Сахалин (Дорошевич)/Каторжанка баронесса Геймбрук/ДО
| ← Людоѣды | Сахалинъ (Каторга) — Каторжанка баронесса Геймбрукъ | Ландсбергъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 67. |
Это одно изъ самыхъ тоскливыхъ моихъ сахалинскихъ воспоминаній.
— Баронесса? Баронесса у насъ булки печетъ, уроки даетъ и платья шьетъ! — говорили мнѣ въ селеніи Рыковскомъ.
На порогѣ избы меня встрѣтила высокая, худая женщина съ умными, выразительными глазами. Сколькихъ лѣтъ? Право, трудно опредѣлить лѣта женщины въ каторгѣ. Сахалинъ, отнимая у человѣка все, что есть хорошаго, прежде всего отнимаетъ молодость, а потомъ здоровье.
Я представился.
— Баронесса Геймбрукъ! — отвѣтила она, подчеркивая титулъ, котораго лишена.
«Дѣло баронессы Геймбрукъ, обвиняемой въ поджогѣ», надѣлало очень большого шума въ Петербургѣ. Это былъ «громкій» и «знаменитый» процессъ.
Въ исторіи женскаго образованія въ Россіи имя баронессы Геймбрукъ займетъ скромное, но все же видное мѣсто. Ей принадлежитъ иниціатива устройства женскаго профессіональнаго образованія въ Россіи; она была первой открывшей женскую профессіональную школу.
Отлично образованная, принадлежавшая къ хорошему кругу, имѣвшая очень вліятельное родство, но не имѣвшая средствъ къ жизни, молодая женщина съ увлеченіемъ отдалась мысли:
— Надо научить женщину жить своимъ трудомъ. Вооружить ее на борьбу за существованіе.
Дѣло шло хорошо. Баронесса работала, учила работать другихъ, перебивалась, сводила концы съ концами.
— Скучно только одной было! — съ грустной улыбкой вспоминаетъ она, — работаешь, работаешь, кипишь въ дѣлѣ, а останешься одна, такое полное одиночество. Ни одной близкой души. Родня… Но родня смотрѣла съ недовѣріемъ, даже стѣснялись моими «затѣями»…
Она познакомилась съ какимъ-то отставнымъ военнымъ. Они понравились другъ другу, потомъ полюбили, возникла «связь». Пошли «разговоры».
— Ужасно неудобно! И передъ родными неловко, и, наконецъ, какъ начальницѣ школы…
Надо было вѣнчаться. Онъ тоже только объ этомъ и думалъ. Но у него были запутаны, разстроены дѣла, ему нужно было отъ кого-то откупиться, — денегъ не было.
— Знаешь что, — сказалъ онъ ей однажды, — у насъ есть исходъ. Страховыя преміи за твою обстановку. Если съ умомъ поджечь…
— Ты съ ума сошелъ!
— Никто не узнаетъ. Ты даже будешь ни при чемъ. Дай только согласіе. Безъ тебя все будетъ сдѣлано. У меня есть такой человѣчекъ…
Она протестовала. Онъ убѣждалъ, что «развѣ мало въ Петербургѣ такъ дѣлаютъ», что «риску никакого», что «человѣчку» ужъ не впервой, что «человѣчекъ» знаетъ, какъ устроить:
— Ты себѣ уѣдешь въ театръ. Ты будешь ни при чемъ.
Въ концѣ концовъ онъ предложилъ на выборъ:
— Другого выхода, ты знаешь, нѣтъ. Такъ наша связь продолжаться не можетъ. Значитъ, либо согласиться на такую комбинацію, либо между нами все должно быть кончено.
Умолялъ, заклиналъ ее ихъ любовью.
Она согласилась:
— Хорошо. Дѣлай.
Однажды она поѣхала въ театръ, вернулась и застала у себя въ квартирѣ пожаръ.
Возникло подозрѣніе, выяснился поджогъ. Баронессу Геймбрукъ и ея «любовника» арестовали и посадили въ домъ предварительнаго заключенія. Тамъ они какимъ-то образомъ нашли возможность обмѣняться записками.
Дѣло въ судѣ длилось два дня. Оправданіе баронессы Геймбрукъ было несомнѣнно. Уликъ, что она знала о готовящемся поджогѣ, не было никакихъ.
