Сахалин (Дорошевич)/Аристократ каторги/ДО
| ← Святотатецъ | Сахалинъ (Каторга) — Аристократ каторги | Плебей → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 100. |
— Извините! — сказалъ мнѣ однажды Пазульскій, — сегодня я не могу пойти къ вамъ въ контору поговорить. Нога болитъ. Вы не хотите ли, можетъ-быть, здѣсь поговоримъ?
— Здѣсь? Неудобно. При постороннихъ. Народу много!
— Эти? — Пазульскій кивнулъ головой на каторжанъ, — не извольте безпокоиться. Ребята, выйдете-ка во дворъ, мнѣ съ бариномъ поговорить надо!
И всѣ 19 человѣкъ, содержавшихся въ одномъ «номерѣ» съ Пазульскимъ, — кто сидѣлъ въ это время, кто лежалъ, кто игралъ въ карты, — встали и, позвякивая кандалами, одинъ за другимъ, гуськомъ, покорно вышли.
А среди нихъ былъ Полуляховъ, сахалинская знаменитость Митрофановъ, только-что пойманный послѣ необычайно дерзкаго побѣга, Мыльниковъ-Прохоровъ, перерѣзавшій на своемъ вѣку человѣкъ двадцать, двое изъ Владивостока, приговоренные къ смертной казни и всего двѣ недѣли тому назадъ помилованные на эшафотѣ, Шаровъ, отчаяннѣйшая башка въ цѣломъ мірѣ, совершившій прямо невѣроятный побѣгъ: среди бѣлаго дня онъ спрыгнулъ съ палей прямо на часового, вырвалъ у него ружье и бросился въ тайгу, Школкинъ, ждавшій себѣ смертной казни за убійство, Балдановъ, зарѣзавшій поселенца за 60 копеекъ, и другіе.
И всѣ эти люди часа три проходили по двору, пока Пазульскому угодно было бесѣдовать со мною о разныхъ предметахъ.
Я собирался ѣхать въ Рыковское. Узнавъ объ этомъ, Пазульскій предложилъ мнѣ:
— Хотите, я вамъ дамъ рекомендательныя письма? Тамъ въ тюрьмѣ есть люди, которые меня знаютъ.
Онъ далъ мнѣ нѣсколько записокъ, въ которыхъ просилъ принять меня хорошо, сообщалъ, что я человѣкъ «безопасный» и съ начальствомъ ничего общаго не имѣю.
Рекомендація Пазульскаго сослужила больше службы, чѣмъ всѣ распоряженія показать мнѣ все, что я пожелаю видѣть. Рекомендаціи Пазульскаго было довольно, чтобъ я пріобрѣлъ полное довѣріе тюрьмы.
Случай помогъ мнѣ при первомъ же знакомствѣ пріобрѣсти расположеніе и даже заслужить признательность Пазульскаго.
Онъ спросилъ меня:
— Говорите ли вы по-англійски?
Я отвѣчалъ, что да. И Пазульскій вдругъ заговорилъ на какомъ-то необычайно дикомъ, неслыханномъ языкѣ.
Про него можно было сказать, что онъ по-англійски «говоритъ, какъ пишетъ».
Онъ выучился самоучкой и произносилъ каждую букву такъ, какъ она произносится по-французски.
Выходило чортъ знаетъ что!
Минута была критическая.
Безграмотная каторга чрезвычайно цѣнитъ всякое знаніе.
Вся тюрьма воззрилась: ну-ка, дѣйствительно ли Пазульскій и по-англійски говоритъ? Не вретъ ли?
На картѣ стояло самолюбіе и авторитетъ Пазульскаго.
Авторитетъ, купленный страшной, дорогою цѣною.
Стоило мнѣ улыбнуться, и все пошло бы на смарку. «Вретъ, хвастается!» Боящаяся и ненавидящая Пазульскаго за эту боязнь каторга расхохоталась бы надъ Пазульскимъ. А это былъ бы конецъ.
Я призвалъ на помощь всю свою сообразительность. Рисовалъ въ воображеніи буквы, которыя произносилъ Пазульскій, складывалъ изъ нихъ слова, угадывалъ, что онъ хочетъ сказать, и отвѣчалъ ему на такомъ же варварскомъ языкѣ, произнося всѣ буквы.
Такъ мы обмѣнялись нѣсколькими фразами.
Надо было видѣть, съ какимъ глубокимъ почтеніемъ слушала каторга этотъ разговоръ на неизвѣстномъ языкѣ.
Затѣмъ, встрѣтясь одинъ на одинъ, Пазульскій спросилъ меня.
— Такъ я говорю по-англійски?
— Откровенно говоря, Пазульскій, вы совсѣмъ не умѣете говорить. Васъ никто не пойметъ.
