Сахалин (Дорошевич)/Людоеды/ДО
| ← Спеціалистъ | Сахалинъ (Каторга) — Людоѣды | Каторжанка баронесса Геймбрукъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 54. |
Случаи людоѣдства среди бѣглыхъ каторжныхъ болѣе часты, чѣмъ объ этомъ думаютъ. «Офиціально извѣстны» три людоѣда.
Занимаясь въ архивѣ Рыковской тюрьмы, я натолкнулся на слѣдующій документъ, помѣченный 28 іюля 1892 года:
«Его высокоблагородію г. смотрителю Рыковской тюрьмы Тымовскаго округа надзирателя центральной дороги Мурашова.
Имѣю честь препроводить вашему высокоблагородію ссыльно-каторжнаго Рыковской тюрьмы Колоскова Павла, который бѣжалъ съ 13 на 14, а донесено 15 сего іюля за № 248. Пойманъ разсыльнымъ вышепоименованной тюрьмы Хрусталемъ 24 сего текущаго мѣсяца на 1-й Хандосѣ; при немъ найдены арестантскія вещи, два котла, въ томъ числѣ мѣшокъ человѣческаго мяса, поджареннаго. Колосковъ Павелъ показалъ, что убилъ сс.-каторжнаго, который вмѣстѣ пошелъ съ нимъ въ просѣки, звать не знаетъ, а физіономію объяснилъ: свѣтло-русый мужчина, выше средняго роста, малороссъ, около 35 лѣтъ, вѣроисповѣданія православнаго. По справкѣ оказывается, что въ эту самую ночь бѣжалъ съ нимъ сс.-каторжный Крикунъ-Каленикъ. Я, Мурашовъ, производилъ осмотръ вещамъ Колоскова, нашелъ халатъ, бѣлье грязное съ покойника, и мясо зажаренное, человѣческое, которое стало разлагаться отъ теплой температуры въ котомкѣ воздуха. Преступленіе совершено на 5 верстѣ отъ Онора, по дорогѣ, ведущей отъ 2-й Хандосы на Оноръ. При такихъ важныхъ обстоятельствахъ преступленія, сс.-каторжнаго Колоскова имѣю честь препроводить къ вашему высокоблагородію на зависящее распоряженіе въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ».
Это происходило на работахъ по проведенію Онорской просѣки. Воспоминаніе объ этой «Онорской дорогѣ» сохранилось въ одной каторжной пѣснѣ, сложенной «терпигорцами», т.-е. каторжанами, шедшими на Сахалинъ не моремъ, а сухимъ путемъ:
Пока шли мы съ Тюмени, —
Ѣли мы гусей,
А какъ шли мы до Онора, —
Жрали мы людей.
Въ одномъ рукописномъ сборникѣ стихотвореній, посвященномъ онорскимъ работамъ, говорится такъ:[1]
И многіе идутъ бродяжить,
Сманивъ товарищей своихъ,
А какъ усталъ, — кто съ нимъ приляжетъ,
Того ужъ вѣчный сонъ постигъ.
Убьютъ и тѣло вырѣзаютъ,
Огонь разводятъ — и шашлыкъ,
Его и имъ же поминаютъ,
И не одинъ ужъ такъ погибъ.[1]
Такъ живетъ въ каторгѣ страшная память объ онорскихъ работахъ.
Кому-то и съ чего-то пришла въ голову героическая, но совершенно нелѣпая мысль прорѣзать просѣкой Сахалинъ вдоль южнаго поста Корсаковскаго. Просѣку пришлось вести черезъ тундру, поросшую тайгой. Что это за просѣка, можете судить по тому, что мнѣ, напримѣръ, чтобы проѣхать верхомъ 8 верстъ отъ Онора до Хандосы 2-й, понадобилось три съ половиной часа. Ѣхать по «просѣкѣ» можно только на сахалинской лошади, выросшей въ тайгѣ. Лошадь осторожненько ступаетъ по корнямъ невыкорчеванныхъ пней. А когда становится на «грунтъ», моментально завязаетъ по брюхо въ топкой, растаявшей тундрѣ.