Однажды во время перерыва, ея соучастникъ обратился къ баронессѣ съ вопросомъ:
— Если меня сошлютъ, пойдешь за мной въ Сибирь?
— Вотъ еще! Очень надо!
— «Такъ-таки этими словами и сказала! — говоритъ она. — Такъ, знаете, изъ озорства изъ какого-то. Вотъ, молъ, тебѣ! Я же за то, что твои дѣла были запутаны, и страдать теперь должна!»
— Не пойдешь? Хорошо же!
Онъ передалъ суду записку, которую она переслала ему въ домѣ предварительнаго заключенія:
«Если слѣдователь скажетъ тебѣ, будто я созналась, — не вѣрь. Я ни въ чемъ не созналась, не сознавайся и ты».
Сомнѣній не было. Оба были обвинены.
— Подлецъ! Зачѣмъ ты это сдѣлалъ? — спросила она въ перерывѣ послѣ вердикта присяжныхъ.
— Теперь я, по крайней мѣрѣ, знаю, что ты другому принадлежать не будешь. Вмѣстѣ пойдемъ, вмѣстѣ будемъ!
Его сослали въ каторгу въ Сибирь, ее — на Сахалинъ.
Въ посту Дуэ пришли въ рѣшительное недоумѣніе:
— Что дѣлать съ «каторжницей-баронессой»?
Въ «сожительницы» къ поселенцу итти не хочетъ:
— Я сослана въ каторгу, а не для этого!
Пробовали нѣкоторые изъ гг. служащихъ взять ее къ себѣ въ «прислуги».
Но при первомъ ласковомъ жестѣ она отскакиваетъ въ сторону:
— Вы можете заставлять меня работать, но этого заставлять вы меня не можете.
Женскихъ тюремъ нѣтъ.
Насильно отдать въ сожительство:
— Все-таки баронесса… неудобно какъ-то.
И напрасно жены гг. служащихъ убѣждали:
— Да какая она баронесса? Чего вы съ нею миндальничаете? Каторжанка! Сбили бы спесь!
Полуграмотныя жены служащихъ сразу возненавидѣли «гордячку», «фрю[1]».
— Туда же «баронесса»! Тутъ, матушка, баронессъ нѣту!
А она все-таки была единственной портнихой на Сахалинѣ! Все-таки единственной, которая могла сшить платье, «какъ слѣдуетъ», «по петербургской модѣ». Къ ней все же приходилось обращаться, и это бѣсило супругъ гг. служащихъ.
— Вѣдь были среди нихъ и такія, которыя обращались съ прислугой сравнительно вѣжливо, а со мной не могли! — съ улыбкой вспоминаетъ «каторжанка-баронесса». — Зоветъ меня, а приду — ножъ острый. Чуть что не такъ, не по ней, складочка какая, оборочка, ногами затопаетъ, кричитъ: «Что ты думаешь? Ты баронесса? А? Баронесса? Ты каторжанка! Лишенная правъ! Понимаешь?» Стоишь, молчишь, улыбаешься…
И презрительная улыбка, съ которой вспоминаетъ она объ этомъ, вѣроятно, была и тогда на лицѣ баронессы Геймбрукъ.
Супругъ гг. служащихъ это окончательно выводило изъ себя.
— Сейчасъ бѣгутъ мужьямъ жаловаться. Я молчу, а онѣ кричатъ: «Уйми ты эту стерву!»
Жизнь ея сложилась такъ. Служащіе махнули на нее рукой: «Пусть живетъ, какъ знаетъ! Ну, ее къ чорту!» Жены служащихъ молили Бога:
— Хоть бы портниху хорошую изъ Россіи прислали.
А за неимѣніемъ таковой, заказывали «баронессѣ», ругались при этомъ ругательски, платили невѣроятные гроши и кричали:
— Что жъ ты не благодаришь? А? Мало тебѣ? Недовольна? «Баронесса» ты? А?
Эта «молчкомъ-молчавшая» баронесса была коломъ въ глазу женъ гг. служащихъ.