— Я и самъ это думалъ! А вѣдь сколько лѣтъ я учился этому проклятому языку въ тюрьмѣ! — вздохнулъ Пазульскій, затѣмъ улыбнулся:
— Спасибо вамъ за то, что меня тогда не выдали! Смѣяться бы стали, а мнѣ это не годится… Спасибо, что поддержали.
И онъ крѣпко нѣсколько разъ пожалъ мнѣ руку.
Въ чемъ заключается это обаяніе и эта власть Пазульскаго надъ каторгой?
Прежде всего, — его всѣ боятся потому, что онъ самъ ничего не боится. И онъ это доказалъ!
Во-вторыхъ, боятся его прогнѣвить, чтобы Пазульскій «чего не сказалъ». Это типичнѣйшій изъ «Ивановъ», человѣкъ слова: что онъ сказалъ, то онъ и сдѣлаетъ, — онъ и это доказалъ.
Таковъ этотъ «человѣкъ съ висѣлицы».
Пазульскій теперь уже старикъ, лѣтъ шестидесяти. Удивительно бодрый и крѣпкій. Силы, говорятъ, онъ феноменальной. Черты лица у него удивительно правильныя, красивыя, и особенно замѣчательны глаза: сѣрые, холодные, съ властнымъ взглядомъ, который трудно выдерживать. Въ немъ какъ-то во всемъ чувствуется привычка повелѣвать. Красивыя губы подъ полусѣдыми усами нѣтъ-нѣтъ да и подергиваются презрительной улыбкой.
Пазульскій — полякъ.
— Вѣроисповѣданія числюсь католическаго! — говоритъ онъ, — но мнѣ это все равно. Православное, католическое, — я ни во что въ это не вѣрю.
— Значитъ, «тамъ», по вашему мнѣнію, Пазульскій, ничего нѣтъ?
— Ничего!
— И души?
— Какая душа! Что человѣкъ помираетъ, что собака, — все равно. Я видалъ.
А онъ, дѣйствительно, «видалъ».
— Я нарочно убивалъ собакъ, чтобъ посмотрѣть. Никакой разницы. Смотритъ на тебя, словно сказать хочетъ: «только не мучай». Поскорѣе! Живетъ — смерти боится. Умираетъ — боли боится. Это все тѣло. Боли боится и наслажденія хочетъ. Жизнь, это — наслажденіе. Только съ наслажденіемъ и начинается жизнь. Разумная-то. А только необходимое, ѣсть да пить, это ужъ человѣкъ будетъ даже не собака, даже не свинья, даже не крыса. — Это ужъ будетъ вошь. Да и у той, небось, свои наслажденія есть! И она къ наслажденію стремится. Вѣдь и собака и свинья, глядишь, на солнцѣ ляжетъ, бокъ погрѣетъ, наслажденія отъ жизни хочетъ. А заприте собаку въ комнату, дайте ей только необходимое, — завоетъ. О наслажденіи выть будетъ!
Такова «философія» Пазульскаго, до которой. онъ дошелъ своимъ умомъ.
— У человѣка есть деньги, онъ и наслаждается: пьетъ тонкія вина, ѣстъ деликатныя блюда, имѣетъ красивыхъ женщинъ. «У меня, — говоритъ, — есть деньги, черезъ нихъ я и наслаждаюсь. А у тебя нѣтъ денегъ, ты и не наслаждайся!» — «Хорошо, братъ! Если все черезъ деньги, то я возьму у тебя твои деньги, и самъ черезъ нихъ буду наслаждаться, чѣмъ мнѣ на тебя-то смотрѣть!» Такъ ужъ все заведено.
Таково практическое примѣненіе «философіи» Пазульскаго.
Пазульскій, это — громкое имя на нашемъ югѣ, на юго-западѣ и въ Румыніи. Его долго еще не забудутъ. Онъ былъ атаманомъ трехъ разбойничьихъ шаекъ и, дѣйствительно, «творилъ чудеса».
Его спеціальностью были грабежи. И въ особенности грабежи въ помѣщичьихъ усадьбахъ. Убійства онъ всегда «терпѣть не могъ»:
— За ненадобностью. Я беру то, что мнѣ нужно. Деньги его. А жизнь его, — на что она мнѣ?
Къ убійцамъ съ цѣлью грабежа, напримѣръ, къ Полуляхову, онъ относится съ величайшимъ презрѣніемъ.
— Сволочь! Намажутъ, намажутъ, а взять ничего не возьмутъ! Что не нужно, то у людей отнимутъ, а что нужно — того достать не сумѣютъ. Дурачье! Наберутъ топоровъ, напьется еще, скотина, передъ этимъ! «Валай, Ивашка, бей по холовамъ! Кроши, Ямеля, твоя нядѣля!» А зачѣмъ это имъ нужно? По головамъ-то!
