Сахалин (Дорошевич)/Смертная казнь/ДО
| ← Смотрители тюремъ | Сахалинъ (Каторга) — Смертная казнь | Палачи → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 225. |
За четыре года управленія генерала Мерказина, на Сахалинѣ не было ни одной смертной казни.
— Я знаю, это вызываетъ недовольство у многихъ! — говорилъ мнѣ генералъ.
Но прежде, чѣмъ говорить объ этомъ «недовольствѣ», его причинахъ и основательности этихъ причинъ,[1] скажемъ нѣсколько словъ о томъ, какъ происходила обыкновенно смертная казнь на Сахалинѣ.
Послѣдняя, съ Мерказина,[2] казнь на Сахалинѣ происходила около девяти лѣтъ тому назадъ.
Казнили троихъ каторжниковъ-рецидивистовъ, — старика, бывалаго каторжанина, и двоихъ молодыхъ людей, — за убійство съ цѣлью грабежа, совершенное уже на островѣ.
Мнѣ разсказывалъ объ этой казни сахалинскій благочинный, о. Александръ, напутствовавшій осужденныхъ.
Они содержались отдѣльно. О. Александръ, по распоряженію начальства, явился къ нимъ за три дня до смертной казни.
По появленію священника осужденные поняли, что смертный часъ приближается.
— Поблѣднѣли, испугались, оторопѣли, слова выговорить не могутъ, — разсказывалъ о. Александръ, — только старикъ по первоначалу куражился, смѣялся, издѣвался надъ смертью, надъ товарищами… Начнемъ священное пѣть, — смѣется: «Повеселѣй бы что спѣли!» —[2] «Ну, — говорю, — братцы, тамъ что будетъ, то будетъ, а пока не мѣшаетъ и о душѣ подумать». Ну-съ, хорошо. Принялись за молитву. Молились пристально, съ усердіемъ, всей душой.
— Всѣ три дня?
— Всѣ три дня-съ. Бесѣдовали о загробной жизни, читали житія святыхъ, пѣли псалмы, молились вмѣстѣ. Гулять на дворикъ вмѣстѣ ходили. Не выпускали они меня отъ себя. Молятъ прямо: «Батюшка, побудьте съ нами, страшно намъ». Сбѣгаешь, бывало, домой часа на полтора, перекусишь, — и опять къ нимъ. Спали они мало, такъ, съ часъ забудется который и опять проснется. И я съ ними не спалъ. Да и до сна ли было!
— Бесѣдовали о чемъ-нибудь съ ними, кромѣ священныхъ предметовъ?
— Какъ же! Надежду въ нихъ все-таки поддерживалъ. «Бывали, молъ, случаи, что и на эшафотѣ прощенье объявляли». Развѣ можно человѣка надежды лишать? Безъ надежды человѣкъ въ отчаянье впадаетъ. Допытывали они меня все — «когда, да когда?» Ну, а какъ принесли имъ наканунѣ бѣлье чистое, тутъ они все поняли, что, значитъ, на утро. Эту ночь всю ужъ не спали. Одинъ только, кажется, на полчаса забылся. Причастилъ я ихъ этой ночью. А на утро, еле забрезжилось, — выводить. Надѣлъ черную ризу — повели.
Тутъ произошла задержка: опоздалъ на четверть часа кто-то изъ лицъ, обязанныхъ присутствовать при казни.
— Вѣрите ли, — говорилъ мнѣ о. Александръ, — мнѣ эти четверть часа дольше всѣхъ трехъ дней показались. Мнѣ! А каково имъ?
Когда прочли конфирмацію, ударили барабаны.
Но это была лишняя предосторожность. Никакой обычной въ такихъ случаяхъ ругани по адресу начальства не было.
— Умерли удивительно покойно. Приложились ко кресту и отдались въ руки палача. Только одинъ, самый молодой, Сіютинъ, сказалъ: «Теперь самое жить бы, а нужно помирать». Сами и на эшафотъ взошли и на западню стали.
Только старикъ, сначала куражившійся надъ смертью, съ каждымъ часомъ все больше и больше падалъ духомъ.
Его пришлось чуть не отнести на эшафотъ. Отъ ужаса у него отнялись руки и ноги.
Предъ казнью онъ просилъ водки.
— Ну, что жъ, дали?
— Нѣтъ. Развѣ можно? Послѣ полночи только пріобщались, а въ пять часовъ водку пить не подобаетъ.
Казнь продолжалась долго. Одинъ изъ конвоировъ во время нея упалъ въ обморокъ. Многіе изъ арестантовъ, приведенныхъ присутствовать при казни, не выдерживали и уходили.
Эта послѣдняя казнь на Сахалинѣ происходила во дворѣ Александровской тюрьмы.
Обыкновеннымъ же мѣстомъ смертной казни была, теперь упраздненная и срытая до основанія, страшная и мрачная Воеводская тюрьма, между постами Александровскимъ и Дуэ.
Висѣлица ставилась посрединѣ двора.
Присутствовать при казни выгоняли изъ тюрьмы 100 арестантовъ, а если казнили арестанта Александровской тюрьмы, то пригоняли еще человѣкъ 25 оттуда.
Воеводская тюрьма была расположена въ ложбинѣ, и съ горъ, амфитеатромъ возвышающихся надъ нею, было какъ на ладони видно все, что дѣлается во дворѣ тюрьмы.
На этихъ-то горахъ спозаранку располагались поселенцы изъ Александровска и «смотрѣли, какъ вѣшаютъ».
И этотъ амфитеатръ, переполненный зрителями, и эти подмостки висѣлицы, — все это дѣлало Воеводскую тюрьму похожей на какой-то чудовищный театръ, гдѣ давались страшныя трагедіи.