Работы по проведенію «просѣки» велись отъ ранней весны до первыхъ заморозковъ. Люди вязли въ трясинѣ, рубя деревья и выкорчевывая пни. И къ этой мукѣ — работать чуть не по поясъ въ топкой грязи — присоединялась еще нестерпимая мука отъ мошкары, которая тучами носится лѣтомъ надъ тундрой. Мошкара облѣпляла людей. Люди буквально обливались кровью.
— Мѣста живого не было отъ укусовъ! — говорятъ бывшіе на этихъ работахъ. — Мошкары такая тьма была, бывало, вздохнешь, да и задохнешься, — столько ея въ ротъ попадаетъ!
Люди, бывавшіе лѣтомъ въ тундрѣ, вполнѣ этому повѣрятъ.
За цѣлое лѣто прошли, такимъ образомъ, 77 верстъ, а затѣмъ эта идея — прорубить просѣку «вдоль всего Сахалина» — была брошена, какъ совсѣмъ невыполнимая. О трудности работъ можете судить по тому, что отправилось на онорскія работы 390 человѣкъ, а вернулось 80. Остальные, — одни перемерли, другіе бѣжали, часть изъ нихъ была поймана, большинство такъ и погибло въ тайгѣ «безъ вѣсти».
Нужна была какая-нибудь сверхъестественная сила, чтобъ заставить людей исполнять такія работы. И такой силой въ рукахъ мѣстной тюремной администраціи, производившей дорожныя работы, но ничего въ нихъ не понимавшей, явился старшій надзиратель Хановъ.
Хановъ самъ изъ ссыльно-каторжныхъ. Когда-то онъ былъ сосланъ за какое-то, говорятъ, звѣрское преступленіе и отбывалъ каторгу въ Карѣ «въ разгильдѣевскія времена», о которыхъ до сихъ поръ съ ужасомъ вспоминаютъ старики-каторжане.
— Я — разгильдѣевецъ! — съ гордостью говоритъ Хановъ.
Хановъ отбылъ каторгу, поселенчество и, пріѣхавъ на Сахалинъ, сдѣлался надзирателемъ. Нѣтъ вообще «лютѣе» надзирателей, чѣмъ изъ ссыльно-каторжныхъ. Какъ всякій бывшій ссыльно-каторжникъ, Хановъ ненавидѣлъ и презиралъ каторгу. Къ тому же онъ зналъ ее хорошо, тонко, «по-каторжному» зналъ.
Чтобы команда изъ 390 каторжанъ, бывшая подъ присмотромъ всего 3 надзирателей, не взбунтовалась, Хановъ отдѣлилъ изъ нея «Ивановъ».
Каторжныхъ «Ивановъ» не слѣдуетъ смѣшивать с «Иванами-Немомнящими», бродягами. «Иванъ» — это долгосрочный арестантъ, которому нечего терять, лихачъ, отчаянная башка, головорѣзъ каторги. Это обыкновенно до мозга костей испорченные арестанты, — «аристократія» каторги. Они держатъ въ страхѣ и трепетѣ всю остальную, робкую, забитую каторгу, называемую презрительно «шпанкой», — но они же являются коноводами и зачинщиками всѣхъ тюремныхъ возмущеній.[1]
Опытнымъ глазомъ «стараго разгильдѣевца» Хановъ присматривался къ каждой новой партіи каторжанъ, — и сейчасъ же выдѣлялъ «Ивановъ», именно ихъ-то и дѣлая надсмотрщиками за работами. «Иваны», такимъ образомъ, совсѣмъ избавлялись отъ работъ, могли питаться лучше, завѣдуя раздачей арестантскихъ порцій, и получали полную возможность тиранить и грабить злосчастную шпанку, выколачивая изъ нея послѣдніе гроши, послѣднія щепотки табаку.
Лучше жизни «Иванамъ» и не нужно было. Они были на сторонѣ Ханова. А шпанка, забитая и несчастная, лишившись своихъ коноводовъ, терпѣливо несла свой крестъ.
