Сахалин (Дорошевич)/Полуляхов/ДО
| ← Золотая ручка | Сахалинъ (Каторга) — Полуляховъ | Знаменитый московскій убійца → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 11. |
Убійство семьи Арцимовичей въ Луганскѣ — одно изъ страшнѣйшихъ преступленій послѣдняго времени.
Съ цѣлью грабежа были убиты: членъ судебной палаты Арцимовичъ, его жена, ихъ сынъ — 8-лѣтній мальчикъ, дворникъ и кухарка.
Меня предупредили, что убійца Полуляховъ производитъ «удивительно симпатичное впечатлѣніе», и все-таки я никогда не испытывалъ такого сильнаго потрясенія, какъ при видѣ Полуляхова.
— Полуляхова изъ кандальной привели! — доложилъ надзиратель.
— Пусть войдетъ.
Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, навстрѣчу «знаменитому» убійцѣ и отступилъ.
Въ дверяхъ появился средняго роста молодой человѣкъ, съ каштановыми волосами, небольшой бородкой, съ отпечаткомъ врожденнаго изящества, даже подъ арестантскимъ платьемъ, съ коричневыми, удивительно красивыми глазами.
Я никогда не видывалъ болѣе мягкихъ, болѣе добрыхъ глазъ.
— Вы… Полуляховъ? — съ невольнымъ удивленіемъ спросилъ я.
— Я-съ! — отвѣчалъ онъ съ поклономъ.
Голосъ у него такой же мягкій, пріятный, бархатистый, добрый и кроткій. Такой же чарующій, какъ и глаза.
Въ его походкѣ, мягкой, эластичной, есть что-то кошачье.
Полуляховъ принадлежитъ къ числу «настоящихъ убійцъ», расовыхъ, породистыхъ, которыхъ очень мало даже на Сахалинѣ. Эти «настоящіе убійцы» среди людей, это — тигры среди звѣрей.
Мы много и подолгу бесѣдовали потомъ съ Полуляховымъ. и я никакъ не могъ отдѣлаться отъ чувства невольнаго расположенія, которое вселялъ во мнѣ этотъ человѣкъ. Мнѣ вспомнился одинъ владивостокскій офицеръ, привязавшійся къ пойманному тигренку, державшій его при себѣ, какъ кошку, и плакавшій горькими слезами, когда тигръ выросъ и его пришлось застрѣлить.
Голосъ Полуляхова льется въ душу, его глаза очаровываютъ васъ, отъ него вѣетъ такой добротой. И нужно много времени, чтобы разобрать, что вмѣсто чувства этотъ человѣкъ полонъ только сентиментальности.
Но первое впечатлѣніе, которое производитъ этотъ человѣкъ, — вы чувствуете полное довѣріе къ нему, и я понимаю, что несчастная г-жа Арцимовичъ, когда онъ вошелъ ночью въ ея спальню, могла довѣрчиво говорить съ нимъ, не опасаясь за свою жизнь.
— Развѣ такой человѣкъ можетъ убить?
Полуляхову нѣтъ еще тридцати лѣтъ.
Онъ выросъ въ увѣренности, что будетъ жить богато. Онъ росъ у дяди, стараго богатаго торговца, который постоянно говорилъ ему:
— Умру, — все тебѣ останется.
Полуляховъ учился недолго въ школѣ, но настоящее воспитаніе получилъ въ публичномъ домѣ.
Взявъ изъ школы, дядя поставилъ Полуляхова въ лавку, чтобы сызмальства пріучался къ торговлѣ. Приказчики, чтобы имъ удобнѣе было красть, начали развращать хозяйскаго племянника.
Съ 12 лѣтъ онѣ начали его брать съ собой въ позорные дома. Полуляховъ былъ красивый мальчикъ, женщины ласкали и баловали его.
— Конечно, они были мнѣ не нужны. Но мнѣ нравилось тамъ. Каждый день приказчики говорили: а тебѣ такая-то кланяется, тебя опять просили привести.
Это льстило мальчику, и онъ таскалъ изъ кассы, чтобы ходить туда.
— Музыку, танцы, женщинъ, — это я очень люблю! — съ улыбкой говоритъ Полуляховъ.
Такъ тянулось лѣтъ пять. Чтобы прекратить воровство приказчиковъ, дядя взялъ кассиршу. Полуляховъ соблазнилъ эту молодую дѣвушку, и она начала для него красть.
— Я къ ней подольщаюсь: «возьми да возьми изъ кассы». А украдетъ для меня, я туда, къ своимъ, и закачусь.
Съ этой кассирши Полуляховъ и сталъ презирать женщинъ:
— За слабость за ихнюю. Просто погано. Все, что хочешь, сдѣлаютъ, — только поцѣлуй. Чисто животныя.
Женщины скоро надоѣдали Полуляхову:
— Понравится, — подольщаешься. А тамъ и противно станетъ. Такая же дрянь, какъ и всѣ: чисто собачонки, избей, а приласкалъ, опять ластится. Я ихъ даже и за людей не считаю.
При наружности Полуляхова, вѣрить въ его большой и скорый успѣхъ у женщинъ можно.
— И противны онѣ мнѣ и жить безъ нихъ, чувствую, не могу. Злоба меня на нихъ на всѣхъ брала.
Полуляхову доставляло удовольствіе тиранить, мучить, причинять боль влюблявшимся въ него женщинамъ.
Когда ему было около 18 лѣтъ, дядя открылъ воровство, выгналъ кассиршу и прогналъ Полуляхова изъ дома.
Полуляховъ пустился на кражи, но «неумѣлый былъ», скоро попался и сѣлъ въ тюрьму. Это было для Полуляхова «въ родѣ, какъ университетъ».
— Тутъ я такихъ людей увидѣлъ, какихъ раньше не думалъ, что есть на свѣтѣ. Что я раньше, какъ дядя выгналъ, воровалъ! На хлѣбъ да на квасъ! А тутъ цѣлый міръ, можно сказать, передо мной открылся. Воровать и жить. И вся жизнь изъ одного веселья и удальства!
Изъ тюрьмы Полуляховъ вышелъ съ массою знакомствъ, со знаніемъ воровского дѣла, и съ этихъ поръ его жизнь пошла однимъ и тѣмъ же порядкомъ: послѣ удачной кражи онъ шелъ въ позорный домъ, кутилъ, въ него влюблялась тамъ какая-нибудь дѣвица, и онъ становился ея «котомъ». Ему она отдавала каждую копейку, для него просила, воровала деньги. Потомъ дѣвица надоѣдала Полуляхову, онъ опять шелъ на «хорошую кражу», прокучивалъ награбленное въ другомъ учрежденіи, увлекалъ другую дѣвицу.
При этомъ надо замѣтить, что Полуляховъ почти ничего не пьетъ:
— Такъ, мнѣ эта жизнь нравилась. Кругомъ все гуляетъ, веселится, и самъ ни о чемъ не думаешь. Словно въ угарѣ ходишь! Они пьютъ, а ты пьянѣешь.
Эта угорѣлая жизнь время отъ времени прерывалась высидками «по подозрѣнію въ кражѣ».
— А убивать, Полуляховъ, раньше не случалось?