Отъ многихъ изъ зрителей я слышалъ подробности трагедій, разыгрывавшихся на подмосткахъ Воеводской тюрьмы, но, разумѣется, самыя цѣнныя, самыя интересныя, самыя точныя подробности мнѣ могъ сообщить только человѣкъ, ближе всѣхъ стоявшій къ казненнымъ, присутствовавшій при ихъ дѣйствительно послѣднихъ минутахъ, — старый сахалинскій палачъ Комлевъ.
Онъ повѣсилъ на Сахалинѣ 13 человѣкъ; изъ нихъ 10 — въ Воеводской тюрьмѣ.
Его первой жертвой былъ сс.-каторжный Кучерявскій, присужденный къ смертной казни за нанесеніе ранъ смотрителю Александровской тюрьмы Шишкову.
Кучерявскій боялся казни, но не боялся смерти.
Въ ночь передъ казнью онъ какъ-то ухитрился достать ножъ и перерѣзалъ себѣ артерію.
Бросились за докторомъ; пока сдѣлали перевязку, пока привели въ чувство бывшаго въ безпамятствѣ Кучерявскаго, наступилъ часъ «выводить».
Кучерявскій умиралъ смѣло и дерзко.
Онъ самъ скинулъ бинтъ, которымъ было забинтовано его горло.
И все время кричалъ арестантамъ, чтобы они послѣдовали его примѣру.
Напрасно билъ барабанъ. Слова Кучерявскаго слышались и изъ-за барабаннаго боя.
Кучерявскій продолжалъ кричать и тогда уже, когда его въ саванѣ взвели на эшафотъ и поставили на западню.
Комлевъ стоялъ около и, по обычаю, держалъ его за плечи.
Кучерявскій продолжалъ изъ-подъ савана кричать:
— Не робѣйте, братцы!
Послѣдними его словами было:
— Веревка тонка, а смерть легка…
Тутъ Комлевъ махнулъ платкомъ, помощники выбили изъ-подъ западни подпорки, — и казнь была совершена.
Процедура казни длилась обыкновенно долго: часа полтора.
Осужденнаго выводили въ кандалахъ.
Въ кандалахъ онъ выслушивалъ приговоръ. Затѣмъ его расковывали, надѣвали саванъ, сверхъ савана петлю, смазанную саломъ…
Въ общемъ, казнь, назначавшаяся обыкновенно въ пять, рѣдко кончалась раньше половины седьмого.
Эти страшные полтора часа рѣдко кто могъ выдержать.
«Иной спадаетъ такъ, что обомлѣетъ совсѣмъ», по выраженію Комлева.
У большинства хватало силъ лишь попросить палача:
— Поскорѣй только! Прихлесните потуже! Безъ мученій, пожалуйста.
У многихъ не хватало силъ и на это.
Сс.-каторжный Кинжаловъ, казненный за убійство на Сахалинѣ лавочника Никитина[3], все время молился, пока читали приговоръ, а затѣмъ, когда его начали расковывать, лишился чувствъ.
Его пришлось взнести на эшафотъ.
Державшій его Комлевъ говоритъ:
— По-моему, ему и петлю-то надѣли ужъ мертвому.
Передъ казнью, по воспоминаніямъ Комлева, почти всякій холодѣетъ и дрожитъ, весь колотится, дѣлается ужъ не блѣднымъ, а бѣлымъ совсѣмъ.
— Держишь его за плечи, когда стоитъ на западнѣ, черезъ рубашку рукѣ слышно, что тѣло у него все холодное, дрожитъ весь.
Среди всѣхъ 13 казненныхъ Комлевымъ совершенно особнякомъ стоитъ нѣкто Клименко.
Преступленіе, совершенное Клименкомъ, состояло въ слѣдующемъ.
Онъ бѣжалъ, былъ пойманъ надзирателемъ Бѣловымъ, доставленъ обратно и дорогой избитъ.
Тогда Клименко далъ товарищамъ «честное арестантское слово», что онъ раздѣлается съ Бѣловымъ, бѣжалъ вторично и самъ явился на тотъ кордонъ, гдѣ былъ Бѣловъ.
— Твое счастье — бери. Невмоготу больше итти.
Бѣловъ снова повелъ Клименка въ тюрьму, и по дорогѣ арестантъ убилъ своего конвоира.
Послѣ этого Клименко самъ явился въ тюрьму и заявилъ о совершенномъ имъ убійствѣ, разсказавъ все подробно: какъ и за что.
Его приговорили къ смертной казни.
Ничего подобнаго смерти Клименка не видалъ даже видывавшій на своемъ вѣку виды Комлевъ.
Когда его взвели на эшафотъ, Клименко обратился къ начальству и… благодарилъ за то, что его приговорили къ смерти.
— Потому что самъ, ваше высокоблагородіе, знаю, что стою этого. Заслужилъ, — вотъ и казнятъ.
Единственной его просьбой было «отписать женѣ, что онъ принялъ такую казнь».
— И отписать, что, молъ, за дѣло.
— Даже барабанъ не билъ при казни! — по словамъ Комлева.
Такъ тихо и спокойно умиралъ этотъ человѣкъ.[1]
Вотъ вамъ, какъ умирали каторжники, и что такое смертная казнь.
Врядъ ли видъ ея особенно содѣйствовалъ исправленію сс.-каторжныхъ, которыхъ выгоняли изъ тюрьмы « для присутствованія», и поселенцевъ, которые занимали самый естественный въ мірѣ амфитеатръ передъ этой противоестественной сценой.