— Вы себѣ представить не можете, что это за дрянь, что за мерзавка эта «баронесса»! — разсказывала мнѣ одна. — По человѣчеству иногда пожалѣть захочешь, хоть и каторжница, а все-таки жаль. Заказы ей даешь, чтобы съ голода не сдохла, сдѣлать для нея что-нибудь хочешь. Такъ нѣтъ, куда тебѣ! Фанаберія! Говорить не хочетъ! Принесетъ заказъ, хоть бы слово сказала! Не желаетъ! Видъ такой, словно она тебѣ одолженіе дѣлаетъ! Она вѣдь баронесса! Какъ же ей! Мелкая такая душонка, мразь! Уколоть на каждомъ шагу норовитъ. Въ платьѣ что, скажешь, не такъ, сейчасъ тебѣ: «Извините, сударыня, въ Петербургѣ такъ носятъ». Она вѣдь изъ Петербурга, она баронесса, она все видѣла, все знаетъ, а я что? Да я жена служащаго! Жена твоего начальника! Честная женщина! А ты каторжанка, ссыльная, тварь, поджигательница!.. Этого понять не хочетъ.
Такъ тянулась «каторга» баронессы. Работала за гроши, кое-какъ билась, жила и… молчала.
— Думала, говорить отучусь! — съ улыбкой вспоминаетъ «баронесса».
Съ одной стороны, каторжане, «шпанка», «сожительница», что можетъ быть общаго съ ними у молодой интеллигентной женщины? Съ другой стороны, жены служащихъ, завидѣвъ которыхъ издали, бѣги на другую сторону:
— Сейчасъ «ты». Ругань. Попреки «баронесса».
— Такъ и жила между небомъ и землей. Шпанка попрекаетъ, глумится: «баронесса»! Интеллигенція здѣшняя попрекаетъ, глумится: «баронесса»!
Это стало, наконецъ, невыносимымъ, и баронесса пошла въ сожительницы къ нѣкоему фельдшеру, сосланному за убійство своей жены. Все-таки былъ человѣкъ поинтеллигентнѣе другихъ.
Пошла не любя.
— Вы его знаете. Можно ли такого любить? Да ужъ очень тошно, тоска взяла. А онъ клялся и божился, что исправится.
Это вызвало всеобщій, злорадный восторгъ:
— А? Что! Къ фельдшеришкѣ въ сожительницы пошла! Вотъ вамъ и «баронесса»! «Баронесса»! — Ха-ха-ха!
— Совсѣмъ потерянная личность! — съ брезгливымъ сожалѣніемъ говорила мнѣ супруга одного изъ крупныхъ служащихъ. — Даже досадно, что она когда-то титулъ такой носила! До чего дошла! Съ фельдшеромъ спуталась! Разводили ихъ потомъ, — грязь, грязь какая!
Объ этомъ фельдшерѣ мнѣ приходилось ужъ упоминать.[2]
Фельдшеръ — грязный комокъ сала, возбуждавшій во всѣхъ отвращеніе. Ничего противнѣй этого толстяка съ эспаньолкой, отпущенной подъ губой, на которой красовалась какая-то злокачественная язва, — я не видалъ на всемъ Сахалинѣ.
— Вотъ экземплярчикъ! — показывалъ на него, въ лицо, докторъ. — Опять какую-нибудь малолѣтнюю приторговываешь?
— Есть экземплярчикъ! — расплывалось у фельдшера жирное, лоснящееся лицо.
Онъ практикуетъ потихоньку, пользуясь невѣжествомъ поселенцевъ, воруетъ лѣкарства, — и все, что зарабатываетъ такимъ способомъ, тратитъ на «штучки», «экземплярчики», «предметы», предпочитая «малолѣточекъ-съ».
Интеллигентная женщина скоро надоѣла развратнику-фельдшеру.
— Забеременѣла я еще отъ него! — съ дрожью отвращенія вспоминаетъ баронесса. — Господи, что тутъ пошло! Что заработаю, — онъ тащитъ на покупку дѣвчонокъ. Въ домъ ихъ таскать началъ. Отлучишься изъ дому, придешь, — онъ какія-нибудь мерзости ужъ дѣлаетъ. Во дворъ выйдешь, — онъ тамъ подъ навѣсомъ. Придетъ избитый весь, исколоченный… Выгнала я его. Не идетъ. «Моя, — кричитъ, — изба!» Начальству я на него жаловалась. Господи! Сколько униженій! Хохочутъ всѣ: «Ну, что же, баронесса, вы съ вашимъ фельдшеромъ ссоритесь? Вы помирились бы! А? Онъ вѣдь человѣкъ интеллигентный!» Насилу развязали меня съ нимъ.