— Одинъ разъ, нечаянно. Ночью было. На кражѣ попался. Гнались за мною. Всѣ отстали, а одинъ какой-то дворникъ не отстаетъ. Я черезъ ровъ, онъ черезъ ровъ, я черезъ плетень, онъ черезъ плетень. «Врешь, — кричитъ, — не уйдешь!» Зло меня взяло. Этакая сволочь! Вѣдь не украдено, — чего же еще? Нѣтъ, непремѣнно засадить ему человѣка нужно. Подпустилъ я его поближе, револьверъ со мной былъ, — я безъ него ни шагу, — обернулся, выстрѣлилъ. Онъ руками замахалъ и брякнулся… Потомъ въ газетѣ прочелъ, что убитъ неизвѣстнымъ злоумышленникомъ дворникъ такой-то. Тутъ только имя его узналъ. Ни онъ меня не зналъ ни я его. А онъ меня въ тюрьму усадить хотѣлъ, а я его жизни лишилъ. И хоть бы изъ-за интереса оба дѣлали. А то такъ! Чудно устроенъ свѣтъ! Здорово живешь, другъ за другомъ гоняются, здорово живешь — другъ дружку убиваютъ! Чисто волки бѣшеные!
Эта «волчья жизнь» надоѣла Полуляхову.
— Достать 25 тысячъ, да и зажить, какъ слѣдуетъ. Торговлю открыть. По торговлѣ я соскучился.
— Да вѣдь поймали бы, Полуляховъ.
— Зачѣмъ поймать? По чужому паспорту, въ чужомъ городѣ, въ лучшемъ видѣ прожить можно. Развѣ мало такого народа въ Россіи живетъ? Намъ въ тюрьмахъ это лучше извѣстно!
— Почему же именно 25 тысячъ?
— Такъ ужъ рѣшилъ 25 тысячъ.
Эти породистые, расовые «настоящіе» преступники — удивительные «самовнушители». Имъ почему-то представится фантастическая цифра, — напримѣръ, 25 тысячъ, и они живутъ, загипнотизированные этой цифрой. Попадается имъ сумма меньшая:
— Нѣтъ! Мнѣ нужно, чтобъ поправиться, 25 тысячъ.
Они живутъ и дѣйствуютъ подъ вліяніемъ одной только этой бредовой идеи. Ради нея не остановятся ни передъ чѣмъ.
— Случалось, Полуляховъ, «брать большими суммами»?
— Я на маленькія дѣла не ходилъ. Я искалъ денегъ, — а не так: украсть, что попало! Бралъ тысячами.
— Куда же онѣ дѣвались?
— Ѣзжу по городамъ и прокучиваю.
— Почему жъ было ихъ не копить, пока не накопится 22 тысячъ?
— Терпѣнья не было. У меня ни къ чему терпѣнья нѣтъ. Такъ ужъ рѣшилъ: возьму 25 тысячъ, и сразу перемѣна всей жизни.
Нетерпѣливость — ихъ характерная черта. Они нетерпѣливы во всемъ, — даже при совершеніи преступленія. Изъ-за нетерпѣливости совершаютъ массу, — съ ихъ точки зрѣнія, — «глупостей», из-за которыхъ потомъ и попадаются. Я знаю, напримѣръ, убиство банкира Лившица въ Одессѣ.
Убійцы были въ самомъ «благопріятномъ» положеніи. Среди нихъ былъ спеціалистъ по отмыканію кассъ, знаменитость среди воровъ, прославившійся своими дѣяніями въ Россіи, Турціи, Румыніи, Греціи, Египтѣ[1].
Люди пришли только воровать, даже безъ оружія[2]. Они могли бы отомкнуть кассу, достать деньги, запереть кассу снова и уйти. Прислуга была съ нимъ заодно. Но старикъ банкиръ на этотъ разъ долго не засыпалъ, читая книгу. И убійцы кинулись на него, задушили и убѣжали, не тронувъ даже кассы: «спеціалистъ» испугался убійства и убѣжалъ раньше всѣхъ.
— Зачѣмъ же вы убили старика? — спрашивалъ я душителя Томилина.
— Невтерпежъ было. Не засыпалъ долго! — пожимая плечами, отвѣчалъ Томилинъ.
Въ то время, какъ Полуляховъ сгоралъ отъ нетерпѣнія, не находилъ себѣ мѣста, метался изъ города въ городъ, «во снѣ даже другую жизнь и свою торговлю видѣлъ», — онъ сошелся съ молодой женщиной Пирожковой, служившей въ прислугахъ, и громилой Казеевымъ, ходившимъ тоже «по большимъ дѣламъ».
Полуляховъ съ Пирожковой жили въ одномъ изъ южныхъ городовъ, а Казеевъ разъѣзжалъ по городамъ, высматривая, нельзя ли гдѣ поживиться. И вотъ однажды Полуляховъ получилъ телеграмму отъ Казеева, изъ Луганска:
«Пріѣзжай вмѣстѣ. Есть купецъ. Можно открыть торговлю».
Арцимовичей погубилъ несгораемый шкафъ, который вдругъ почему-то выписалъ себѣ покойный Арцимовичъ.
Покупка несгораемой кассы вызвала массу толковъ въ Луганскѣ. Заговорили объ огромномъ наслѣдствѣ, полученномъ Арцимовичемъ:
— Иначе зачѣмъ и кассу покупать? Все обходились безъ кассы, — а вдругъ касса!
Луганскъ опредѣлилъ точно и цифру наслѣдства: 70 тысячъ.
Эти слухи дошли до Казеева, пріѣхавшаго въ Луганскъ пронюхать: «Нѣтъ ли здѣсь кого?» — и онъ немедленно «пробилъ телеграмму» Полуляхову.
Все благопріятствовало преступленію.
Арцимовичи какъ разъ разсчитали горничную. И это въ маленькомъ городѣ сейчасъ же сдѣлалось извѣстно пріѣзжимъ. Полуляховъ подослалъ къ нимъ Пирожкову. Тѣ ее взяли.
— А Пирожкова для меня была готова въ огонь и въ воду.
Пирожкова служила горничной у Арцимовичей, а Полуляховъ и Казеевъ жили въ городѣ, какъ двое пріѣзжихъ купцовъ, собирающихся открыть торговлю.
Было ли это убійствомъ съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, или просто, — какъ часто бываетъ, — грабежъ, неожиданно сопровождающійся убійствомъ?
— Не надо неправду говорить. Я сразу увидѣлъ, что безъ «преступленія» тутъ не обойтись: очень народу въ домѣ много. Казеевъ не разъ говорилъ: «Не уѣхать ли? Ничего не выйдетъ!» Да я стоялъ: «Когда еще 70 тысячъ найдешь?» — говоритъ Полуляховъ.
Пирожкова часто потихоньку бѣгала къ Полуляхову:
— Баринъ деньги считаетъ. Когда въ кассу идетъ, двери закрываетъ! Я было разъ сунулась, будто, зачѣмъ-то, а онъ какъ зыкнетъ: «Ты чего здѣсь шляешься? Пошла вонъ!» Видать, что денегъ много, и кухарка и дворникъ говорятъ, что много. Ключи всегда у барыни. Ложатся, — подъ подушку кладутъ.
Хозяевъ Пирожкова ругала:
— Барыня добрая. А баринъ не приведи Богъ. Что не такъ, — кричитъ, ругается. Ужъ я цѣлый день бѣгаю, стараюсь, а онъ все кричитъ, все ругаетъ нехорошими словами, и безо всякой причины.
— И у меня отъ этихъ разсказовъ кровь вскипала! — говоритъ Полуляховъ, — я самъ никогда этими словами не ругаюсь…
Отъ Полуляхова, дѣйствительно, никто въ тюрьмѣ не слыхалъ неприличнаго слова.
— Не люблю и тѣхъ, кто ругается!