Чтобъ забить «шпанку» въ конецъ, «старый разгильдѣевецъ» употреблялъ два пріема: непосильные «уроки» и недостаточность пищи. Урочныя работы задавались такія, что всѣ и всегда были виновны въ «неисполненіи урока». Порка, — Ханову было предоставлено право драть, — шла по всей линіи несосвѣтимая. Кормилъ Хановъ арестантовъ разъ въ день, послѣ работъ. И пищи было недостаточно, и «Иваны» еще вдобавокъ крали, — измученный человѣкъ, кончивъ урокъ, или, вѣрнѣе, никогда не кончивъ урока, если избѣгъ порки, «тыкался» къ котлу, «жралъ» наскоро, и, заморенный, полуголодный, засыпалъ тутъ же, на мѣстѣ, какъ убитый. До протестовъ ли тутъ! Такъ въ голодѣ и ужасѣ жила «шпанка».
Забивъ шпанку физически и нравственно, Хановъ «подобрался» и къ «Иванамъ». Но дѣлалъ это опять-таки необыкновенно тонко и по-каторжному — умѣло. Онъ «сокращалъ» ихъ по одному, въ то же время другимъ давая еще большія льготы. Вдругъ возьметъ и одного какого-нибудь «Ивана» изъ надсмотрщиковъ переведетъ въ простые рабочіе, на полуголодный, полутрепетный режимъ. Остальнымъ «Иванамъ» это было только на руку: меньше надсмотрщиковъ, — больше каждому изъ оставшихся достанется на долю при дѣлежкѣ награбленнаго. И разжалованный изъ надсмотрщиковъ въ рабочіе «Иванъ» долженъ былъ покоряться. Что онъ одинъ подѣлаетъ, когда вчерашніе его товарищи колотятъ и бьютъ его:
— Работай, такой-сякой! Не лодырничай!
Такъ мало-по-малу Хановъ «перевелъ» у себя и «Ивановъ», оставивъ изъ нихъ въ качествѣ надсмотрщиковъ только самыхъ отчаянныхъ. Зато ужъ и преданы были эти надсмотрщики Ханову истинно «какъ псы». Ихъ было мало, на долю каждаго приходилось много. Имъ прямой былъ расчетъ поддерживать хановскіе порядки, и самъ надзиратель изъ каторжанъ такъ не свирѣпствовалъ, какъ свирѣпствовали каторжные надсмотрщики.
Такъ, примѣняя правило «divide et impera[2]», — Хановъ держалъ въ своихъ поистинѣ желѣзныхъ рукахъ каторгу и дѣлалъ съ ней все, что хотѣлъ.
Люди бросались подъ падавшія срубленныя деревья, чтобъ получить увѣчье, люди отрубали себѣ кисть руки, — на Сахалинѣ и сейчасъ много этихъ «онорцевъ» съ отрубленной кистью лѣвой руки, — чтобъ только ихъ, какъ неспособныхъ къ работѣ, отправили назадъ въ тюрьму. Люди, очертя голову, бѣжали въ тайгу на голодную смерть.
Павелъ Колосковъ былъ однимъ изъ «Ивановъ», проведенныхъ Хановымъ.
Колосковъ въ первый разъ былъ сосланъ на Сахалинъ на 10 лѣтъ за убійство съ цѣлью грабежа. Затѣмъ онъ бѣжалъ, былъ пойманъ, получилъ плети, присужденъ къ вѣчной каторгѣ, съ «15 годами испытуемости», т.-е. долженъ 15 лѣтъ содержаться въ кандальной тюрьмѣ: нѣчто совершенно безнадежное. Въ тюрьмѣ онъ былъ однимъ изъ «Ивановъ», и когда его пригнали съ партіей на онорскія работы, Хановъ сейчасъ же сдѣлалъ Колоскова «надсмотрщикомъ».
— Жилось тогда, что говорить, хорошо. Ѣшь вволю, табакъ, даже водку доставали.
Колосковъ и сейчасъ съ удовольствіемъ вспоминаетъ объ этомъ времени. Но оно длилось недолго: Хановъ сократилъ «Ивана» по вышеуказанному рецепту.