— Да вѣдь дѣло такое, Пазульскій. Говорятъ, нельзя имъ безъ «этого».
— Оттого, что дурачье! Потому и «нельзя». Зачѣмъ у человѣка ненужную мнѣ вещь отнимать, жизнь, когда у него нужная мнѣ вещь есть: страхъ.
— А не напугается?
— Ну, это какъ напугать!
О своемъ «прошломъ» Пазульскій не говоритъ. Это пахло бы хвастовствомъ. А Пазульскій не изъ тѣхъ людей, которые хвастаются.
Свѣдѣнія о его прошломъ мнѣ пришлось собирать ужъ на югѣ Россіи. Это были, дѣйствительно, большія «предпріятія». Намѣтивъ богатаго помѣщика, Пазульскій подсылалъ къ нему кого-нибудь изъ своихъ. Тотъ нанимался въ работники, жилъ, высматривалъ, выглядывалъ. И когда Пазульскій съ шайкой являлся на «дѣло», онъ былъ освѣдомленъ обо всемъ: о складѣ жизни, привычкахъ, расположеніи дома. Онъ билъ безъ промаха: выбиралъ самый удобный часъ, когда ему никто помѣшать не могъ.
Всѣ роли бывали распредѣлены, всякій зналъ свое дѣло. Одни вязали спящую дворню, другіе караулили. Самъ Пазульскій брался за хозяевъ, никогда не довѣрялъ ихъ никому изъ шайки: боялся, быть-можетъ, что потеряютъ терпѣніе, не выдержатъ и убьютъ.
Онъ любилъ при этомъ страшную обстановку: револьверъ, кинжалъ, маски. Отчасти, вѣроятно, потому, что такъ страха больше нагонишь, отчасти, быть-можетъ, потому, что въ этомъ бандитѣ есть любовь къ романтическому, и онъ умѣетъ изо всего извлекать наслажденіе.
— Надо все такъ сдѣлать, чтобъ и вспомнить потомъ пріятно было! — какъ-то вскользь замѣтилъ онъ.
Его «слава» была такъ велика, что, говорятъ, при одномъ имени «Пазульскій» люди сами отдавали деньги. Появились на югѣ даже лже-Пазульскіе.
— Но вѣдь случалось убивать? — спросилъ я какъ-то Пазульскаго въ минуту болѣе откровенной бесѣды.
Онъ поморщился:
— Случалось. Что жъ! Если самъ ужъ человѣкъ лѣзетъ! Его урезониваешь, а онъ лѣзетъ! Ну, и… Да это дрянь такая, что и вспоминать нечего. Не всегда все дѣлаешь, что хочешь. Во всякомъ дѣлѣ непріятности есть. Что вспоминать! Это только корова жвачку пережевываетъ, отрыгнетъ, да и жуетъ. А человѣку это противно! Не будемъ объ этомъ!
Среди воровского и грабительнаго міра «атаманъ» Пазульскій, конечно, имѣлъ огромное имя, и когда онъ попалъ въ Херсонскую тюрьму, нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ командовалъ тюрьмой, какъ командуетъ ею на Сахалинѣ. Смотритель тюрьмы былъ человѣкъ новый, молодой, неопытный. Но онъ былъ человѣкъ добрый и къ «знаменитости», попавшей въ его тюрьму, отнесся очень мягко, внимательно и человѣчно. За это онъ понравился Пазульскому.
— Жаль мнѣ его стало. Вижу, человѣкъ вновѣ, чертей этихъ, арестантовъ, не знаетъ, держать ихъ не умѣетъ. И началъ я ему помогать. Совѣты давалъ, какъ ихъ въ подчиненіи держать, самъ, бывало, на нихъ прикрикнешь. И установился въ тюрьмѣ порядокъ: ходятъ по стрункѣ. Народъ — трусъ!
Пазульскій за это пользовался нѣкоторыми льготами, имѣлъ хорошій столъ. Это привилегированное положеніе не понравилось помощнику смотрителя изъ бывшихъ фельдшеровъ (удивительно, какая страсть у фельдшеровъ къ этой должности!). «Помощникъ» возревновалъ, сталъ наговаривать смотрителю на Пазульскаго. Слабохарактерный смотритель поддался вліянію помощника. Пазульскаго начали «сокращать», и когда захотѣли «сравнять съ арестантами», Пазульскій поднялъ всю тюрьму и устроилъ «бунтъ». Но бунтъ не удался, Пазульскаго схватили и поволокли подъ ворота.
Тутъ разсвирѣпѣвшій помощникъ далъ себѣ волю. Приказалъ колотить Пазульскаго на глазахъ у всей тюрьмы, смотрѣвшей на это изъ оконъ.