Я часто наблюдалъ это надъ типичными, «настоящими» преступниками. Бѣда, если кто-нибудь изъ нихъ обладаетъ какой-нибудь добродѣтелью. Они требуютъ, чтобы весь міръ обладалъ непремѣнно этой добродѣтелью, — и отсутствіе ея въ комъ-нибудь кажется имъ ужаснымъ, непростительнымъ, преступленіемъ: «что жъ это за человѣкъ?»
— За что жъ онъ людей-то ругаетъ? Дѣвка служитъ, треплется, а онъ ее ругаетъ? Что меньше себя, такъ и ругаетъ? Людей за людей не считаетъ?
Полуляховъ разспрашивалъ всѣхъ, что за человѣкъ Арцимовичъ — и съ радостью, вѣроятно, слышалъ, что это — человѣкъ грубый.
Въ сущности, онъ «распалялъ» себя на Арцимовича. Полуляховъ, быть-можетъ, боялся своей доброты. Съ нимъ уже былъ случай. Вооруженный, онъ забрался однажды ночью въ квартиру, съ рѣшеніемъ убить цѣлую семью.
— Да жалость взяла. Страхъ напалъ чужія жизни нарушить. За что я невинныхъ людей убивать буду.
И ему надо было отыскать «вину» на Арцимовичѣ, возненавидѣть его.
— Ну, а если бы и Пирожкова и всѣ говорили, что Арцимовичъ человѣкъ добрый, — убилъ бы его?
— Не знаю… Можетъ-быть… А можетъ, и рука бы не поднялась…
— Ну, хорошо. Арцимовичъ былъ человѣкъ грубый. Но вѣдь другіе-то были люди добрые… Ихъ-то какъ же?
— Ихъ-то ужъ потомъ… Когда въ сердце придешь… Одного убилъ, и другихъ нужно… А съ него начинать надо было.
Наканунѣ убійства, вечеромъ, Полуляховъ бродилъ около дома Арцимовичей:
— Думалъ, въ щелку въ ставни загляну, самъ все-таки расположеніе комнатъ увижу.
Въ это время изъ калитки вышелъ Арцимовичъ.
— Я спрятался.
Увидавъ мелькнувшій во тьмѣ силуэтъ, Арцимовичъ крикнулъ:
— Что это тамъ за жулье шляется?
И выругался нехорошимъ словомъ.
Думалъ ли онъ, что въ эту минуту въ двухъ шагахъ отъ него его убійца, что этому колеблющемуся убійцѣ нужна одна капля для полной рѣшимости.
— Ровно онъ меня по мордѣ ударилъ! — говоритъ Полуляховъ, — задрожалъ даже я весь. Вѣдь не знаетъ, кто идетъ, зачѣмъ идетъ, — а ругается. Оскорбить хочетъ. Возненавидѣлъ я его тутъ, какъ кровнаго врага.
Полуляховъ вернулся съ этой рекогносцировки съ рѣшеніемъ убить Арцимовича и не дальше, какъ завтра.
— Теперь мнѣ это ничего не стоило.
Пирожкова познакомила еще раньше дворника Арцимовичей съ Полуляховымъ и Казеевымъ.
Казеевъ, все еще предполагавшій, что готовится только кража, «закидывалъ удочку», не согласится ли дворникъ помогать. Тотъ поддавался.
— Мнѣ всегда этотъ дворникъ противенъ былъ! — говоритъ Полуляховъ, — ну, мы чужіе люди. А ему довѣряютъ во всемъ, у людей же служитъ, и противъ людей же, что угодно, сдѣлать готовъ: только помани. Народецъ!
— Ну, а Пирожкова? Вѣдь и Пирожкова тоже служила, и ей Арцимовичи довѣряли?
— Да мнѣ и Пирожкова противна была. Мнѣ всѣ противны были… Она хоть по любви, да и то было мерзко: что же это за человѣкъ? Его приласкай, — онъ, на кого хочешь, бросится. Это ужъ не человѣкъ, а собака.
Въ вечеръ убійства дворникъ Арцимовичей былъ приглашенъ къ «пріѣзжимъ купцамъ» въ гости. Разговоръ шелъ о кражѣ. Дворникъ «хлопалъ водку стаканами, бахвалился, что все отъ него зависитъ». Предполагалось просто напоить его мертвецки, до безчувствія.
— Да ужъ больно онъ былъ противенъ. Хохолъ онъ, выговоръ у него нечистый. Слова коверкаетъ. «Хо» да «хо»! Бахвалится. Лицо блѣдное, глаза мутные. Слюни текутъ. Водку пьетъ, льетъ, колбасу грязными руками рветъ. Такъ онъ мнѣ сталъ мерзокъ.
Трудно представить себѣ то «презрѣніе къ людямъ», которое чувствуютъ эти «настоящіе» преступники. И какъ они ставятъ все въ строку человѣку. И какъ мало нужно, чтобы человѣкъ вселилъ въ нихъ къ себѣ отвращеніе.
— Сидитъ это онъ передо мной, Смотрю на него: словно гадина какая-то! Запрокинулъ онъ такъ голову, — я не выдержалъ. Цапъ его за горло. Прямо изъ-за одного омерзѣнія задушилъ.
Дворникъ только «трепыхнулся раза два». Казеевъ вскочилъ и даже вскрикнулъ отъ неожиданности.
— Начали, — надо кончать! — сказалъ ему Полуляховъ.
Они стащили дворника въ сарай. Полуляховъ налилъ водки себѣ и Казееву:
— Самъ попробовалъ, но пить не сталъ: словно отъ дворника пахло. А Казеевъ былъ, бѣдняга, какъ полотно бѣлый — ему сказалъ: «Пей!» Зубы у него объ стаканъ звенѣли. Выпилъ. Говорю: — «Идемъ». И далъ ему топоръ и себѣ взялъ.
Молча они дошли до дома Арцимовичей. У калитки ихъ ждала Пирожкова.
— Легли. Не знаю, спятъ ли еще.
Она сходила въ домъ еще разъ, послушала, вышла:
— Идите!
— А я-то слышу, какъ у нея зубы стучатъ. Обнялъ ее, поцѣловалъ, чтобы куражу дать. «Не бойся, — говорю, — дурочка!» Колотится она вся, а шею такъ словно тисками сдушила. «Съ тобой, — говоритъ, — ничего не боюсь». Ничего мы объ этомъ не сказали, ни слова, а только всѣ понимали, что убивать всѣхъ идемъ.
Полуляховъ пошелъ впередъ. За нимъ шелъ Казеевъ, за Казеевымъ — Пирожкова.
— Слыхать было, какъ у Казеева сердце стучитъ. Въ коридорѣ тепло, а въ ноги холодомъ потянуло: дверь забыли закрыть. Леденѣютъ ноги, — да и все. Квартира покойныхъ господъ Арцимовичей расположена такъ…
Полуляховъ такъ и сказалъ: «покойныхъ» и нарисовалъ мнѣ на бумагѣ планъ квартиры: онъ каждый уголокъ зналъ по разсказамъ Пирожковой.
Изъ коридорчика они вышли въ маленькую комнату, раздѣлявшую спальни супруговъ: направо была спальня Арцимовича, въ комнатѣ налѣво спала жена съ сыномъ.
Полуляховъ зналъ, что Арцимовичъ спитъ головою къ окнамъ.
— Темно. Не видать ничего. Въ головѣ только и вертится: «не уронить бы чего?» Нащупалъ ногой кровать, размахнулся…
Первый ударъ пришелся по подушкѣ. Арцимовичъ проснулся, сказалъ «кто» или «что»…
Полуляховъ «на голосъ» ударилъ топоромъ въ другой разъ.