— Взъѣлся и взъѣлся. Перевелъ въ рабочіе. Я къ товарищамъ: «Что жъ это, братцы? За что?» Смѣются: «Не умѣлъ, стало, потрафить. Теперь самъ и разбирайся, какъ знаешь. Намъ хорошо, а до тебя какое дѣло? На Сахалинѣ всякъ за себя. А ты вотъ что: ты чѣмъ брехать, урокъ исполняй, — потому мы затѣмъ надъ тобой приставлены». Парень я былъ могутный, — Хановъ на меня и наваливаетъ и наваливаетъ. Такіе «уроки» загибаетъ, — съ силъ спалъ. Что ни день, дерутъ: урока не выполнилъ. Вижу, — смерть. Въ тѣ поры я товарища подговорилъ и убёгъ.
Колосковъ и до сихъ поръ содержится въ Александровской кандальной тюрьмѣ.
Молодой еще парень, низкорослый, широкоплечій, истинно «могутный». Съ тупымъ, угрюмымъ лицомъ, исподлобья глядящими глазами. Каторга, даже кандальная, «головка» каторги, его не любитъ и чуждается. Онъ ходитъ обыкновенно одинъ вдоль палей, огораживающихъ кандальное отдѣленіе, взадъ и впередъ, понурый, мрачный, словно волкъ, что неустанно бѣгаетъ вдоль рѣшотки клѣтки.
— Ушли мы съ товарищемъ съ работъ! — разсказываетъ Колосковъ.
— Провіанту захватили?
— Нѣ! Какой тамъ провіантъ. Оно вѣрно, когда мы бродяжить уходимъ, всегда загодя себѣ прикопляемъ. Сухари сушимъ. Да тамъ что насушишь! Кончишь работу, слопаешь, что дадутъ, — словно и не ѣлъ. Оттого и сбѣгли.
— Ты даже не спросилъ, какъ товарища зовутъ?
— Ни къ чему было. Ишли, ишли тайгой, смерть подходитъ. Товарищъ-то упалъ — и померъ.
— Самъ умеръ?
— Самъ. Занедужился и померъ. Это я нарочно потомъ на себя выдумалъ, убилъ будто. Ну, померъ онъ, — вижу я, — и мнѣ то же будетъ. Набралъ хворосту — спички съ собой были — зажегъ костеръ, изъ тѣла такъ нѣсколько кусковъ вырѣзалъ и на угляхъ сжарилъ… А только тѣла я не ѣлъ. Нарочно такъ сдѣлалъ. Въ сумочку — у всякаго бродяги сумочка полагается — въ сумочку мясо поклалъ, пошелъ на дорогу, да и объявился: «такъ и такъ, молъ, человѣчьимъ мясомъ питался». Чтобъ заарестовали и въ тюрьму отправили. Ежели бъ не это, назадъ бы на работы послали. А это преступленіе тяжкое. Для того и сдѣлалъ. Потому, извѣстно было, что такіе случаи бывали, въ тайгу съ работъ уходили, товарищей убивали и мясо ѣли. Вотъ и я на себя наклепалъ.
Но Колосковъ разсказываетъ не всю правду.
— Конфузится! — объяснилъ мнѣ одинъ изъ каторжанъ. — Человѣкъ вы новый. А намъ доподлинно извѣстно, что ѣлъ.
Я видѣлъ свидѣтелей того, какъ арестованнаго Колоскова съ его страшной сумкой привели на работы.
Каторжане его ругали, хотѣли избить, и убили бы, если бъ не защитили надзиратели. Каторга не хотѣла вѣрить такому ужасному преступленію и заставляла Колоскова ѣсть при ней найденное у него жареное мясо.
— Какъ же ты говоришь, что убилъ и ѣлъ? Докажи свою храбрость. Ѣшь!
И Колосковъ подъ угрозами ѣлъ при каторжанахъ.
— Хорошее, вкусное мясо! Лучше всякаго скотскаго!
Онъ даже смѣялся при этомъ. «Никакой провинности у него въ лицѣ не замѣчалось», какъ свидѣтельствуютъ очевидцы.
Я какъ-то въ разговорѣ упомянулъ Колоскову про эти подробности:
— Что жъ они, врутъ, что ли?
Колосковъ отвернулся:
— Что ужъ про то вспоминать, что было! — махнулъ онъ рукой.
Изъ двухъ другихъ «онорскихъ людоѣдовъ» живъ только одинъ — Васильевъ. Его товарищъ Губарь, съ которымъ вмѣстѣ они совершили преступленіе, умеръ, не перенеся наказанія.
