у двери и, в качестве слесаря, позвать его. Явившись, под видом слесаря, в дом, осмотрел расположение комнат, мельком взглянул на кассу:
— Мне на кассу достаточно раз взглянуть, чтобы понять её. Касса, я сразу увидел, была нетрудная. У меня в практике бывали такие.
Павлопуло объявил компании:
— Дело лёгкое!
Но предупредил:
— Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему. Лившиц и не услышит, как я открою кассу.
Это мне и Томилин на Сахалине говорил:
— Такой уговор, действительно, был. Недотрога, ведь, белоручка «пан», — одно слово. Мразь!
Вечером, в назначенный день, Каминкер отперла дверь на чёрную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, — Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, — и Павлопуло «с необходимыми инструментами».
Лившиц ещё не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку «для храбрости» — все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.
Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:
— Так помните, чтоб без глупостей!
— Ладно! Сказано! Молчи уж!
Каминкер сходила, послушала:
— Кажется, заснул. Тихо.
Её, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.
Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер — стоять настороже. Если Лившиц проснётся, кинуться, связать, завязать рот, — но и только.
Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.
Старик лежал в постели и читал книгу.
Грабители притаились.
Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.
— Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, — говорит Павлопуло.
Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.
У Павлопуло подкосились ноги.
Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул верёвку. Львов схватился за другой конец. Дёрнули. Хрипение. Старик был мёртв.
Когда Томилин повернулся к Павлопуло:
— Такого лица я ещё никогда не видывал! — говорит «пан».
Он кинулся к двери.
Львов загородил было ему дорогу.
— А касса?
Павлопуло выхватил револьвер:
— Башку вдребезги!
Верзила отшатнулся, и Павлопуло «был таков».
— Мы все тогда испугались! — говорил Львов.
Томилин был страшен. Он «вошёл в сердце». Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.
Луцкер и Львов дрожали:
— Думали, всех убьёт!
Томилин кричал, «рычал, как зверь», сквернословил, ругался, пил водку.
Луцкер на коленях молила:
— Да успокойся ты! Успокойся!
Насилу «отдышался».
Так происходило убийство.
— В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался! — бил себя по голове, как-то в разговоре на Сахалине, Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное. — А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!
Присяжные не дали веры Павлопуло, он был осуждён за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.
Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:
— Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!
Таков «пан».
Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придёшь в Александровскую «вольную» тюрьму:
— Здесь Павлопуло?
— На работе. На паровой мельнице.
Идёшь туда.
— Ушёл Павлопуло.
Отыскивал его утром, вечером — никак не мог увидеть.
Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился, — буквально, бросился, — какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получил ответа, и теперь требовал его от меня:
— Атвэчай!
Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:
— Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать, — нэт начальства?!
Глаза горят:
— Атвэт давай! Два гуда ждэм. Булше ждать не жэлаем.
Вдруг чья-то сильная рука отстранила кавказца.
— А вот постой, я с ним поговорю по-своему!
Передо мной стоял, руки в боки, здоровенный молодой каторжанин, кожаный картуз набекрень, рубаха-косоворотка с «кованым», вышитым воротником. Халат едва держится, накинут на одно плечо. Вид типичного «Ивана». Это был тюремная знаменитость А. «Иван», не «спускавший» самому Патрину[3].
— А п-позвольте у вас узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?
— А тебе какое дело? Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!
— Нет-с, позвольте-с!
А. с вызывающим видом загородил мне дорогу.
— Ежели вы, как вы изволите говорить, не начальство, на каком же таком основании вы тюрьму осматриваете? А?
Кругом стояла толпа. Ждали, «чем кончится».
Положение было критическое. Пригрозить начальством, жалобой — избави Бог — это значило бы лишиться всех симпатий арестантов. Уступить — сконфузить себя, уронить в глазах тюрьмы. Унизить его чем-нибудь, избави Бог, ведь сколько розог принял этот человек, чтобы добиться славы «Ивана». И вдруг, чтобы всё это пустить на смарку, уничтожить его обаяние в глазах тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выход. Выйти так, чтобы и он и я разошлись, не уронив своего достоинства.