— Хряскъ раздался. Словно полѣно разрубилъ.
Полуляховъ остановился. Ни звука. Кончено.
— Вышелъ въ среднюю комнату. Прислушался. У госпожи Арцимовичъ въ спальнѣ тихо. Спятъ. Слышу только, какъ около меня что-то, словно часы, стучитъ. Это у Казеева сердце колотится. «Стой, — шепчу, — тутъ. Карауль». Пирожковой руку въ темнотѣ нащупалъ, холодная такая. «Веди на кухню». Вхожу. А въ кухнѣ свѣтло, ровно днемъ. Луна въ окна. Читать можно. Оглянулся: вижу постель, на подушкѣ черное, голова кухаркина, къ стѣнѣ отвернувшись, спитъ и такъ-то храпитъ. Взмахнулъ, — и такая-то жалость схватила. «За что?» — думаю. Да ужъ такъ только, словно другой кто мои руки опустилъ. Грохнуло, — и храпа больше нѣтъ. А луна-то — свѣтло такъ… Вижу по подушкѣ большое, большое черное пятно пошло… Отвернулся и пошелъ въ горницы.
Полуляховъ сбросилъ окровавленный армякъ, вытеръ объ него руки, зажегъ свѣчку и безъ топора вошелъ въ спальню г-жи Арцимовичъ.
— Надо было, чтобъ она кассу отперла. Замокъ былъ съ секретомъ.
Арцимовичъ, или «госпожа Арцимовичъ», — какъ все время говоритъ Полуляховъ, — сразу проснулась, какъ только онъ вошелъ въ комнату.
— Сударыня, не кричите! — предупредилъ ее Полуляховъ.
— Семенъ, это ты? — спросила Арцимовичъ.
— Нѣтъ, я — не Семенъ.
— Кто вы? Что вамъ нужно?
— Сударыня, извините, что мы васъ тревожимъ, — мы пришли воспользоваться вашимъ имуществомъ.
— Такъ-таки и сказалъ: «извините»? — спросилъ я у Полуляхова.
— Такъ и сказалъ. Вѣжливость требуетъ. Я люблю, чтобъ со мной вѣжливы были, и самъ съ другими всегда вѣжливъ. Госпожа Арцимовичъ приподнялась на подушкѣ: «Да вы знаете, къ кому вы зашли? Вы знаете, кто такой мой мужъ?» Тутъ ужъ я отъ улыбки удержаться не могъ. «Сударыня, — говорю, — для насъ всѣ равны!» — «А гдѣ мой мужъ?» спрашиваетъ. «Сударыня, — говорю, — о супругѣ вашемъ не безпокойтесь. Вашъ супругъ лежитъ связанный, и мы ему ротъ заткнули. Онъ не закричитъ. То же совѣтую и вамъ. А то и васъ свяжемъ». — «Вы его убили?» — говоритъ. — «Никакъ нѣтъ, — говорю, — намъ ваша жизнь не нужна, а нужно ваше достояніе. Мы возьмемъ, что намъ нужно, и уйдемъ. Вамъ никакого зла не сдѣлаемъ». Ее всю какъ лихорадка била, — однако, посмотрѣла на меня, успокоилась, потому что я улыбался и смотрѣлъ на нее открыто. Она больше Казеева боялась. «Это, — спрашиваетъ. — кто?» — «Это, — говорю, — мой товарищъ. И его не извольте безпокоиться, и онъ вамъ ничего дурного не сдѣлаетъ». Барыня успокоилась. «Это, — спрашиваетъ, — васъ Семенъ дворникъ подвелъ?» — «Семенъ, — говорю, — тутъ не при чемъ». «Нѣтъ, — говоритъ, — не лгите: я знаю, это Семеновы штуки». Смѣшно мнѣ даже стало. «Ну, ужъ это, — говорю, — чьи штуки, теперь вамъ все равно. А только потрудитесь вставать, возьмите ключи и пойдемте несгораемую кассу отпирать». — «Куда жъ, — говоритъ, — я пойду, раздѣтая?» — Замѣтила тутъ она, что рубашка съ плечъ спала, — одѣяломъ прикрылась. Барыня такая была, покойная, красивая, видная. «Дайте мнѣ, — говоритъ, — кофточку!» Я ей и кофточку подалъ. Одѣла она, застегнулась. «Принесите, — говоритъ, — кассу сюда, она не тяжелая». Тутъ ребенокъ ихъ проснулся, такъ мальчикъ лѣтъ восьми или девяти. Вскочилъ въ кроваткѣ. «Мама, — говоритъ, — кто это?» — А она ему: «Не кричи, — говоритъ, — и не бойся, папу разбудишь. Это такъ нужно, это люди изъ суда». Я приказалъ Казееву стоять и караулить, а самъ пошелъ, кассу притащилъ. Около ея кровати поставилъ. «Открывайте!» — говорю. Она присѣла на кровать, открываетъ, — такая спокойная, со мною разговариваетъ. И мальчикъ, глядя на нее, совсѣмъ успокоился. «Мама! — говоритъ, — я яблочка хочу». — «Дайте ему, — говоритъ, — яблочка». — «Дай!» — говорю Казееву. Тутъ же на столикѣ въ уголкѣ тарелка стояла съ мармеладомъ и яблоками, такъ штукъ 6—7 было. Казеевъ мнѣ подалъ. А я яблочко выбралъ и мальчику далъ: — «Кушайте!» И мармеладу ему далъ. Открыла г-жа Арцимовичъ кассу. — «Вотъ, — говоритъ, — все наше достояніе». А въ кассѣ тысячи полторы денегъ, и такъ въ уголышкѣ рублей триста лежитъ. «А это, — говоритъ, — казенныя». Вещи еще лежатъ дамскія, колечки, сережки. «А семьдесятъ тысячъ, — спрашиваю, — гдѣ?» Смотритъ на меня во всѣ глаза. «Какія 70 тысячъ?» — «А наслѣдство?» — «Какое наслѣдство?» Духъ у меня даже перехватило. «Да въ городѣ говорятъ». — «Ахъ, — говоритъ, — вы этой глупой баснѣ повѣрили?» Затрясся я весь. «Сударыня, — говорю, — лучше говорите правду! Гдѣ деньги? Хуже будетъ!» — «Да хоть убейте, — говоритъ, — меня, нигдѣ денегъ нѣту!» Тутъ я самъ чуть было благимъ матомъ не заоралъ. Голова идетъ кругомъ. Однако, вижу, барыня говоритъ правду: разъ есть желѣзная касса, куда же еще деньги прятать будутъ. — «Давайте!» — говорю. А она такая спокойная: деньги вынимаетъ, подаетъ. «Вещи, — говоритъ, — вамъ брать не совѣтую. Съ этими вещами вы только попадетесь». — «Все, — говорю, — давайте. Не безпокойтесь!» Объяснять даже стала, какая вещь сколько плачена, когда ей мужъ подарилъ. Удивлялся я ея спокойствію. У меня голова кругомъ идетъ, — а она спокойна! Пошелъ я опять въ комнаты, сломалъ одинъ столъ, другой. «Да нѣтъ, — думаю, — гдѣ же деньгамъ быть?! Уходить теперь надо». Взялъ топоръ, спряталъ подъ чуйку, опять въ спальню вернулся. А она улыбается даже: «Ну, что, — говоритъ, — убѣдились, что денегъ нѣтъ?» И такъ мнѣ ея убивать не хотѣлось, такъ убивать не хотѣлось… Да о головѣ дѣло шло. Думалъ, такого человѣка убили, поймаютъ — не простятъ, ждалъ себѣ не иначе, какъ висѣлицы.