Теперь перейдемъ къ недовольству отсутствіемъ смертной казни.
Генералъ былъ совершенно правъ, когда говорилъ, что отсутствіе смертной казни вызываетъ большое неудовольствіе во многихъ.
Даже отъ нѣкоторыхъ сахалинскихъ дамъ, среди «салонной» болтовни, во время визита, приходилось выслушивать жалобы на то, что «каторга распущена», и разсужденія о томъ, что «смертная казнь положительно, положительно необходима».
— Повѣсили бы одного, двоихъ въ годъ, тогда стали бы знать!
До того среди этой каторжной обстановки даже дама можетъ «осахалинится».
Но, впрочемъ, пусть это служитъ только къ чести сахалинскихъ дамъ, что онѣ такъ дрожатъ за жизнь своихъ супруговъ.
Въ чемъ же причина неудовольствія самихъ сахалинскихъ интеллигентовъ?[1]
— Помилуйте, батенька, — приходилось слышать буквально на каждомъ шагу, — вѣдь этакъ жить страшно! Того и гляди, зарѣжутъ! Безнаказанность полная! Вѣдь это курамъ насмѣхъ: только прибавляютъ срока! У человѣка и такъ 40 лѣтъ, а ему набавляютъ еще 15. Не все ли ему равно: 40 или 55 лѣтъ?! Нѣтъ! Эти гуманности надо по боку. Смертная казнь, — вотъ что необходимо!
И когда даже я, привыкшій на Сахалинѣ цѣлые дни проводить въ обществѣ Комлевыхъ, Полуляховыхъ, «Золотыхъ Ручекъ», выходилъ изъ терпѣнія отъ этихъ разсужденій и говорилъ имъ:
— Тогда, господа, ужъ будетъ лучше говорить о колесованіи, о четвертованіи. Это хоть будетъ имѣть смыслъ. Это, хоть еще не примѣнялось, — можетъ-быть, поможетъ. А смертная казнь примѣнялась и ничему не помогала.
На самомъ дѣлѣ!
Когда происходили всѣ эти убійства смотрителей?
Когда былъ убитъ Дербинъ? Селивановъ? Другіе? Когда было покушеніе на Ливина, на Шишкова?
Въ то время, когда за это смертная казнь полагалась обязательно.
Былъ ли убитъ хоть одинъ чиновникъ за эти четыре года, пока не было смертной казни?
Нѣтъ. Ни одного.
— А покушеніе на убійство доктора Чардынцева? А покушеніе на убійство секретаря полиціи Тымовскаго округа[4]?
Дѣйствительно, «въ производствѣ» имѣлись оба эти дѣла.
На доктора Чардынцева бросился арестантъ Криковъ.
Съ Криковымъ меня познакомилъ… докторъ Чардынцевъ.
— Ну, а теперь пойдемте посмотрѣть на человѣка, который чуть меня не зарѣзалъ! — сказалъ мнѣ докторъ, когда мы обошли весь лазаретъ.
— Какъ? Развѣ онъ здѣсь? У васъ?
— Да. Въ отдѣльной комнатѣ.
— И вы не боитесь къ нему ходить?
— Нѣтъ, ничего. Онъ теперь успокоился. Мы съ нимъ большіе друзья.
Въ маленькой отдѣльной комнаткѣ лежалъ больной Криковъ, блѣдный, исхудалый, измученный.
Принявъ меня за доктора, онъ началъ слабымъ, прерывающимся отъ одышки голосомъ жаловаться на сильное сердцебіеніе и расхваливать своего доктора:
— Если бы вотъ не они, — прямо бы на тотъ свѣтъ отправился.
«Сильнѣйшій порокъ сердца», шепталъ мнѣ докторъ.
Тогда мы перевели разговоръ на недавнее покушеніе. Криковъ сильно заволновался, схватился за голову:
— Лучше не поминайте, не поминайте про это!.. Тамъ не знаю, что со мной было… У меня бываетъ это: голова кружится, самъ тогда себя не помню… Ужасъ беретъ, когда подумаю, что я чуть-чуть не сдѣлалъ!.. И противъ кого же?.. Противъ доктора!.. доктора!..
И онъ смотрѣлъ на доктора Чардынцева глазами, полными слезъ, съ такой мольбой, съ такимъ благоговѣніемъ, что, право, не вѣрилось: неужели отъ рукъ этого человѣка дѣйствительно чуть-чуть не погибъ этотъ-то самый докторъ?
Криковъ не старый еще человѣкъ, но уже богадѣльщикъ: вслѣдствіе сильнѣйшаго порока сердца не способенъ ни на какую работу. Онъ человѣкъ, несомнѣнно, психически ненормальный. Ему вѣчно кажется, что его преслѣдуютъ, обижаютъ, что къ нему относятся враждебно. Онъ вѣчно всѣмъ недоволенъ. Необычайно, болѣзненно раздражителенъ. По временамъ впадаетъ прямо въ умоизступленіе и тогда, дѣйствительно, не помнитъ, что дѣлаетъ.
Съ докторомъ Чардынцевымъ онъ все время былъ въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ.
Но въ одинъ изъ такихъ припадковъ обратился съ требованіемъ какого-то лѣкарства. Докторъ отказалъ.
— Ага! Вы меня уморить хотите! Вы меня нарочно въ лазаретѣ держите, не лѣчите! Такъ нѣтъ же, не дамся я вамъ! — завопилъ Криковъ и, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ опомниться, выхватилъ изъ-за голенища ножъ и кинулся на доктора.
Къ счастью, г. Чардынцевъ успѣлъ схватить его за руку, обезоружить; сейчасъ же отвелъ его въ отдѣльную комнату и принялся успокоивать.