Исторія снова та же, что и у Колоскова. Товарищъ Васильева, покойный Губарь, судя по портрету, человѣкъ тупой, жестокій и злой, былъ однимъ изъ отчаяннѣйшихъ «Ивановъ», котораго трепетала тюрьма. Хановъ точно также сначала возвелъ его въ званіе надсмотрщика, а затѣмъ перевелъ въ рабочіе и началъ «укрощать».
Губарь не выдержалъ, подговорилъ Васильева и Ѳедотова, юношу-каторжанина, 20 лѣтъ, и вмѣстѣ съ ними бѣжалъ.
Ѳедотовъ былъ убитъ Губаремъ на второй же день.
— Я такъ думаю, онъ для того его и уговорилъ бѣжать, чтобы убить и съѣсть. Ужъ заранѣе у него въ мысляхъ было! — говоритъ Васильевъ.
Въ разсказѣ Васильева, очень подробномъ и детальномъ, самое страшное — это ночь передъ убійствомъ.
— Ѳедотовъ-то ничего не зналъ. А меня дрожь брала, — потому я-то слыхалъ, что Губарь и раньше, когда съ каторги бѣгалъ, товарищей убивалъ и тѣломъ питался. Какъ пришла ночь, Ѳедотовъ заснулъ, а я не сплю, зубъ на зубъ не попадаетъ: не убилъ бы Губарь. Бѣжали, извѣстно, безъ всего. На просѣкѣ-то и такъ дохли съ голода, съ чего скопишь? Животы подводитъ. Губарь мнѣ и говоритъ на разсвѣтѣ: «Будетъ, что ѣсть», и на Ѳедотова головой кивнулъ. Меня въ холодъ бросило: «Что ты?» Духъ инда захватило. Да страхъ взялъ: «Ну, какъ откажусь, а онъ потомъ Ѳедотова подговоритъ, да меня они убьютъ». Ну, и согласился. Отошелъ это я испить къ ручеечку, вертаюсь, а мнѣ навстрѣчу Губарь идетъ бѣлый, ровно полотно, «Есть, — говоритъ, — что ѣсть!» Тутъ и пошли мы къ тѣлу…
Васильевъ — здоровенный 35-лѣтній мужчина, говорятъ, необыкновенной физической силы. Какъ большинство очень сильныхъ людей, онъ необыкновенно добродушенъ. И я съ изумленіемъ смотрѣлъ на этого великана, бѣлобрысаго, съ волосами — цвѣта льна, кроткими и добрыми глазами, говорящаго съ добродушной, словно виноватой, улыбкой. Такъ мало онъ напоминаетъ «людоѣда».
Меня предостерегали отъ знакомства съ Васильевымъ. Послѣ поимки онъ сходилъ съ ума, до сихъ поръ волнуется и приходитъ въ бѣшенство при всякомъ напоминаніи о дѣлѣ.
Но интересъ къ этому необыкновенному преступнику былъ ужъ очень великъ, — я познакомился съ Васильевымъ и, вызвавъ его въ тюремную канцелярію, которая въ свободные часы была предоставлена мнѣ для свиданія наединѣ съ арестантами, спросилъ его, — не могу ли быть ему чѣмъ-нибудь полезнымъ? Васильевъ отвѣчалъ:
— Нѣтъ! Чѣмъ же-съ?
И отъ всякой денежной помощи отказался.
— Зачѣмъ мнѣ?
Онъ сидѣлъ передо мной, видимо, въ большомъ смущеніи, мялъ въ рукахъ шапку, о чемъ-то хотѣлъ заговорить, но не рѣшался, и послѣ очень долгой паузы, смотря куда-то въ сторону, виновато улыбаясь, сказалъ своимъ мягкимъ, кроткимъ, добрымъ голосомъ:
— Вамъ… вѣроятно… желательно узнать про мое… дѣло?..
— Если вамъ такъ тяжело вспоминать объ этомъ, не надо!
— Нѣтъ… Что же съ… Я вѣдь знаю, вамъ не изъ любопытствія… Вамъ изъ науки… Мнѣ Полуляховъ говорилъ…
Полуляховъ, «знаменитый» убійца семьи Арцимовичей въ Луганскѣ,[1] какъ болѣе просвѣщенный среди каторжанъ и пользующійся у нихъ большимъ авторитетомъ, былъ мнѣ очень полезенъ, разъясняя своимъ товарищамъ, что я не слѣдователь, не чиновникъ, что меня нечего бояться.