— Одинъ вопросъ, Полуляховъ. Ждалъ висѣлицы и все-таки рисковалъ?
— Думалъ, не найдутъ! Ищи вѣтра въ полѣ.
Сколько мнѣ не приходилось видѣть «настоящихъ» преступниковъ, многіе изъ нихъ ждали себѣ «не иначе, как висѣлицы» — и всѣ на вопрос, зачѣмъ же шли, отвечали одно:
— Увѣрены были, что не найдутъ. Гдѣ жъ найти? — Находятъ только дураковъ!
Самоувѣренность и подчасъ легкомысліе, отличающая этихъ людей, удивительны.[2]
— Хожу я по комнатѣ взадъ и впередъ, — продолжалъ разсказъ Полуляховъ, — и такъ мнѣ барыни жаль, такъ жаль. Ужъ очень меня ея храбрость удивила. Лежитъ и разговариваетъ съ Казеевымъ. Казеевъ словами душится, а она хоть бы что, — все разспрашиваетъ про дворника: «Онъ ли васъ подвелъ!» Не ждалъ бы себѣ петли, — не убилъ бы, кажется. Ну, да своя жизнь дороже. Зашелъ я такъ сзади, чтобъ она не видала, размахнулся… Въ одинъ махъ кончилъ. Мальчикъ тутъ на постели вскочилъ. Ротъ раскрылъ, руки вытянулъ, глаза такіе огромные сдѣлались. Я къ нему…
Полуляховъ остановился.
— Разсказывать ли дальше? Скверный ударъ былъ…
— Какъ знаешь…
— Ну, да ужъ началъ, надо все… Ударилъ его топоромъ, хотѣлъ въ другой разъ, — топоръ поднялъ, а вмѣстѣ съ нимъ и мальчика, топоръ въ черепѣ застрялъ. Кровь мнѣ на лицо хлынула. Горячая такая… Словно кипятокъ… Обожгла…
Я съ трудомъ перевелъ духъ. Если бы не боязнь показать слабость передъ преступникомъ, я крикнулъ бы «воды». Я чувствовалъ, что все поплыло у меня передъ глазами.
— Вотъ видите, баринъ, и вамъ нехорошо… — раздался тихій голосъ Полуляхова.
Онъ сидѣлъ передо мной блѣдный, какъ полотно, со странными глазами, глядя куда-то въ уголъ; щеки его вздрагивали и подергивались.
Мы бесѣдовали позднимъ вечеромъ вдвоемъ въ тюремной канцеляріи. Вслѣдъ за Полуляховымъ и я съ дрожью посмотрѣлъ въ темный уголъ.
— Страшно было! — сказалъ, наконецъ, Полуляховъ, послѣ долгаго молчанія, проводя рукой по волосамъ. — Мнѣ этотъ мальчикъ и теперь снится… Никто не снится, а мальчикъ снится…
— Зачѣмъ же было мальчика убивать?
— Изъ жалости.
И лицо Полуляхова сдѣлалось опять кроткимъ и добрымъ.
— Я и объ немъ думалъ, когда по комнатѣ ходилъ. Оставить или нѣтъ? «Что же, — думаю, — онъ жить останется, когда такое видѣлъ? Какъ онъ жить будетъ, когда у него на глазахъ мать убили?» Я и его… жаль было… Ну, да о своей головѣ тоже подумать надо — мальчикъ большой, свидѣтель. Тутъ во мнѣ каждая жила заговорила, — продолжалъ Полуляховъ, — такое возбужденіе было, такое возбужденіе, — себя не помнилъ. Всѣхъ перебить хотѣлъ. Выскочилъ въ срединную комнатку, поднялъ топоръ: «теперь, — говорю, — по-настоящему мнѣ и васъ убить надоть. Чтобъ никого свидѣтелей не было. Видите, сколько душъ не изъ-за чего погубилъ. Чтобы этимъ и кончилось: другъ друга не выдавать. Чтобъ больше не изъ-за чего людей не погибало. Держаться другъ друга, не проговариваться». Глянулъ на Казеева: бѣлѣе полотна, а Пирожкова стоитъ, какъ былинка качается. Жаль мнѣ ее стало, я ее и обнялъ. И началъ цѣловать. Ужъ очень тогда во мнѣ каждая жила дрожала. Никогда, кажется, никого такъ не цѣловалъ!
Этотъ убійца, съ залитымъ кровью лицомъ, обнимающій сообщницу въ квартирѣ, заваленной трупами, — это казалось бы чудовищнымъ вымысломъ, если бы не было чудовищной правдой.
— И любилъ я ее тогда и жалко мнѣ ее было, жалко…
— Ну, а теперь гдѣ Пирожкова? — спросилъ я Полуляхова.
— А чортъ ее знаетъ, гдѣ! Гдѣ-то здѣсь же, на Сахалинѣ!
— Она тебя не интересуетъ?
— Ни капли.
А Пирожкова изъ любви къ Полуляхову не захотѣла пойти ни къ кому въ сожительницы и была отправлена въ дальнія поселья, на голодъ, на нищету…
Въ ту же ночь Полуляховъ, Пирожкова и Казеевъ исчезли изъ Луганска. Они жили по подложнымъ паспортамъ. И полиціи никогда бы не удалось открыть убійцъ, если бы въ дѣло не вмѣшался пасынокъ Арцимовича.
Молодой человѣкъ, задавшись цѣлью отыскать убійцъ матери и отчима, объѣхалъ нѣсколько южныхъ городовъ, искалъ вездѣ. Переодѣтый, онъ посѣщалъ притоны, сходился съ темнымъ людомъ.
И вотъ, въ одномъ изъ ростовскихъ притоновъ онъ услышалъ о какомъ-то громилѣ, который кутилъ, продавалъ цѣнныя вещи, поминалъ что-то, пьяный, про Луганскъ.
По указаніямъ молодого человѣка, этого громилу арестовали.
Это былъ Казеевъ.
Казеевъ былъ потрясенъ, разбитъ страшнымъ убійствомъ. Онъ мечталъ о перемѣнѣ жизни. Ему хотѣлось бросить «свое дѣло» и поступить въ сыщики.
Эта мечта бросить «свое дѣло» и сдѣлаться сыщикомъ — довольно обычная у профессіональныхъ преступниковъ.
Ихъ часто ловятъ на эту удочку.
— Ты малый способный, дѣльный, знаешь весь этотъ народъ, — мы тебя въ агентахъ оставимъ.
— Ровно рыба — дураки! — съ презрительной улыбкой говоритъ Полуляховъ. — Одну рыбу на крючокъ поймали, и другая на тотъ же крючокъ лѣзетъ.
— Какъ же они вѣрятъ?
— Что жъ людямъ остается, какъ не вѣрить? Человѣкъ заблудился въ лѣсу, видитъ — выхода нѣтъ. Тутъ человѣкъ каждому встрѣчному довѣряется. Можетъ, тотъ его въ чащу завести хочетъ и убить, а онъ идетъ за нимъ. Потому все одно выхода нѣтъ.
Заблудившись въ преступленіяхъ, Казеевъ повѣрилъ, что его помилуютъ и оставятъ въ сыщикахъ, и выдалъ Полуляхова и Пирожкову, указалъ, какъ ихъ найти, будучи совершенно увѣренъ, что ихъ «за убійство судьи безпремѣнно повѣсятъ».