Когда Криковъ опомнился и пришелъ въ себя, его горю, его отчаянью, стыду не было границъ.
Какъ видите, подъ умышленное покушеніе этого случая подвести никакъ нельзя. Я увѣренъ, — и говорю, строго провѣривъ это, — что во всей каторгѣ не найдется ни одного человѣка, который умышленно захотѣлъ бы причинить вредъ г. Чардынцеву, этому славному, доброму, симпатичному, гуманному врачу.
Онъ чуть не палъ жертвой ненормальнаго субъекта. Какой врачъ, имѣющій дѣло съ душевно-больными, застрахованъ отъ этого?
При чемъ тутъ распущенность каторги?
Случай съ секретаремъ полиціи Тымовскаго округа, — случай странный, загадочный, и если говоритъ о распущенности, то не одной только каторги.
Г. секретарь — человѣкъ молодой, но быстро усвоившій себѣ сахалинскіе обычаи.
Въ его канцеляріи былъ писцомъ бродяга, нѣкто Тумановъ, молодой человѣкъ, тихій, скромный, трудолюбивый, хорошо воспитанный. Онъ попалъ въ какое-то «дѣло», не захотѣлъ срамить своей семьи, предпочелъ скрыться и пойти на каторгу подъ именемъ бродяги.
На Сахалинѣ мало стѣсняются насчетъ ругани.
И однажды г. секретарь, будучи почему-то не въ духѣ, ни за что ни про что изругалъ Туманова и при всей канцеляріи назвалъ его «подлецомъ» и «мерзавцемъ».
На Туманова это страшно подѣйствовало. Быть-можетъ, въ особенности потому, что это случилось тогда, когда онъ только что выбрался изъ тюрьмы и только-только началъ снова чувствовать себя человѣкомъ.
Онъ нашелъ человѣка, судьба котораго близко подходила къ его. Познакомился съ одной бывшей баронессой, сосланной за поджогъ, и, кажется, между ними установились отношенія болѣе нѣжныя, чѣмъ отношенія простыхъ знакомыхъ[5][6].
По ея словамъ, на Тумановѣ, когда онъ пришелъ домой послѣ сцены съ секретаремъ, «лица не было».
Онъ казался помѣшаннымъ, ходилъ по комнатѣ, хватался за голову, разговаривалъ самъ съ собою.
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Это не такъ… Я все, что угодно, но подлецомъ и мерзавцемъ я никогда не былъ. Я потому и въ каторгу пошелъ, что я не подлецъ и не мерзавецъ… Нѣтъ, нѣтъ, — этого такъ оставить нельзя…
Девизъ Сахалина: «всякій за себя». Видя, что дѣло можетъ кончиться плохо, баронесса потребовала, чтобъ Тумановъ оставилъ ея домъ:
— Дѣлайте тамъ, что вамъ угодно, но я не желаю быть впутанной въ эту исторію. Довольно съ меня! Я отбыла каторгу, поселенчество, теперь я, слава Богу, крестьянка изъ ссыльныхъ, имѣю булочную, двухъ коровъ. Мнѣ рисковать всѣмъ этимъ не приходится. У меня есть ребенокъ. Оставьте мой домъ немедленно и забудьте, что были со мной знакомы.
— Мнѣ было тяжело говорить ему это, — разсказывала мнѣ она. — Вѣдь онъ на меня чуть Богу не молился. Но вы поймите и мое положеніе.
И вотъ, выкинутый на улицу, потерявшій голову, въ такую трудную минуту оттолкнутый даже той, на которую онъ «чуть Богу не молился», Тумановъ идетъ и совершаетъ свое безумное дѣло.
У г. секретаря шла, по обычаю, картежная игра. Штоссъ — обычное времяпрепровожденіе на Сахалинѣ не однихъ каторжанъ. Какъ вдругъ докладываютъ, что г. секретаря желаетъ видѣть Тумановъ «по чрезвычайно важному и неотложному дѣлу». Г. секретарь вышелъ въ кухню.
— Что тебѣ?
Тумановъ стоялъ передъ нимъ блѣдный, какъ смерть, съ дрожащими губами.
— Я пришелъ поблагодарить васъ за то, что вы сегодня…
Вполнѣ увѣренный, что Тумановъ пришелъ просить прощенія, — на Сахалинѣ это принято, чтобы тѣ, кого обругали, просили прощенія; быть-можетъ, это остатокъ еще тѣхъ временъ, когда выдранный каторжникъ обязанъ былъ непремѣнно благодарить г. смотрителя за науку,[1] — увѣренный, что Тумановъ пришелъ просить прощенія, г. секретарь сказалъ:
— Хорошо, хорошо! Прійдешь завтра!
Тогда Тумановъ сдѣлалъ шагъ впередъ и со словами:
— Это вамъ отъ подлеца и мерзавца!.. — выхватилъ револьверъ. Щелкнулъ курокъ, выстрѣла не послѣдовало.
На крикъ перепуганнаго секретаря сбѣжались гости. Но Туманова уже не было. Лишь только произошла осѣчка, онъ бросился изъ кухни.
Г. секретарь и его гости пережили нѣсколько нехорошихъ минутъ. Въ домѣ масса оконъ. Ставни закрыты не были. Вотъ-вотъ въ одно изъ оконъ грянетъ выстрѣлъ.
Но тутъ исторія начинаетъ становиться удивительно странной.
Страхъ былъ напрасенъ: выстрѣлъ не грянулъ. Убѣгая изъ кухни, Тумановъ выронилъ или выбросилъ револьверъ. Оказалось, что тотъ стволъ, изъ котораго стрѣлялъ Тумановъ въ г. секретаря, не былъ вовсе заряженъ!