— Мнѣ Полуляховъ говорилъ, — продолжалъ Васильевъ, — что вы всю нашу жизнь, какъ есть, описать хотите… Если вамъ нужно мое дѣло, извольте-съ… я готовъ…
И онъ разсказалъ мнѣ, краснѣя, блѣднѣя, волнуясь отъ страшныхъ воспоминаній, все подробно, какъ они подошли, вырѣзали мягкія части изъ трупа, вынули печень и сварили супъ въ котелкѣ, который унесли съ собой съ работъ.
— Молоденькой кропивки нащипали и положили для вкуса.
Васильевъ, по его словамъ, сначала не могъ ѣсть.
— Да ужъ очень животы подвело. А тутъ Губарь сидитъ и уплетаетъ… Ѣлъ.
Когда они были пойманы, Васильевъ разсказалъ то же самое начальству, то же, со всѣми подробностями, онъ «спокойно» разсказалъ доктору, когда его съ Губаремъ привели наказывать плетьми.
Что это было за «спокойствіе»? Быть-можетъ, спокойствіе человѣка, въ которомъ все закостенѣло отъ ужаса.
Васильева каторга «жалѣла»:
— Онъ не по своей винѣ. Не онъ началъ. Онъ не такой человѣкъ.
Губаря каторга ненавидѣла. Это былъ отвратительнѣйшій и грознѣйшій изъ «Ивановъ», страхъ и трепетъ всей тюрьмы. Къ тому же, какъ я уже говорилъ, про него ходила молва, что онъ и раньше въ бѣгахъ ѣлъ людей.
На Сахалинѣ всѣ въ одинъ голосъ говорили, что каторга, сложившись по грошамъ, заплатила палачу Комлеву 15 рублей, чтобъ онъ задралъ Губаря насмерть.
Палачи — артисты, виртуозы въ искусствѣ владѣть плетью, — и никакой самый опытный начальническій глазъ не различитъ, съ какой силой бьетъ палачъ. Кажется, все время — одинаково со страшной силой. А на самомъ дѣлѣ есть сотни оттѣнковъ.
Фактъ тотъ, что Васильевъ и Губарь были приговорены къ одному и тому же количеству плетей. Ихъ наказывалъ Комлевъ въ одинъ и тотъ же день. Васильевъ вынесъ все наказаніе сполна и остался неискалѣченнымъ. Губаря послѣ 48-го удара въ безчувственномъ состояніи отнесли въ лазаретъ, и черезъ три дня онъ умеръ. Онъ былъ простеганъ до паховъ. Образовалось омертвѣніе.
Я спрашивалъ у Комлева, правда ли, что онъ получилъ 15 рублей за то, чтобы забить насмерть Губаря.
Старый палачъ не отвѢтилъ ни «да» ни «нѣтъ», онъ сказалъ только:
— Что жъ, я человѣкъ бѣдный!
И, помолчавъ немного, привелъ все извиняющую причину:
— Сакалинъ!
Мнѣ разсказывалъ врачъ, который, по обязанностямъ службы, присутствовалъ при этомъ страшномъ наказаніи.
Комлевъ — это его бродяжеское прозвище, полученное впослѣдствіи; самъ онъ изъ духовнаго званія и учился когда-то въ духовномъ училищѣ, —[1] Комлевъ явился, чтобы «порѣшить» человѣка, и рисовался и позировалъ. Онъ, вообще, немножко «романтикъ» и любилъ порисоваться во время «дѣла». Онъ явился въ красной рубахѣ, черномъ фартукѣ, въ какой-то, имъ самимъ сочиненной, особой черной шапкѣ.
Приготовляясь наносить удары, онъ поднялся на цыпочки, чтобы казаться выше. Съ хмурымъ, вѣчно угрюмымъ лицомъ, со слезящимися мрачными глазами и воспаленными вѣками, маленькій. жилистый, мускулистый, онъ, дѣйствительно, долженъ былъ быть страшенъ и отвратителенъ.