Фельдшеръ ушелъ, баронесса осталась съ ребенкомъ отъ него.
Удивительно странное впечатлѣніе испытывалъ я, когда сиживалъ въ гостяхъ у этой «каторжницы-баронессы», теперь ужъ поселенки.
Мы сидѣли въ маленькой, узенькой комнаткѣ, съ чистой постелью, покрытой одѣяломъ изъ сѣраго арестантскаго сукна.
На окнѣ стояла герань, на комодѣ подъ лампой была сшитая изъ лоскутковъ подставка. Это все-таки придавало маленькой, темной комнаткѣ какой-то уютъ. Было видно, что живетъ человѣкъ, привыкшій къ нѣкоторому комфорту.
Разговаривая со мной, баронесса курила, гасила окурки объ столъ и оставляла ихъ тутъ же на столѣ среди кучи пепла, плевала посреди пола, — и отъ этого вѣяло какимъ-то бездомовьемъ, сахалинской оголтѣлостью, каторжнымъ отсутствіемъ женственности.
Когда въ комнату входилъ работникъ-каторжникъ, ея помощникъ по булочной, — она начинала говорить со мной по-французски. Французскій языкъ у нея чудный, красивый, элегантный. Тотъ чудный, красивый и элегантный, литературный французскій языкъ, которымъ говорятъ хорошо воспитанные русскіе люди. А когда мы переходили на русскій языкъ, она говорила, сама того не замѣчая, на «каторжномъ» языкѣ:
— Вѣдь согласитесь, на фартъ итти я не могу… Заработаешь тяжкимъ трудомъ, дрожишь: шпанка, того и гляди, пришьетъ.
Такое странное впечатлѣніе производило это чередованіе превосходнаго французскаго языка съ каторжнымъ жаргономъ у этой женщины, которая лихорадочно хватается за свой титулъ «баронессы», потому что дрожитъ въ ужасѣ отъ званія «каторжанки».
Я познакомился съ баронессой въ тяжкое для нея время.
Незадолго передъ тѣмъ въ селеніи Рыковскомъ, гдѣ въ это время жила баронесса, случилось «громкое происшествіе», о которомъ я уже говорилъ[3], и баронесса дрожала, чтобъ ея «не засыпали».
Однажды къ ней явился молодой человѣкъ, бродяга Тумановъ, переведенный въ Рыковское писаремъ полицейскаго управленія, и отрекомендовался:
— Князь такой-то.
— Онъ, дѣйствительно, князь, — увѣряла меня баронесса, — не знаю, что заставило его отказаться отъ своего имени и стать бродягой, — онъ объ этомъ избѣгалъ говорить. Человѣкъ воспитанный, очень образованный, умный, — только страшно нервный, до болѣзненности нервный…
Онъ попросилъ разрѣшенія бывать. Баронесса разрѣшила, и Тумановъ каждый день, какъ кончится работа въ канцеляріи, приходилъ къ ней.
Богъ знаетъ, было ли что между ними, но, несомнѣнно, что этихъ двухъ людей, одинаковыхъ по образованію, по кругу, къ которому они принадлежали, влекло другъ къ другу. У нихъ были общіе взгляды, общіе интересы, даже нашлись общіе знакомые «по Петербургу».
Баронесса говоритъ, что она:
— Отдыхала душой въ этихъ бесѣдахъ! Вдругъ встрѣтить здѣсь, на Сахалинѣ, молодого человѣка, воспитаннаго, милаго, — вы только подумайте!
А онъ говорилъ:
— Знаете, когда я говорю съ вами, мнѣ кажется, что ни каторги ни бродяжества нѣтъ, что мы съ вами сидимъ гдѣ-нибудь въ Петербургѣ…
Какъ вдругъ однажды Тумановъ явился страшно разстроенный, внѣ себя. Ни за что ни про что, — злой послѣ вчерашняго проигрыша въ карты, — чиновникъ Г. выругалъ его «подлецомъ и мерзавцемъ».