Что это было? Случайный недосмотръ, или только желаніе «попугать»? Если недосмотръ, кто мѣшалъ Туманову выстрѣлить еще разъ, въ то время какъ г. секретарь стоялъ передъ нимъ, схватившись за притолку, по его собственнымъ словамъ, «оцѣпенѣвъ отъ ужаса», не будучи въ состояніи даже крикнуть, не проявляя никакой попытки сопротивляться или обезоружить врага?
Когда Туманова поймали, въ его карманѣ нашли записку, въ которой онъ пишетъ, что рѣшилъ «покончить съ собой».
На всѣ вопросы Тумановъ отвѣчалъ только одно:
— Я не стрѣлялъ. Это подлецъ и мерзавецъ стрѣлялъ въ г. секретаря, а не Тумановъ.
И просилъ только перевести его изъ Рыковскаго въ Александровскъ. По переводѣ туда, онъ началъ вести себя еще страннѣе. Началъ писать докладныя записки, въ которыхъ проситъ для поправленія здоровья отправить его… то въ Спа, то въ Біаррицъ.
Симулянтъ это или дѣйствительно душевно-больной, — когда я уѣзжалъ съ Сахалина, еще не было выяснено: Тумановъ только что былъ отданъ для испытанія въ психіатрическое отдѣленіе.
Но несомнѣнно, что въ этомъ дѣлѣ много страннаго, много загадочнаго.
Случай этотъ произвелъ сильное волненіе среди гг. служащихъ. Братъ потерпѣвшаго, докторъ, говорилъ мнѣ:
— Какая тутъ къ дьяволу гуманность! Если его не повѣсятъ, я готовъ задушить его собственными руками.
Но братья плохіе судьи въ дѣлахъ, гдѣ замѣшаны ихъ братья.
Остальные гг. служащіе раздѣлились на два лагеря. Одни, — и я не скажу, чтобы это была лучшая часть сахалинскихъ служащихъ, — кричатъ:
— Повѣсить!
— Повѣсить для примѣра! Каторга распущена. Нужно защищать безопасность…
— Но, ради Бога, — говорилъ я имъ, — безопасность чего вы, добрые люди, хотите защищать такимъ страшнымъ путемъ? Безопасность ругани, издѣвательства надъ каторжанами и поселенцами? Да развѣ такъ надо обращаться съ «возрождающимся» человѣкомъ? Вѣдь законъ, правительство — хотятъ сдѣлать Сахалинъ мѣстомъ «возрожденія» преступника.
Но въ отвѣтъ раздавалось:
— Вздоръ! Все это — одна «гуманность»!
Самое ненавистное на Сахалинѣ слово!
— Повѣсить — и все.
Другая часть служащихъ, — и никто не скажетъ, чтобы это была худшая часть, — полагаетъ, что:
— Нужно намъ самимъ многое измѣнить въ нашихъ отношеніяхъ къ каторгѣ.
Не слѣдуетъ забывать, что даже въ этой несчастной, забитой, придавленной средѣ всегда найдутся люди, которые остатки своей чести поставятъ выше жалкихъ остатковъ своей горькой, презрѣнной жизни.
Какъ бы то ни было, но фактъ, что описанные мною два случая покушеній были единственными за тѣ четыре года, когда смертная казнь на Сахалинѣ не примѣнялась, и нравы, сравнительно съ прежними, были все-таки мягче. Всѣ убійства служащихъ, всѣ безпрестанныя покушенія, въ родѣ покушенія зарѣзать г. Ливина или повѣсить г. Фельдмана, происходили въ то время, когда нравы были куда круче и когда за убійство служащаго смертная казнь полагалась обязательно.
Слѣдовательно, не однимъ только страхомъ смертной казни можно установить добрыя отношенія каторжанъ къ гг. служащимъ. Веревка, какъ показалъ опытъ, одна веревка слишкомъ слаба, чтобы удержать безопасность гг. служащихъ на должной высотѣ.
Что касается до убійства своего же брата, поселенца, съ цѣлью грабежа, то такихъ случаевъ на Сахалинѣ, дѣйствительно, очень много.
— Ну, а въ Петербургѣ, а въ Москвѣ, во всемъ мірѣ ихъ мало? — основательно замѣчалъ мнѣ по этому поводу противникъ смертной казни, военный губернаторъ острова г. Мерказинъ. — А вѣдь это — островъ, сплошь населенный убійцами.
То, что говорится на Сахалинѣ, дѣйствительно, заставляетъ волосы подниматься дыбомъ, непонятно по своему ужасу для насъ. Но не слѣдуетъ забывать, что Сахалинъ, это — мѣсто, гдѣ все «перевернуто вверхъ ногами». Въ этой средѣ несчастныхъ, ищущихъ забвенія, бутылка спирта стоитъ подчасъ 10 рублей. Въ этой средѣ нищихъ человѣка рѣжутъ за 60 копеекъ. Поселенцы селенія Вальзы отправились на охоту за бѣглыми Полуляховымъ, Казѣевымъ и товарищами и стрѣляли по нимъ, боясь, что бѣглые съ голоду зарѣжутъ у нихъ корову.
Слѣдуетъ съ особой осторожностью относиться ко всѣмъ этимъ «убійствамъ съ цѣлью грабежа». Часто тамъ, гдѣ предполагаютъ грабежъ, таится месть, многолѣтняя, глубокая, затаенная такъ, какъ умѣетъ затаивать обиды только каторга.
