Сахалин (Дорошевич)/Золотая ручка/ДО
| ← Уроженцы о. Сахалина | Сахалинъ (Каторга) — Золотая ручка | Полуляховъ → |
| Дата созданія: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 3. |
Воскресенье. Вечеръ. Около маленькаго, чистенькаго домика, рядомъ съ Дербинской богадѣльней, шумъ и смѣхъ. Скрипятъ убранныя ельникомъ карусели. Визжитъ оркестръ изъ трехъ скрипокъ и фальшиваго кларнета. Поселенцы пляшутъ трепака. На подмосткахъ «непомнящій родства» магъ и волшебникъ ѣстъ горящую паклю и выматываетъ изъ носа разноцвѣтныя ленты. Хлопаютъ пробки квасныхъ бутылокъ. Изъ квасной лавочки раздаются подвыпившіе голоса. Изъ оконъ доносится:
— Бардадымъ. Помирилъ, рубль мазу. Шеперка, по кушу очко. На пе. На перепе. Барыня. Два сбока.
Хозяйка этой квасной, игорнаго дома, карусели, танц-класса, корчмы и Сахалинскаго кафе-шантана — «крестьянка изъ ссыльныхъ», Софья Блювштейнъ.
Всероссійски, почти европейски, знаменитая «Золотая ручка».
Во время ея процесса столъ вещественныхъ доказательствъ горѣлъ огнемъ отъ груды колецъ, браслетъ, колье. Трофеевъ — уликъ.
— Свидѣтельница, — обратился предсѣдатель къ одной изъ потерпѣвшихъ, — укажите, какія здѣсь вещи ваши?
Дама съ измѣнившимся лицомъ подошла къ этой «Голкондѣ».
Глаза горѣли, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.
Тогда «съ высоты» скамьи подсудимыхъ раздался насмѣшливый голосъ:
— Сударыня, будьте спокойнѣе. Не волнуйтесь такъ: эти брилліанты — поддѣльные.
Этотъ эпизодъ вспомнился мнѣ, когда я, въ шесть часовъ утра, шелъ въ первый разъ въ гости къ «Золотой ручкѣ».
Я ждалъ встрѣчи съ этимъ Мефистофилемъ, «Рокамболемъ въ юбкѣ».
Съ могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свистъ пуль, ни свистъ розги. Съ женщиной, которая, сидя въ одиночномъ заключеніи, измышляла и создавала планы, отъ которыхъ пахло кровью.
И… я невольно отступилъ, когда навстрѣчу мнѣ вышла маленькая старушка съ нарумяненнымъ, сморщеннымъ какъ печеное яблоко лицомъ, въ ажурныхъ чулкахъ, въ старенькомъ капотѣ, съ претензіями на кокетство, съ завитыми крашеными волосами.
— Неужели «эта»?
Она была такъ жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддѣльною краской ланитъ[1]». Сѣдые волосы и желтыя обтянутыя щеки не произвели бы такого впечатлѣнія.
Зачѣмъ все это?
Рядомъ съ ней стоялъ высокій, здоровый, плотный, красивый, — какъ бываетъ красиво сильное животное, — ея «сожитель» (такъ офиціально они называются на Сахалинѣ)[2], ссыльно-поселенецъ Богдановъ.
Становилось все ясно…
И эти пунцовыя румяна, которыя должны играть, какъ свѣжій румянецъ молодости.
Мы познакомились.
Блювштейнъ попросила меня сѣсть. Намъ подали чай и бисквиты.
Сколько ей теперь лѣтъ, я не берусь опредѣлить. Мнѣ никогда не приходилось видѣть женщинъ, у которыхъ надъ головой свистѣли пули, — женщинъ, которыхъ сѣкли. Трудно судить по лицу, сколько лѣтъ человѣку, пережившему такія минуты!
Она говоритъ, что ей 35, но — какая же она была бы пятидесятилѣтняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять.
На Сахалинѣ про нее ходитъ масса легендъ. Упорно держится мнѣніе, что это вовсе не «Золотая ручка». Что это «смѣнщица», подставное лицо, которое отбываетъ наказаніе — въ то время какъ настоящая «Золотая ручка» продолжаетъ свою неуловимую дѣятельность въ Россіи.
Даже чиновники, узнавъ, что я видалъ и помню портреты «Золотой ручки», снятые съ нея еще до суда, разспрашивали меня послѣ свиданія съ Блювштейнъ:
— Ну, что? Она? Та?
— Да, это остатки той.
Ее все же можно узнать. Узнать, несмотря на страшную перемѣну.
Только глаза остались все тѣ же. Эти чудные, безконечно симпатичные, мягкіе, бархатные, выразительные глаза. Глаза, которые «говорили» такъ, что могли даже отлично лгать.