«Товарищъ» среди преступниковъ на волѣ и въ каторгѣ, это, какъ они говорятъ, «великое слово». Выдать или убить товарища, это — величайшее преступленіе, которое только можетъ быть.
На Сахалинѣ я видалъ людей, которые по нѣскольку лѣтъ томятся въ одиночномъ заключеніи и съ ужасомъ ждутъ «облегченія участи» и перевода въ тюрьму. Ихъ убьютъ: они въ бѣгахъ убили товарища.
— Да вѣдь вы всѣ убивали?
— То дѣло десятое. Мы чужихъ. А онъ товарища.
Выдача «товарища» — такое же преступленіе, какъ и его убійство.[2] За это смерть.
И вотъ Полуляхова и Казеева посадили въ одну камеру и заперли.
— Ну, что жъ, Ваня, теперь мы съ тобой дѣлать будемъ? — спросилъ его Полуляховъ.
Казеевъ молчалъ.
— Только колотило его всего. Сидимъ — молчимъ. Я на него во всѣ глаза смотрю, — онъ въ уголъ глядитъ. Принесли обѣдъ, — не притронулся. Ужинъ въ шесть подали, — не притронулся. Ночь пришла. Я легъ, лежу, не сплю. А онъ сидитъ. Измученный, только-только не падаетъ, а спать лечь боится. Уснетъ и убью. Жалко мнѣ на него смотрѣть стало, жалость взяла. Закрылъ я глаза, притворился, что заснулъ, захрапѣлъ. Я никогда во снѣ не храплю и не люблю, когда другіе храпятъ, — противенъ мнѣ тогда человѣкъ. А тутъ будто захрапѣлъ, чтобъ онъ успокоился. Слышу, — ложится и, словно топоръ въ воду, заснулъ. Проснулся я утромъ раньше его, посмотрѣлъ, ровно младенецъ спитъ. Толкнулъ я его: «Вставай, Ваня». Вскочилъ, смотритъ на меня, глаза вытаращилъ, удивленно такъ. Кругомъ оглядывается. Я даже засмѣялся. «Живъ! живъ! — говорю. — Вотъ что, Ваня. Глупость сдѣлали, — не будемъ говорить: теперь намъ надо не о прошломъ, а о будущемъ думать. Что бы ни было, чтобъ все вмѣстѣ. Были товарищами, и будемъ товарищами. Понялъ?» Заплакалъ онъ даже.
— Такъ я и въ каторгу попалъ. Убилъ бы ихъ тогда въ домѣ гг. Арцимовичей, и ничего бы и не было! — вздохнулъ Полуляховъ. — Да жалость меня тогда взяла. За это и въ каторгѣ.
Судъ надъ убійцами Арцимовичей производилъ ужасное впечатлѣніе. Полуляховъ держалъ себя съ безпримѣрнымъ цинизмомъ; разсказывая объ убійствѣ, онъ прямо издѣвался надъ своими жертвами, хвастался своимъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ.
— Зло меня брало. Повѣсите? Такъ нате жъ вамъ!
Полуляховъ все время ждалъ смертнаго приговора.
— Какъ встали всѣ, начали читать приговоръ, у меня голова ходуномъ пошла. Головой даже такъ дернулъ, будто веревка у меня передъ лицомъ болтается. Однако, думаю: «Поддержись теперь, братъ, Полуляховъ. Уходить съ этого свѣта, — такъ уходить!» И самъ улыбнуться стараюсь.
Когда прочли «въ каторжныя работы», Полуляховъ «даже ушамъ своимъ не повѣрилъ».
— Гляжу кругомъ, ничего не понимаю. Ослышался? Сплю? Изъ суда вышелъ, словно съ петли сорвался. Отъ воздуха даже голова было закружилась и тошно сдѣлалось.
Когда преступниковъ, среди толпы, вели изъ суда, вдругъ раздался выстрѣлъ. Пасынокъ Арцимовича выскочилъ изъ толпы и почти въ упоръ выстрѣлилъ въ Полуляхова изъ револьвера.
— А я-то въ эту минуту въ толпу кинулся!
Пуля пролетѣла мимо.
— Такой ужъ фартъ (счастье)! — улыбаясь, замѣчаетъ Полуляховъ.
Стрѣлявшаго схватили, а Полуляховъ, какъ только его привели въ острогъ, сейчасъ же потребовалъ смотрителя и заявилъ, чтобъ пасынка Арцимовича освободили:
— Потому что я на него никакой претензіи не имѣю.
— Почему жъ такая забота о немъ? Благородство, что ли, хотѣлъ доказать?
— Какое же тутъ благородство? — пожалъ плечами Полуляховъ. — Я его мать убилъ, а онъ меня хотѣлъ. На его мѣстѣ и я бы такъ сдѣлалъ.
Когда Полуляхова и Казеева везли на Сахалинъ, ихъ держали порознь. Всѣ арестанты говорили:
— Полуляховъ безпремѣнно пришьетъ Казеева.
Но это было лишней предосторожностью. Они снова были «товарищами».
— На Ваню у меня никакой злобы не было. Вмѣстѣ дѣлали, вмѣстѣ въ бѣду попали, вмѣстѣ надо было и уходить.
Ихъ посадили въ одинъ и тотъ же номеръ Александровской кандальной тюрьмы, и «товарищи» взяли себѣ рядомъ мѣста на нарахъ.
— Ваня отъ меня ни на шагъ. Каждый кусокъ пополамъ.
Эта потребность имѣть кого-нибудь близкаго съ невѣроятной силой просыпается въ озлобленныхъ на все и на вся каторжанахъ. Только въ институтахъ такъ «обожаютъ» другъ друга, какъ въ кандальныхъ тюрьмахъ. Доходитъ до смѣшного и до трогательнаго. Въ бѣгахъ, въ тайгѣ, полуумирающій съ голоду каторжникъ половину послѣдняго куска хлѣба отдаетъ товарищу, Самъ идетъ и сдается, чтобъ только подобрали раненаго или заболѣвшаго товарища. Цѣлыми днями несетъ обезсилѣвшаго товарища на рукахъ. У самого едва душа въ тѣлѣ держится, а товарища на рукахъ тащитъ. Пройдетъ нѣсколько шаговъ, задохнется, присядетъ, — опять беретъ на руки и несетъ. И такъ сотни верстъ, и такъ черезъ непроходимую дикую тайгу.
«Убійца пяти человѣкъ», — это ровно ничего не значитъ для каторги:
— Тамъ-то мы всѣ храбры. Ты вотъ здѣсь себя покажи.
Убійства, совершенныя «на волѣ», въ каторгѣ не идутъ въ счетъ. Каторгу не удивишь, сказавъ: «убилъ столько-то человѣкъ». Каторга при этомъ только спрашиваетъ:
— А сколько взялъ?
И если человѣкъ «взялъ» мало, каторга смѣется надъ такимъ человѣкомъ, какъ смѣется она надъ убійцей изъ ревности, изъ мести, вообще, надъ «дураками».
— Оглобля! Безъ «интересу» на «преступленье» пошелъ.
Зато весьма цѣнится все, что совершено уже въ каторгѣ. И часто человѣкъ, сказавшій дерзость суровому смотрителю, цѣнится каторгой, пользуется среди нея авторитетомъ, уважается гораздо болѣе, чѣмъ какой-нибудь «знаменитый» убійца.[2] Для каторги «знаменитыхъ» убійцъ нѣтъ. Тутъ не похвастаешься убійствомъ 5 человѣкъ, когда рядомъ на нарахъ лежитъ Пащенко, за которымъ офиціально числится 32 убійства!