У поселенца Потемкина, въ селеніи Михайловскомъ, Александровскаго округа, бѣглый Широколобовъ зарѣзалъ жену. И случай этотъ вызвалъ сочувствіе къ Широколобову всей каторги.
— И подѣломъ. Не онъ — другой бы это сдѣлалъ.
— За что же?
— Да вы не знаете, баринъ, что онъ за человѣкъ, этотъ Потемкинъ. Майданщикъ бывшій, «отецъ», на нашей крови, какъ клопъ, раздулся. Нашими слезами напился. Сколько народу изъ-за него навѣкъ погибло, сколькихъ до «свадьбы» (смѣны именъ) довелъ, сколько въ бѣга отъ него пустилось и изъ малосрочныхъ въ вѣчные каторжники перешло, сколько народу изъ-за него перерѣзано!
Мнѣ пришлось остановиться у одного богатаго поселенца, домъ котораго положительно представлялъ собою вооруженную крѣпость. По стѣнамъ, надъ постелями, — вездѣ револьверы.
— А на ночь мы вамъ, баринъ, на столикѣ около револьверъ положимъ, а свой-то вы подъ подушку суньте. Который будетъ ловчѣе достать.
Я удивился.
— Что такъ?
— Грабить меня собираются. Широколобовъ тутъ въ округѣ балуетъ. По ночамъ мнѣ военный караулъ отряжаютъ. Въ сараюшкѣ тутъ непремѣнно прячется. Пусть придутъ, пусть пограбятъ.
Но насмерть перепуганная, слезливая хозяйка не удержалась и повѣдала мнѣ истинную причину ожидавшагося нападенія:
— Убивца одного бѣглаго хозяинъ-то мой въ Александровскѣ призналъ. За то и порѣшили всѣхъ перерѣзать. Не любятъ они хозяина-то: лютъ онъ съ ними, что грѣха таить! Деньгу любитъ и беретъ. Ну, да вѣдь для того и на Сакалинѣ живемъ, чтобы чѣмъ ни на есть себя вознаградить. Каторгу, поселенье отбыли, — должны за это что нажить. Вѣдь у насъ дѣти.
И такъ во многихъ случаяхъ, гдѣ сначала подозрѣваютъ только одинъ грабежъ. Много бываетъ случаевъ и убійствъ съ цѣлью только грабежа. Безработица, голодъ, полное неумѣнье заняться тѣмъ дѣломъ, которымъ заставляютъ заниматься, очень часто непривычка къ труду, нежеланіе трудиться, порча человѣка тюрьмой, страсть къ картамъ — вотъ что толкаетъ сахалинца итти убивать и грабить. Среди всѣхъ этихъ причинъ страсть къ картамъ и невозможность что-либо заработать — главнѣйшія. Нигдѣ, конечно, нѣтъ столько «голодныхъ убійствъ», какъ на Сахалинѣ. Мнѣ разсказывали двое[7] каторжанъ, какъ они, окончивъ каторгу «по рассейскому преступленію» и выйдя на поселеніе, уже на Сахалинѣ убили поселенца. Выпросили у кого-то на время «поработать» топоръ и пошли.
— Бить долженъ былъ Степка, потому онъ въ тѣ поры былъ посильнѣе насъ всѣхъ[1].
«Степка» размахнулся топоромъ:
— Ударилъ поселенца по головѣ, да съ размаха-то и самъ на него повалился.
— Почему же?
— Ослабъ больно. Три дня передъ тѣмъ ничего не ѣлъ. Онъ, поселенецъ-то, ежели бъ захотѣлъ, самъ бы насъ всѣхъ какъ котятъ передушилъ. Убили — и сейчасъ это на куфню за хлѣбомъ. Енъ тута лежитъ, а мы жремъ. Смѣхота!..
Такъ ихъ и «накрыли».
Но веревка, какъ устрашающее средство, обанкротилась и въ дѣлѣ предупрежденія этихъ убійствъ.
Когда происходили всѣ эти ужасающія убійства, въ родѣ до сихъ поръ памятнаго даже на Сахалинѣ убійства лавочника Никитина? — Въ то время, когда казнь въ Воеводской тюрьмѣ была въ самомъ разгарѣ, и палачъ Комлевъ, по его выраженію, «работалъ».
Эти случаи были, есть и будутъ, пока на Сахалинѣ не измѣнится многое, толкающее людей на преступленіе.
Имѣетъ ли смертная казнь вообще такое устрашающее вліяніе, какое приписываютъ ей гг. сахалинскіе сторонники повѣшенія «для примѣра»?
Надо вамъ сказать, что, благодаря невѣжеству и полному незнакомству съ закономъ, очень многіе преступники, совершая преступленіе, были увѣрены, что имъ за него «полагается веревка».
Полуляховъ, убивая семью Арцимовичей въ Луганскѣ, былъ вполнѣ увѣренъ, что его, если поймаютъ, непремѣнно повѣсятъ:
— Вѣдь не кто-нибудь, — членъ суда. Былъ увѣренъ, что за это веревки не избѣжать.
Единственнымъ послѣдствіемъ этой боязни было то, что онъ убилъ и мальчика, сына Арцимовича.
— Жаль было его убивать. Рука не поднималась… Даже и удара-то я ему не могъ нанести какъ слѣдуетъ… Но какъ подумалъ, что не о чемъ другомъ, о моей жизни идетъ тутъ рѣчь, — и убилъ.
Викторовъ, своимъ убійствомъ молодой дѣвушки въ Москвѣ надѣлавшій очень много шума, былъ тоже увѣренъ, что его за это непремѣнно повѣсятъ.