— Я этого такъ оставить не могу! — говорилъ, страшно волнуясь, Тумановъ. — Меня могутъ выдрать, потому что я бродяга! Но «мерзавцемъ и подлецомъ» меня называть не смѣютъ! Я никогда «подлецомъ и мерзавцемъ» не былъ! Я потому и въ каторгѣ, что я не подлецъ и не мерзавецъ! Этого я оставить не могу!
— Такимъ я его никогда не видала! — говоритъ баронесса.
Молодой человѣкъ, вспыльчивый, горячій, рѣшившій «такъ не оставить» начальнику оскорбленіе… на Сахалинѣ… У баронессы «душа замерла»:
— Я ужъ и такъ изъ-за одного поплатилась. Довольно съ меня!
Она сказала Туманову:
— Вы что-то задумали, — оставьте меня. Уходите отъ меня, сейчасъ же уходите. Я не хочу ничего знать, не хочу погибать…
— Такъ и вы меня гоните? И вы?
— Уходите отъ меня, если вы честный, порядочный человѣкъ…
— Хорошо же…
Тумановъ ушелъ, а вечеромъ все Рыковское было поднято на ноги: бродяга Тумановъ покушался на жизнь чиновника Г.
Тумановъ явился на квартиру къ другому служащему, у котораго Г. рѣзался въ карты, попросилъ, чтобъ Г. вызвали ему «по неотложному дѣлу», и когда тотъ вышелъ въ кухню, поклонился и сказалъ:
— Я пришелъ васъ поблагодарить за то, что вы произвели меня въ новое званіе, — назвали «подлецомъ и мерзавцемъ».
Г., позабывшій даже про пустяковинное утреннее происшествіе, — гдѣ же на Сахалинѣ помнить всякаго обруганнаго каторжника, — не разслышавъ и не понявъ, въ чемъ дѣло, отвѣчалъ:
— Хорошо, хорошо. Я на тебя не сержусь. Ступай. Послѣ извинишься…
— Нѣтъ, не послѣ, а теперь! — сказалъ Тумановъ, въ упоръ направилъ на Г. револьверъ и спустилъ курокъ.
Тутъ только увидали, что Тумановъ блѣденъ, какъ мертвецъ, глаза безумные, едва стоитъ на ногахъ.
Револьверъ далъ осѣчку. Тумановъ выбѣжалъ изъ кухни. Покушался на самоубійство, выстрѣлилъ себѣ въ високъ. Но револьверъ снова далъ осѣчку.
Туманова схватили. Обстоятельства были какія-то странныя: револьверъ былъ заряженъ всего двумя пулями.
— Остальныя вынулъ, мнѣ двѣ были нужны! — пояснилъ Тумановъ.
Несъ Тумановъ какую-то галиматью. Его отправили въ постъ Александровскій, подвергли впослѣдствіи медицинскому освидѣтельствованію, — Тумановъ оказался сумасшедшимъ.[2]
Въ то время участь Туманова еще была не рѣшена[4], всѣ гг. служащіе единогласно требовали «примѣрнаго наказанія» Туманова, т.-е. повѣшенія, — для «острастки распущенной каторги», — и баронесса Геймбрукъ просила, молила, нельзя ли что-нибудь сдѣлать для Туманова.
— Я себя виню, себя. Можетъ-быть, это мои слова на него такъ подѣйствовали. Дѣйствительно, въ такую минуту почувствовать себя совсѣмъ однимъ! Но посудите, что жъ я могла сдѣлать. Человѣкъ собирается Богъ знаетъ что сдѣлать, — какъ могла я съ нимъ говорить? Вѣдь и я погибну! Да что я! Если бъ я одна была, — я бы о себѣ, можетъ-быть, и не подумала. Но мой ребенокъ, — съ нимъ что будетъ? Имъ развѣ я могу рисковать?
Этотъ ребенокъ отъ нелюбимаго, отвратительнаго, презираемаго человѣка, — все, что есть въ жизни у баронессы.
Она съ дрожью отвращенія вспоминаетъ о беременности отъ фельдшера и безумно любитъ ребенка.