— Ужъ одна торжественность Комлева говорила, что «что-то» произойдетъ особенное! — разсказывалъ мнѣ врачъ. — Онъ такъ гаркнулъ свое традиціонное «поддержись», передъ тѣмъ, какъ нанести первый ударъ, что я задрожалъ и отвернулся.
Комлевъ «клалъ» удары не торопясь, съ разстановкой, «рѣже», «крѣпче», чтобы наказуемый «прочувствовалъ» каждый ударъ.
— Чаще! Скорѣй! — нѣсколько разъ кричалъ докторъ.
Чаще — не такъ мучительно. Ошеломленный человѣкъ не успѣваетъ перечувствовать каждый ударъ въ отдѣльности.
Но Комлевъ не торопился… Послѣ 48 удара Губарь былъ «готовъ».
— Но и 48 такихъ ударовъ выдержать. Что за богатырь былъ!
— Послѣ этого на меня напалъ страхъ-съ, — разсказывалъ Васильевъ.
— Послѣ наказанія?
— Нѣтъ-съ, не отъ наказанія, а оттого, что я ѣлъ. Такой страхъ напалъ, — свѣта боялся.
Васильевъ сошелъ съ ума. Его охватилъ ужасъ. Онъ заболѣлъ маніей преслѣдованія въ самой бурной формѣ.
Онъ не спалъ ночей, увѣряя, что слышитъ, какъ арестанты сговариваются его убить и самого съѣсть. Когда его посадили за буйство въ карцеръ, онъ отломалъ доску отъ стѣны и такъ двѣнадцать часовъ подъ рядъ простоялъ на нарахъ, не мѣняя позы, съ высоко поднятой надъ головой доской, крича дикимъ голосомъ:
— Не дамся! Убью, кто войдетъ!
И никто не рѣшался подступиться къ разъярившемуся Геркулесу. Его взяли какъ-то хитростью и помѣстили въ лазаретъ. Тамъ онъ отказывался принимать пишу, говоря, что докторъ хочетъ его отравить, и, наконецъ, въ одинъ ужасный день бѣжалъ. Поистинѣ ужасный день: цѣлый мѣсяцъ Васильева не могли поймать, и это былъ ужасный мѣсяцъ для почтеннаго, любимаго за гуманность всею каторгою врача Н. С. Лобаса. Цѣлый мѣсяцъ Васильевъ рыскалъ гдѣ-то кругомъ, ища случая встрѣтить и убить врача. Цѣлый мѣсяцъ домашніе г. Лобаса трепетали, когда онъ выходилъ изъ дома.
Наконецъ, безумнаго поймали, подъ наблюденіемъ того же г. Лобаса онъ оправился, успокоился и теперь, если кого любитъ Васильевъ, такъ это г. Лобаса.
— Вотъ до чего страхъ напалъ, — Николая Степановича хотѣлъ убить! — разсказывалъ Васильевъ, — Тяжко мнѣ!
Колосковъ не сознается «постороннимъ», Васильевъ разсказываетъ, какъ ѣлъ человѣческое мясо, — потому Васильевъ пользуется большей извѣстностью, какъ «людоѣдъ».
— Всякій, кто пріѣдетъ, сейчасъ на меня смотрѣть. Смотрятъ всѣ… Бѣжалъ бы.
Къ концу бесѣды Васильевъ началъ все сильнѣе и сильнѣе волноваться.
— Бѣжалъ бы. А то какъ человѣкъ подходитъ, такъ и смотритъ: «Ты тѣло ѣлъ?» А чего смотрятъ! Развѣ я одинъ? Сколько есть, которые въ бѣгахъ убивали и ѣли. Да молчатъ!
Каторга говоритъ, что въ кандальной тюрьмѣ не мало такихъ, которые въ бѣгахъ питались съ голоду мясомъ убитыхъ или умершихъ товарищей.
Мнѣ показывали нѣсколько такихъ, которые винились каторгѣ, а одинъ изъ нихъ, на котораго всѣ указывали, что онъ ѣлъ мясо умершаго отъ изнуренія товарища, когда я спросилъ его, правду ли про него говорятъ, отвѣчалъ мнѣ:
— Все одно птицы склюютъ. А человѣку не помирать же!