Это было для Пазульскаго «хуже смерти».
Онъ только сказалъ «помощнику»:
— Вы зашли въ ресторанъ пообѣдать, но не спросили, какая здѣсь цѣна.
Избитаго до полусмерти Пазульскаго посадили въ карцеръ, и когда онъ, «битый», отсидѣвъ въ карцерѣ, сошелъ въ общую арестантскую камеру, его первымъ словомъ было обѣщаніе убить помощника.
Вскорѣ Пазульскій бѣжалъ. Прошло два года. Его снова поймали гдѣ-то въ Крыму и препроводили въ Херсонскую тюрьму. Смотритель былъ тотъ же. Помощникъ тоже. Помощникъ уже давно забылъ про все и даже встрѣтилъ Пазульскаго по-пріятельски:
— А! Пазульскій! Привелъ Богъ опять увидѣться!
Пазульскій отвѣтилъ:
— Привелъ Богъ. Это вѣрно.
Однажды, во время обхода камеры, Пазульскій обратился къ помощнику-фельдшеру, шедшему за смотрителемъ.
— Будьте такъ добры, посмотрите мнѣ горло, у меня что-то горло болитъ.
Они подошли къ окну, чтобы лучше видѣть. Тогда Пазульскій быстро охватилъ его одной рукой за талію, прижалъ, а другой «провелъ ножомъ по горлу». Въ рукавѣ приготовленъ былъ, даже не пикнулъ! Бросилъ его на полъ и говорю: «расплатился!»
Разсказывая это, Пазульскій вздохнулъ съ такимъ видомъ облегченія, словно онъ до сихъ поръ еще испытываетъ чувство какого-то удовлетворенія.
Убійство начальника — «за это веревка», и вотъ почему каторга со страхомъ смотритъ на человѣка, который чрезъ два года сдержалъ «разъ данное слово».
Пазульскій былъ приговоренъ къ повѣшенію. Онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ и ждалъ.
— Страшно?
— Томительно. Скорѣй бы! — думаешь ну, чего тянутъ? Повѣсили бы и къ сторонѣ.
Какъ и большинство. какъ почти всѣ «настоящіе преступники», онъ, хотя и въ Бога не вѣритъ, но суевѣренъ.
— Снился мнѣ сонъ: столбъ высокій, высокій. «Къ чему бы? думаю, значитъ, меня завтра повѣсятъ!» Такъ и вышло. Приносятъ вечеромъ чистое бѣлье, значитъ, утромъ казнь!
Пазульскій отказался отъ духовника и на эшафотѣ всѣхъ поразилъ. Онъ оттолкнулъ палача:
— Не хотѣлъ, чтобы палачъ руками дотрогивался, противно было.
Взбѣжалъ на западню и самъ на себя набросилъ петлю.
Пришлось кричать ему:
— Стой! Стой!
Ему прочли помилованіе.
— Тутъ ужъ замутилось у меня передъ глазами, все поплыло, уплыло… — говоритъ Пазульскій.
Смертная казнь была замѣнена каторгой безъ срока. Пазульскаго отправили въ Сибирь; на одномъ изъ этаповъ онъ «смѣнился» съ какимъ-то маловажнымъ арестантомъ, проигравшимся въ карты. Тотъ пошелъ подъ именемъ Пазульскаго, а Пазульскій бѣжалъ и вернулся на югъ.
Но «подвиги» Пазульскаго, его «казнь» слишкомъ нашумѣли на югѣ. Его узнали, поймали, обвинили.
— Всякая собака меня знала! Немудрено. Эта извѣстность-то меня и погубила!
Пазульскій былъ приговоренъ въ Одессѣ къ 12 годамъ «испытуемости», 100 плетямъ и тремъ годамъ прикованія къ тачкѣ.
Такъ онъ попалъ на Сахалинъ.
Онъ сидитъ въ самомъ страшномъ номерѣ Александровской кандальной тюрьмы. На табличкѣ съ фамиліями, висящей около двери этого номера, значится все:
— Безъ срока… Безъ срока… Безъ срока…
Тутъ собрана «головка» кандальной каторги.
И Пазульскій держитъ этихъ людей въ полной зависимости и нравственной, какъ человѣкъ, лишенный страха, и матеріальной: онъ занимается ростовщичествомъ.
Страшный этотъ старикъ. Онъ сидитъ въ своемъ темномъ углу, словно огромный паукъ, который держитъ въ своей паутинѣ 19 бьющихся, жалобно пищащихъ мухъ.
— Вотъ! — сказалъ онъ мнѣ какъ-то, показывая на маленькія углубленія: вдавленныя мѣста въ деревѣ на его мѣстѣ, на нарахъ, — знаете что это?
— Что?
— Это я пролежалъ!