Пятилѣтняго, слабаго, болѣзненнаго, золотушнаго мальчика, ради котораго она работаетъ день денской, не покладая рукъ, мѣситъ тѣсто, жарится у печки, сажая хлѣбы, сидитъ согнувшись — шьетъ за гроши платья женамъ чиновниковъ, даетъ уроки французскаго языка дѣтямъ священника.
Любитъ, и безъ слезъ видѣть не можетъ своего ребенка.
— Они и его «барономъ» прозвали. Издѣваются. Отъ чиновничьихъ дѣтей его гонятъ, — онъ долженъ играть со шнанкой…
Любитъ полной ужаса любовью:
— Вѣдь это будущій убійца растетъ! — съ ужасомъ говоритъ она, — вы только подумайте: наслѣдственность-то какая. Себя я преступной натурой, конечно, не считаю. Какая я преступница! Но вы посмотрите на отца. Убійца, полусумасшедшій, развратникъ. Вѣдь, вы знаете, онъ тутъ со своимъ развратомъ въ такую недавно исторію влѣзъ, — мнѣ же пришлось его откупить: 20 рублей послѣднихъ дала, чтобы въ тюрьму не сажали. — Дала, потому что ребенокъ его все-таки «папой» при встрѣчахъ зоветъ, такъ чтобы ребенка не дразнили: «тятька въ тюрьмѣ»… И потомъ, что можетъ выйти изъ него здѣсь, на Сахалинѣ! Что передъ глазами? Ежедневныя убійства, поголовный развратъ, плети, каторга. Вотъ, вы на игры ихъ посмотрите, — играютъ «въ палачи», въ повѣшенье, палачъ у нихъ — герой, безсрочный каторжникъ — герой. Вы спросите у десятилѣтняго мальчика, что такое тюрьма? «Мѣсто, гдѣ кормятъ!» Гдѣ лучше, въ тюрьмѣ или на волѣ? «Знамо, въ тюрьмѣ, — на поселеніи съ голода подохнешь». Вѣдь все это мальчикъ съ дѣтства въ себя впитываетъ. Тюрьма для него что-то обыденное, неизбѣжное, заурядное, карьера. Что изъ него выйдетъ? То же, что и изъ другихъ! Убійца. Вѣдь я его на каторгу рощу, на каторгу! Убійцу будущаго!.. Но пока, пока онъ маленькій, въ немъ еще ничего этого нѣту, онъ ребенокъ, такой же, какъ и всѣ…
И она при мнѣ, въ какомъ-то истерическомъ припадкѣ, со слезами цѣловала своего мальчика, который явился домой плачущій, — его только-что отогнали отъ дѣтей начальника округа и обругали «барономъ».
— Мама, не вели имъ ругаться барономъ!
«Не вели»!
Уѣзжая изъ Рыковскаго, въ свое послѣднее свиданіе съ баронессой, когда она провожала меня до дверей, я рѣшился спросить у нея:
— Ну, а тотъ… съ которымъ вы судились… объ немъ вы не имѣете извѣстій?
— Онъ въ Сибири, кончилъ, какъ и я, свой срокъ, — поселенцемъ. Очень бѣдствовалъ, писалъ, — я послала ему денегъ, такъ — гроши, какіе были. Очень круто бѣднягѣ пришлась каторга. Недавно еще получила письмо. Боленъ, жалуется, проситъ послать немножко денегъ…
— И вы?
— Пошлю.
Я поцѣловалъ ея руку и пошелъ.
— А? Откуда? Отъ пріятельницы, отъ, «баронессы»? — встрѣтилъ меня по дорогѣ смотритель тюрьмы, — до мужчинъ ужъ больно охотница, подлая баба! Съ фельдшеромъ путалась; Тумановъ, я знаю, къ ней лясы точить шлялся. Я вѣдь все знаю, — хе-хе! Она тутъ за фельдшера 20 цѣлковыхъ, послѣднихъ, чай, заплатила, въ бѣду, милъ дружокъ, попался. Она и Туманову въ тюрьму потихоньку бѣлый хлѣбъ посылала. Да вы что думаете? Она и къ прежнему своему пріятелю все время деньги посылала. Я съ почты знаю! Всѣ они у нея на иждивеніи. Любительница мужчинъ, подлая! Трое у нея было! Распутная! Черезъ то и въ каторгу пошла, что распутная, — черезъ любовника!..