Онъ и на судѣ ждалъ смертнаго приговора. Его ужасъ былъ такъ великъ, что онъ не сознавалъ, что говорилось на судѣ. Онъ до сихъ поръ увѣренъ, что прокуроръ, указывая на окровавленныя вещи жертвы, требовалъ, чтобъ его, Викторова, тоже разрубили на части. Когда объявили, что онъ приговоренъ къ каторгѣ, Викторовъ «такъ обрадовался, что даже не зналъ: вѣрить или нѣтъ».
Этотъ страхъ смертной казни заставилъ Викторова только разрубить трупъ убитой имъ дѣвушки на части, запаковать въ чемоданъ и отправить по желѣзной дорогѣ. Въ то время всѣ удивлялись этому хладнокровному звѣрству преступника. А въ сущности это «хладнокровное звѣрство» было не чѣмъ инымъ, какъ страхомъ передъ веревкой.
Знаменитый когда-то на югѣ преступникъ Пазульскій зарѣзалъ въ Херсонѣ помощника смотрителя тюрьмы при совершенно исключительныхъ обстоятельствахъ. Помощникъ смотрителя приказалъ его отколотить прикладами. Пазульскій далъ обѣщаніе отомстить. Затѣмъ онъ бѣжалъ, два года скрывался, былъ пойманъ и черезъ два года, попавъ снова въ херсонскую тюрьму, «исполнилъ свое слово». Зналъ ли онъ, что его за это ждетъ веревка? Былъ въ этомъ увѣренъ.
Но его положеніе было таково, что иначе онъ поступить не могъ. Цѣной большихъ трудовъ онъ завоевалъ себѣ въ мірѣ преступниковъ титулъ «настоящаго Ивана». Въ этомъ мірѣ его боялись, его приказанія исполнялись безпрекословно. Онъ, какъ это подтверждали мнѣ смотрители тюремъ, однимъ приказаніемъ усмирялъ арестантскіе бунты; онъ давалъ, какъ, напримѣръ, сосланному въ Одессѣ банкиру[2] Іовановичу, рекомендательныя письма, съ которыми рекомендованныя имъ лица пользовались льготами во всѣхъ тюрьмахъ. Я самъ на Сахалинѣ видѣлъ то прямо невѣроятное почтеніе, которымъ въ арестантскомъ мірѣ окруженъ Пазульскій: съ нимъ никто не смѣетъ говорить въ шапкѣ. Его уважали, потому что боялись. Слушались, потому что передъ его «угрозой» дрожали. Въ случаѣ съ херсонскимъ помощникомъ смотрителя онъ ставилъ на карту все. Онъ далъ слово — и долженъ былъ исполнить угрозу. Его боялись, потому что онъ самъ не боялся ничего. Люди такого сорта должны держать слово. Иначе, тюрьма увидитъ, что поклонялась простой деревяшкѣ, когда съ идола слѣзетъ позолота. Какъ бы издѣвалась, какъ бы глумилась тюрьма надъ «струсившимъ» Пазульскимъ, какъ поступаютъ люди вообще съ тѣмъ, кто падаетъ съ высокаго пьедестала?!
И Пазульскій предпочелъ смерть такой жизни и зарѣзалъ.
На Сахалинѣ нѣкто Капитонъ Звѣревъ зарѣзалъ доктора Заржевскаго. Это былъ докторъ стараго закала, какихъ очень любили гг. смотрители. Для него не было больныхъ и слабосильныхъ. Когда являлись на освидѣтельствованіе, онъ, обыкновенно, писалъ: «Дать 50 розогъ». Звѣревъ надорвался на работѣ, не былъ въ состояніи выполнять «уроковъ» и, получивъ массу «лозъ», явился къ доктору отпроситься отъ работъ. Докторъ Заржевскій прописалъ ему свой обычный «рецептъ». Тогда Звѣревъ выхватилъ заранѣе приготовленный ножъ и зарѣзалъ доктора. Это было еще въ тѣ времена, когда вѣшали.
— А не боялся, что повѣсятъ? — спрашивалъ я Звѣрева.
— Даже удивились всѣ, какъ я отъ веревки ушелъ. Увѣренъ былъ, что повѣсятъ.
— Зачѣмъ же дѣлалъ это?
— Да усталъ больно на кобылу ложиться. Такъ рѣшилъ: лучше ужъ смерть, чѣмъ этакая жизнь.
— Ну, и покончилъ бы съ собой.
— А онъ, мучитель, другихъ мучить будетъ? Нѣтъ, ужъ такъ рѣшилъ: ежели мнѣ конецъ, то пусть ужъ другимъ хоть лучше будетъ. Помирать, — такъ не одному.
Антоновъ-Балдоха, долго наводившій на Москву трепетъ, какъ одинъ изъ коноводовъ гремѣвшей когда-то шайки «замоскворѣцкихъ баши-бузуковъ», все время ждалъ, что «поймаютъ, — безпремѣнно повѣсятъ». Такъ ему и другіе товарищи говорили. Это заставляло его только, по его выраженію, «работать чисто».
— Возьмешь что, — бьешь. Потому уличить можетъ, зачѣмъ въ живыхъ оставлять, — веревка.
Страхъ смертной казни заставляетъ преступника быть болѣе жестокимъ, — это часто. Останавливаетъ ли отъ преступленія? Факты говорятъ, что нѣтъ.
Не слѣдуетъ забывать объ одномъ важномъ, такъ сказать, элементѣ преступной натуры, — о крайнемъ легкомысліи преступника. Всякое наказаніе страшитъ преступника, но онъ всегда надѣется, что удастся избѣжать и не быть открытымъ. Разберите большинство преступленій, и васъ, въ концѣ концовъ, поразитъ ихъ удивительное легкомысліе.