Положеніе Полуляхова, которымъ ужасались на судѣ, въ каторжной тюрьмѣ было самое шаткое.
— Пять человѣкъ убилъ, — а сколько взялъ, стыдно сказать!
Его выручало нѣсколько только то, что онъ, «судью», такого человѣка убилъ:
— Значитъ, на веревку шелъ!
Это вселяло все-таки нѣкоторое уваженіе: каторга уважаетъ тѣхъ, кто такъ рискуетъ, и боится только тѣхъ, кто самъ ничего не боится.
Когда я былъ на Сахалинѣ, Полуляховъ пользовался величайшимъ уваженіемъ въ тюрьмѣ. О совершенномъ имъ побѣгѣ говорили съ величайшимъ почтеніемъ.
— Вотъ это такъ человѣкъ!
Побѣгъ былъ одинъ изъ самыхъ дерзкихъ, отчаянныхъ, безумныхъ, по своей смѣлости.
Полуляховъ съ Казеевымъ и еще тремя арестантами бѣжали среди бѣлаго дня, на глазахъ у всѣхъ.
— Съ вечера легли, шепнулъ Казееву: «Ваня, завтра уходимъ». — «Какъ?» — спрашиваетъ. — «Молчи, — говорю, — и всякую минуту будь готовъ, или уйдемъ, или вмѣстѣ смерть примемъ». — «Что жъ! — шепчетъ. — Куда ты, туда и я».
Пятеро арестантовъ, съ однимъ конвойнымъ, были на работѣ на самомъ бойкомъ мѣстѣ большой проѣзжей дороги, около самаго поста Александровскаго. Время было не «бѣговое», и арестанты кандальнаго отдѣленія были безъ кандаловъ. По дорогѣ ходило много народу, безпрестанно туда и сюда проѣзжали чиновники, проходили солдаты. Какъ вдругъ Полуляховъ кинулся на конвойнаго, однимъ ударомъ сбилъ его съ ногъ, вырвалъ ружье и, крикнувъ: «Ваня, уходи!» — бросился въ опушку лѣса.
Это видѣла масса народу, бывшаго на дорогѣ. Ударили тревогу. Отсюда два шага до поста, — и въ нѣсколько минутъ прибѣжавшая команда разсыпалась по лѣсу.
И вотъ, въ то время, когда солдаты углубились въ лѣсъ, на вершинѣ сосѣдняго, совершенно голаго холма, одинъ за другимъ, въ обычномъ бродяжескомъ порядкѣ, показалось пять фигуръ. Передній шелъ съ ружьемъ на плечѣ. Это былъ Полуляховъ съ товарищами.
На дорогѣ въ это время стояли чиновники. Ружья ни у кого не было, револьвернымъ выстрѣломъ было недостать, и на глазахъ у начальства, на глазахъ у всего поста Александровскаго, по открытому мѣсту бродяги прошли, зашли за холмъ и скрылись въ тайгѣ.
Весь постъ Александровскій былъ перепуганъ.
— Если ужъ среди бѣла дня при конвоѣ бѣгать станутъ!
Озлобленіе противъ бѣглецовъ было страшное. Бродяги, да еще съ огнестрѣльнымъ оружіемъ, держали въ ужасѣ весь Александровскъ. Страшно было выѣхать.
— Ну, ужъ поймаютъ, спуска не дадутъ.
Тюрьма жила лихорадочной жизнью, не было другихъ думъ, другихъ разговоровъ:
— Что слышно?
Дней десять ничего не было слышно. Тюрьму, которая ликуетъ при всякомъ удачномъ побѣгѣ, охватывала радость:
— Ну, теперь ушли! Ищи вѣтра въ полѣ!
Но остальное дрожало отъ злости:
— Да неужели же такъ имъ и пройдетъ?
Наконецъ, пришло извѣстіе, что на Камышевскомъ перевалѣ убитъ Казеевъ.
При вскрытіи, кромѣ раны, у него оказалась масса поврежденій.
Полуляховъ разсказываетъ, какъ убивали Казеева.
Камышевскій перевалъ, по дорогѣ изъ поста Александровскаго въ селеніе Дербинское, — мѣсто, гдѣ часто ютятся бѣглые. Когда проѣзжаютъ это мѣсто, вынимаютъ обыкновенно револьверы. Дорога спускается въ ложбинку и идетъ между кустарниками. Направо и налѣво страшныя кручи огромныхъ, отвѣсныхъ почти горъ, поросшихъ мачтовымъ, прямымъ какъ стрѣла, сосновымъ лѣсомъ.
По этому-то крутому спуску, перебираясь отъ дерева къ дереву гуськомъ, и сходили бродяги. Впереди шелъ Казеевъ, за нимъ Полуляховъ.
Какъ вдругъ, изъ-за кустовъ, съ дороги грянулъ выстрѣлъ. Перебѣгавшій отъ дерева къ дереву Казеевъ закричалъ и полетѣлъ внизъ. Полуляховъ притаился за сосной и ждалъ съ секунды на секунду новаго выстрѣла. Но его не замѣтили.
Вниманіе стрѣлявшихъ было отвлечено полетѣвшимъ съ откоса Казеевымъ.
— Слышу внизу подъ горой голоса. Выглянулъ я изъ-за сосны, — внизу прогалинка межъ кустовъ, а на прогалинкѣ Ваня лежитъ, барахтается, встать все хочетъ. Люди его окружили. Ваня все стоналъ. — «Пить, — кричалъ, — водицы, Христа ради, дайте!»… — «И такъ, — говорятъ, — сдохнешь».
Просидѣвъ за деревьями до вечера, четверо бродягъ ушли. Слухъ о нихъ дошелъ не скоро. Они подались въ тайгу, шли голодные, истощавшіе, прямо, цѣлиной, тамъ, гдѣ не бывала нога человѣческая, тундрой. Ружье пришлось бросить, — не подъ силу было нести. И, наконецъ, — отощавшіе, изодранные въ тайгѣ, въ кровь искусанные мошкарою въ тундрѣ, вышли на селеніе Вяльзы.
— Выходимъ, — пастухъ трехъ коровенокъ пасетъ. Мы къ нему, такъ и такъ: нѣтъ ли чего поѣсть? Онъ испугался, дрожитъ, какъ осиновый листъ; мы ему: «Не бойся, молъ, ничего тебѣ не сдѣлаемъ. Гдѣ ужъ намъ! Видишь, небось, какіе мы». Оправился: «Хорошо, — говоритъ, — вотъ въ полдни погоню животинъ въ поселокъ, принесу хлѣбушка. А вы меня вотъ тутъ ждите». Отпустили мы его въ полдни. Сидимъ, ждемъ. Только смотримъ, бѣгутъ отъ поселка поселенцы, кто съ ружьемъ, — охотники они, — кто съ вилами, кто со слегой, кричатъ, руками машутъ, а впередъ пастухъ нашъ рукой указываетъ на наши, стало-быть, кусты. Это онъ, подлая душа, вмѣсто того, чтобы хлѣбушка принести, взялъ да всю деревню взбулгачилъ. За то, думать надо, что мы его пожалѣли и не пришили. Пришили бы его, коровенку зарѣзали, вырѣзали бы мяса, сколько нужно, — и все. А то жаль старика было. Онъ на насъ поселенцевъ и поднялъ: «Бродяги, — говоритъ, — пришли, ѣсть просятъ, голодные!» А ежели голодные, — значитъ убить надо. Потому голодный человѣкъ и корову зарѣзать можетъ. А у нихъ тутъ, передъ этимъ, коровенку бродяги, дѣйствительно, зарѣзали. Озлоблены на бродягъ были. «Бей, — кричатъ, — ихъ такихъ-сякихъ насмерть!» Мы было въ бѣгъ. Да одинъ выстрѣлилъ, мнѣ руку прошибъ. Словно палкой изо всѣхъ силъ шибануло, — я и свалился.