Мне пришло в голову гаркнуть на него во всю глотку:
— Молчать! Шапку долой! Ты как смеешь так со мной разговаривать? А? Что я тебе, начальство, что ли, что ты смеешь в шапке передо мной стоять, да мне грубить? Начальство я тебе?[4]
Всё кругом заревело от хохота.
«Иван», — после он мне сам говорил, — «начал-то с брёха, а потом вижу, глупость делаю», сначала опешил, потом сам обрадовался тому выходу, захохотал, снял шапку:
— А ежели не начальство, наше вам почтение! Милости просим! Ежели не начальство, виноват!
Все были довольны таким мирным исходом, смеялись, и среди смеющихся лиц мне показались знакомыми сжавшиеся от смеха в щёлочки, чёрные, как маслины, живые, огнём горевшие глаза.
— Как фамилия?
— Павлопуло.
— А! Знаменитый «пан»! А я ведь тебе привёз поклон от твоего защитника, господина Ваховича!
Покойный Вахович, действительно, просил меня перед моей поездкой, увижу, кланяться его оригинальному клиенту.
Павлопуло засиял от счастья. Теперь уже глаза всех почтительно были обращены на него: знаменитость, которую проезжие люди по России помнят!
— Ах, как вы меня этим поддержали! Вы себе этого и представить не можете! — говорил мне потом Павлопуло. — На сто процентов ко мне уважение поднялось!
С этого и пошла наша дружба. Когда я приходил в «вольную» Александровскую тюрьму, меня всегда сопровождали двое, — Павлопуло, который разъяснял, что при мне нечего опасаться пить водку, играть в карты и т. п., и А., который считал своим долгом меня охранять:
— Мало ли какой дурак может вам скандал сделать? Ведь народ тут тоже. Одно слово — арестант.
На Сахалине служащие получают в складчину телеграммы «Российского Агентства», которые печатаются в местной типографии. Я брал оттиск, и Павлопуло каждый день заходил ко мне почитать телеграммы: в то время шла греко-турецкая война.
Он осёдлывал нос золотым пенсне, которое так удивительно шло к арестантскому «бушлату», читал и покачивал головой:
— Ца! Ца! Ца! Насих бьюти! Бьюти греков! Бьюти!
Был печален, озабочен, приходил в неистовство:
— Министри наси никуда не годятися! Министри! До чего довели! На сто ми тепери воевати мозем! Все Делианиси изделали!
А однажды объявил:
— Из-за этого Делианиса я в каторге!
— Как так?!
— Павлопуло моя не настоящая фамилия. Я из Афин. У меня в Афинах брат адвокат есть. Только я, конечно, в молодости с пути сбился. А то бы хорошим механиком был. Но только когда в возраст пришёл, решил остепениться. Выждал, когда мне по греческим делам давность вышла, — денег у меня было много, — купил себе землю в Греции. Тут наши министры такую политику повели, — беда. Нищие совсем стали. Налоги страшные. Земля себя не окупает. Неурожаи. В долги влез. С аукциона всё пошло. А жить я привык! Пришлось опять кассы вскрывать идти. Вот до Сахалина из-за министров наших и дошёл!
Часто он говорил мне, и в голосе его слышалось столько за душу хватающей тоски.
— Что, Сахалин! Не то меня мучает, что я на Сахалине. А то, что далеко я от Греции! Там что теперь делается! Бедная, бедная Греция!
Иногда он говорил:
— Пустили бы меня. В волонтёры бы пошёл! Хоть бы умереть дали за Грецию!
И когда он говорил о Греции, в голосе его слышалось столько нежности, любви к родине.
Теперь уже Павлопуло отбыл свою сокращённую, за силою манифеста, каторгу, и я могу передать этот разговор.