— Почему же ты убилъ?
— Слыхалъ, что деньги есть.
— Ну, а самъ ты зналъ, есть ли деньги, сколько ихъ?
— А почемъ я могъ знать? Не зналъ. Люди говорили, будто есть. Анъ, не оказалось.
— Да вѣдь, оставивъ въ сторонѣ все прочее, вѣдь, идя на такое дѣло, ты рисковалъ собой?
— Извѣстно.
— Какъ же ты, рискуя всей своей жизнью, не зналъ даже изъ-за чего ты рискуешь?
Что это, какъ не крайнее легкомысліе!
Или:
— Убилъ, потому, — мужикъ богатый. Думалъ, возьму тыщи двѣ. Хату нову построю, своя-то больно развалилась.
— Такъ. Ты былъ, говоришь, мужикъ бѣдный?
— Бѣднѣющій.
— И вдругъ бы хату новую построилъ. Всѣ бы удивились: на какія деньги? А тутъ рядомъ богатый сосѣдъ убитъ и ограбленъ. У всякаго бы явилось на тебя подозрѣніе.
— Оно, конечно, такъ. Извѣстно, ежели бъ раньше все обмозговать, — можетъ, лучше бъ и не убивать. Да такъ ужъ въ голову засѣло: убью да убью, — хату нову поставлю, своя-то ужъ больно развалилась.
Или: убилъ, ограбилъ и ушелъ въ притонъ, началъ пьянствовать, хвастаться деньгами, — тамъ его и накрыли. А человѣкъ бывалый: былъ стрѣлкомъ, форточникомъ, поѣздошникомъ, парадникомъ, громилой. Прошелъ всѣ стадіи своего ремесла, — ничѣмъ другимъ, кромѣ кражъ, въ жизни не занимался. Долженъ знать все «насквозь».
— Ну, зачѣмъ же пьянствовать сейчасъ же пошелъ, — да еще куда? Знаешь вѣдь, что, случись грабежъ, полиція первымъ дѣломъ въ притонъ бросается: тамъ вашего брата ищетъ.
— Извѣстно. Это у нея дѣло первое.
— Ну, зачѣмъ же шелъ?
— Думалъ, что на поѣздъ пойдутъ искать. Будутъ думать, что изъ города уѣхалъ.
Это изумительное легкомысліе заставляетъ ихъ и съ Сахалина бѣжать. Люди знаютъ, что идутъ на вѣрную смерть, что впереди Татарскій проливъ, лѣсная пустыня, — а идутъ, потому что «надѣются».
Этого легкомыслія не пересилитъ даже страхъ веревки.
Съ другой стороны, есть люди, которыхъ, какъ Пазульскаго, толкаютъ на преступленіе обстоятельства: ему лучше умереть.
Съ третьей стороны, можно человѣка, какъ Звѣрева, довести до такого состоянія, когда смерть покажется благомъ.
Наконецъ, не слѣдуетъ забывать, что не всегда преступленія на Сахалинѣ совершаются по личной иниціативѣ. Очень часто они совершаются по приговору каторги человѣкомъ, на котораго палъ жребій. Для такого человѣка нѣтъ выбора: исполнитъ или не исполнитъ онъ приговоръ каторги, — его одинаково ждетъ смерть…
Я не собираюсь писать трактата о смертной казни вообще. Моя задача гораздо болѣе узкая: сказать то, что я знаю о смертной казни на Сахалинѣ.
Но несомнѣнно, что одинъ изъ главныхъ доводовъ, который приводятъ противники смертной казни, — «непоправимость наказанія» въ случаѣ ошибки правосудія, — нигдѣ не выступаетъ такъ ярко, какъ именно на Сахалинѣ. Нигдѣ онъ не витаетъ такимъ страшнымъ призракомъ.
Правосудіе ошибается повсюду. Но врядъ ли гдѣ такъ трудно избѣжать ошибки, какъ на Сахалинѣ. Производить слѣдствіе тамъ, гдѣ вы должны допрашивать безъ присяги, гдѣ ничто уже не грозитъ за лжесвидѣтельство, производить слѣдствіе въ средѣ исключительно преступной, нищей, голодной, въ средѣ, гдѣ люди продаются и покупаются за десятки копеекъ, гдѣ ложь предъ начальствомъ — обычай, а укрывательство преступниковъ — законъ, — производить слѣдствіе, творить судъ въ такой средѣ, при такихъ обстоятельствахъ особенно трудно.
Тутъ труднѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, узнать истину. И правосудію, окруженному непроходимою ложью, нигдѣ такъ не легко впасть въ ошибку.
При такихъ условіяхъ «непоправимость наказанія» вселяетъ особенный ужасъ.
Смертная казнь, это страшное, непоправимое, могущее часто быть ошибочнымъ, 23-лѣтнимъ опытомъ доказавшее свою несостоятельность въ дѣлѣ устрашенія наказаніе, 4 года было спрятано въ архивъ на Сахалинѣ, и никому никакого худа отъ этого не вышло.
Примѣчанія
править- ↑ а б в г д Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ а б в Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Говорятъ, что все это убійство было подстроено знаменитой «Золотой Ручкой». Она была по этому дѣлу подъ слѣдствіемъ, но освобождена за недостаткомъ уликъ.
- ↑ Оба случая въ сел. Рыковскомъ.
- ↑ Въ изданіи 1903 года: квартирной хозяйки къ жильцу
- ↑ См. 2 часть, глава «Баронесса Геймбрукъ».
- ↑ Въ изданіи 1903 года: нѣсколько