Пуля прошла въ мякоти, около лучевой кости лѣвой руки, навылетъ.
— А другіе, тѣ прямо на землю полегли. «Сдаемся, — кричатъ, — не бейте!» Били, однако, страхъ какъ. «Не рѣжь, — кричатъ, — коровъ!» Ровно звѣрье. Люди имъ ничего не сдѣлали, а бьютъ…
— Такъ безъ сопротивленія и сдались?
— Какое жъ сопротивленіе? Да и то сказать, и поселенцевъ этихъ жаль. Въ Сибири, говорятъ, тамъ другіе порядки. Тамъ къ мужику бродяга смѣло идетъ: сибирскій мужикъ ему всегда хлѣба вынесетъ, потому что хлѣбъ есть. А здѣсь, одно слово, Сакалинъ. Голодъ. Ему сыну-то кусокъ хлѣба дать жутко: самъ съ голода мретъ. Ему бродяга первый врагъ. Приходитъ голодный къ голодному, — ему и страшно: никакъ, онъ еще голоднѣй меня? Бродяга съ голоду и впрямь коровенку зарѣжетъ. А безъ коровенки поселенцу что? Смерть! Послѣдняго живота лишить. Въ казну за коровенку выплачивай, а животины нѣтъ. Все, что есть, въ раззоръ пойдетъ. Тутъ вонъ одинъ поселенецъ повѣсился, когда у него коровенку зарѣзали. Ну, и бьютъ: они еще голоднѣе насъ.
— Лежу я, кровь моя льется, и зло меня беретъ, и жалость… жалко мнѣ этихъ поселенцевъ, жалко…
Эти люди, убивающіе другихъ, ужасно любятъ вызывать въ себѣ чувство жалости. Имъ нравится это ощущеніе, они чувствуютъ себя тогда такими добрыми, хорошими, имъ кажется, быть-можетъ, въ эти минуты: «Какой я, въ сущности, добрый, хорошій, славный человѣкъ! Какая я прелесть!» А кому не хочется подумать о себѣ съ умиленіемъ? Похвастать именно тѣми добродѣтелями, которыхъ у него нѣтъ?
— Жалко! — этотъ мотивъ постоянно звучитъ въ разговорахъ Полуляхова, убившаго топоромъ восьмилѣтняго ребенка.
И когда онъ говоритъ это «жалко», въ его лицѣ есть что-то умиленное, кроткое. Онъ самъ трогается своей добротой.
— Ну, а въ Бога вы вѣруете? — спросилъ я однажды Полуляхова.
— Нѣтъ. Я по Дарвину! — отвѣчалъ Полуляховъ.
— Какъ? Вы Дарвина знаете?
— Это ужъ я здѣсь, въ тюрьмѣ, узналъ. «Борьба за существованіе» это называется. Человѣкъ ѣстъ птицу, птица ѣстъ мошку, а мошка еще кого-нибудь ѣстъ. Такъ оно и идетъ. «Круговоротъ веществъ» это называется. И человѣкъ ѣстъ птицу не потому, что онъ на нее золъ, а потому, что ему ѣсть хочется. А какъ птицѣ отъ этого, — онъ не думаетъ: ему ѣсть хочется, онъ и ѣстъ. И птица не думаетъ, каково мошкѣ, а думаетъ только, что ей нужно. Такъ и всѣ. Одинъ ловитъ человѣка, который ему ничего не сдѣлалъ. Другой судитъ и въ тюрьму сажаетъ человѣка, который ему ничего дурного не сдѣлалъ. Третій жизни лишаетъ. Никто ни на кого не золъ, а просто всякому ѣсть хочется. Всякій себѣ, какъ можетъ, и добываетъ. Это и называется «борьбой за существованіе».
— Ну, хорошо, Полуляховъ. Будемъ по Дарвину. А теорія приспособленія какъ же? Долженъ же человѣкъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе, среди людей живя, приспособиться къ ихъ условіямъ, требованіямъ, законамъ общежитія?
— Приспособленія? — задумался Полуляховъ. — Не ко всему приспособиться можно. Къ каторгѣ, напримѣръ, не приспособишься. Я такъ думаю, что человѣкъ приспособляется только къ тому, что ему пріятно. А ко всему остальному чтобъ приспособиться — терпѣніе нужно. А у меня терпѣнія нѣтъ. Эта самая «теорія приспособленія», какъ вы говорите, для меня не годится.
Такъ разсуждаетъ о «господинѣ Дарвинѣ» этотъ человѣкъ, и Дарвина понявшій съ волчьей точки зрѣнія.
— Скажите, если только правду сказать хотите, — спросилъ меня однажды Полуляховъ, — далеко отсюда до Америки?
Я принесъ ему карту.
Онъ долго смотрѣлъ на карту, мѣрялъ бумажкой по масштабу Великій океанъ и Сибирь и, наконецъ, улыбнулся.
— Н-да, выходитъ не то! И сюда подашься — вода. И сюда подашься — земля. А что вода, что земля, когда ее много, все одно. Что воды въ ротъ нальется, что землю съ голоду ѣсть, — все одинъ чортъ! И направо пойдешь — смерть, и налѣво пойдешь — смерть, и на мѣстѣ останешься — смерть. Чисто въ сказку попалъ. Да и сказокъ такихъ страшныхъ нѣтъ! — разсмѣялся онъ.
Таковъ этотъ человѣкъ, почти юноша, взятый изъ городской школы и разговаривающій о Дарвинѣ, убившій въ свою жизнь шестерыхъ, — безконечно жалостливый человѣкъ.
Когда Полуляхова увозили изъ Харькова, былъ такой случай.
На желѣзной дорогѣ была родственница покойныхъ Арцимовичей. Она не знала, что съ партіей отправляютъ убійцъ ея родныхъ.
Когда проходила партія, между публикой, какъ это всегда бываетъ, зашелъ разговоръ на тему:
— Сколько, чай, невинныхъ людей идетъ!
— Вотъ этотъ, напримѣръ, молодой мужичокъ. Я пари готова держать, что онъ идетъ невиновный. Вы посмотрите на него. Ну, развѣ можно съ такимъ лицомъ быть преступникомъ! — сказала родственница Арцимовичей и обратилась къ одному изъ знакомыхъ: — Нельзя ли узнать, за что онъ осужденъ?
— Скажите, пожалуйста, кто это такой? — спросилъ знакомый у конвойнаго офицера.
— Этотъ? Это Полуляховъ, убійца Арцимовичей.
Родственница несчастныхъ закричала и упала въ обморокъ.
Когда я разсказалъ этотъ эпизодъ Полуляхову, онъ задумался:
— Позвольте… Позвольте… Припоминаю… Когда насъ гнали, какая-то женщина закричала благимъ матомъ и упала. Я еще тогда обернулся, посмотрѣлъ… Такъ это она отъ меня? Родственница, стало-быть, покойныхъ?.. Скажите, пожалуйста! А я не обратилъ вниманія… Мало ли ихъ орутъ. Думалъ, чья родственница, или…
Полуляховъ улыбнулся:
— Или по мнѣ какая оретъ «изъ бывшихъ моихъ». Много ихъ было у меня и въ Харьковѣ!