— Павлопуло, — спросил я его однажды, — отчего вас никогда на мельнице нет?
— Да я там никогда и не бываю. Я каторги никогда и не отбывал. Каторжные работы отбывают только те, у кого денег нет.
— Как же так?
— А так, нанимаю за себя другого. Он и свой урок исполняет и мой.
— И дорого платите?
— Пятачок в день. Мне есть расчёт. Я больше наживаю.
— Чем же вы занимаетесь?
— Торгую в тюрьме старьём, деньги в рост даю.
— И помногу процентов берёте?
— Да игрокам даю, как у нас водится, «до петухов», на одни сутки. Сто процентов в сутки! Процент хороший! — улыбнулся он.
«Пан» остался аристократом и здесь: ростовщик в тюрьме лицо почётное и уважаемое. Павлопуло, как я в этом убедился, как паук, высасывал всю тюрьму.
У него были деньжонки, и деньжонки порядочные. Как и все каторжане, он лелеял мечту:
— Бог даст, и не так ещё поживу! На воле буду, опять за свою специальность возьмусь!
О «специальности» и о кассах, почти как о Греции, он говорил с увлечением, с теплотой, с любовью.
— Как же вы? Учились, что ли, ломать?
— Вскрывать, а не ломать!
— Ну, вскрывать?
— А как же! В промежутках, бывало, купишь себе несгораемую кассу и на ней практикуешься!
Он с необычайным жаром рассказывал, как это надо делать, чертил, рисовал.
— Я однажды в Александрии, в Египте, три месяца над мильнеровской кассой бился, как её вскрыть? Вот касса! Ца! Одному невозможно. Втроём надо, меньше никак нельзя! Пудов шестнадцать одних инструментов принести нужно. Начнёшь над нею с непривычки работать, дом трясётся. Только со спинки и можно её взять. Вы, сколько я вас вижу, не из тех людей, которые несгораемые кассы себе заводят. Но если, дай вам Бог, заведёте, заведите себе мильнеровскую! — засмеялся Павлопуло.
— Да! А вы придёте и откроете?
— Я? За кого вы меня принимаете? Вот что я вам скажу: не только я не приду, но если я в том городе буду, ни один вор к вам не придёт. Они «пана» уважают. «Пан» скажет «не тронь» и не тронут. И вы вдруг про меня так думаете. Ай-ай-ай!
Он был серьёзно обижен.
— Ну, хорошо, Павлопуло, человек вы «с правилами», образованный, не стыдно вам, не грех, у людей их достояние отнимать!
Павлопуло посмотрел на меня с удивлением.
— Да разве я когда-нибудь у бедных, которые своим трудом нажили, отнимал что-нибудь? Я бедным всегда сам помогал. Я ж, вы знаете, только богатых.
— Ну, у богатых!
— Так какое же это их достояние? Поверьте мне, тысячу своим трудом нажить можно. А миллион не своим трудом наживается, а чужим. Всё чужое достояние. Они чужим достоянием живут и я чужим! — рассмеялся он. — Да и к тому же, у кого есть деньги в несгораемой кассе, у того есть они и в другом месте! Я последнего человека не лишаю.
— Послушайте, Павлопуло, вы словно любите вскрывать кассы! — заметил я ему однажды. — Словно самую эту работу любите?
— Люблю-с! — спокойно отвечал он. — Всякое дело надо любить: только тогда и добьёшься искусства!
Такой странный мономан.
Когда я уезжал с Сахалина, Павлопуло пришёл проводить меня на пристань. Он просил меня прислать ему историю греческой войны на греческом языке.
— Вы много путешествуете. Если будете когда в Греции, кланяйтесь моей бедной, милой, родной стороне от её сына!
И на глазах его были слёзы.
— Прощайте, Павлопуло!
— До свиданья вам! — поправил он меня, хитро подмигнул и улыбнулся.