Одинъ изъ англичанъ, путешествовавшихъ по Сахалину, съ необыкновеннымъ восторгомъ отзывается объ огромномъ образованіи и «свѣтскости» «Золотой ручки», объ ея знаніи иностранныхъ языковъ. Какъ еврейка, она говоритъ по-нѣмецки.
Но я не думаю, чтобъ произношеніе «беньэтажъ», вмѣсто слова «бельэтажъ», — говорило особенно о знаніи французскаго языка, образованіи или свѣтскости Софьи Блювштейнъ. По манерѣ говорить — это простая мѣщаночка, мелкая лавочница.
И, право, для меня загадка, какъ ея жертвы могли принимать «Золотую ручку» — то за знаменитую артистку, то за вдовушку-аристократку.
Вѣроятно, разгадка этого кроется въ ея хорошенькихъ глазкахъ, которые остались такими же красивыми, несмотря на все, что перенесла Софья Блювштейнъ.
А перенесла она такъ же много, какъ и совершила.
Ея преступная натура не сдавалась, упорно боролась и доказала безполезность суровыхъ мѣръ въ дѣлѣ исправленія преступныхъ натуръ.
2 года и 8 мѣсяцевъ эта женщина была закована въ ручные кандалы.
Ея безсильныя, сохнувшія руки, тонкія, какъ плети дряблыя, лишенныя мускулатуры, говорятъ вамъ, что это за наказаніе.
Она еще кое-какъ владѣетъ правой рукой, но, чтобъ поднять лѣвую, должна взять себя правою подъ локоть.
Ноющая боль въ плечѣ сохнущей руки не даетъ ей покоя ни днемъ ни ночью. Она не можетъ сама повернуться съ боку на бокъ, не можетъ подняться съ постели.
И, право, какимъ ужаснымъ каламбуромъ звучала эта жалоба «Золотой ручки» на сохнувшую руку.
Ее сѣкли, и, — какъ выражаются обыкновенно гг. рецензенты, — «воспоминаніе объ этомъ спектаклѣ долго не изгладится изъ памяти исполнителей и зрителей». Всѣ — и приводившіе въ исполненіе наказаніе и зрители-арестанты — до сихъ поръ не могутъ безъ улыбки вспомнить о томъ, какъ «драли Золоторучку».
Улыбается при этомъ воспоминаніи даже никогда не улыбающійся Комлевъ, ужасъ и отвращеніе всей каторги, страшнѣйшій изъ сахалинскихъ палачей.
— Какъ же, помню. Двадцать я ей далъ.
— Она говоритъ, — больше.
— Это ей такъ показалось, — улыбается Комлевъ, — я хорошо помню — сколько. Это я ей двадцать такъ далъ, что могло съ двѣ сотни показаться.
Ее наказывали въ 9-мъ номерѣ Александровской тюрьмы для «исправляющихся».
Присутствовали всѣ, безъ исключенія. И тѣ, кому въ силу печальной необходимости приходится присутствовать при этихъ ужасныхъ и отвратительныхъ зрѣлищахъ, и тѣ, въ чьемъ присутствіи не было никакой необходимости. Изъ любопытства.
Въ номерѣ, гдѣ помѣшается человѣкъ сто, было на этотъ разъ человѣкъ триста. «Исправляющіеся» арестанты влѣзали на нары, чтобъ «лучше было видно». И наказанье приводилось въ исполненіе среди циничныхъ шутокъ и остротъ каторжанъ. Каждый крикъ несчастной вызывалъ взрывъ гомерическаго хохота.
— Комлевъ, наддай! Не мажь.
Они кричали то же, что кричали палачамъ, когда наказывали ихъ.
Но Комлеву не надо было этихъ поощрительныхъ возгласовъ.
Артистъ, виртуозъ и любитель своего дѣла, — онъ «клалъ розга въ розгу», такъ что кровь брызгала изъ-подъ прута.
Посрединѣ наказанія съ Софьей Блювштейнъ сдѣлался обморокъ. Фельдшеръ привелъ ее въ чувство, далъ понюхать спирта, — и наказаніе продолжалось.
Блювштейнъ едва встала съ «кобылы» и дошла до своей одиночной камеры[3].
Она не знала покоя въ одиночномъ заключеніи.
— Только, бывало, успокоишься, — требуютъ: «Соньку-Золотую ручку» — Думаешь, — опять что. Нѣтъ. Фотографію снимать.
Это дѣлалось ради мѣстнаго фотографа, который нажилъ себѣ деньгу на продажѣ карточекъ «Золотой ручки».
Блювштейнъ выводили на тюремный дворъ. Устанавливали кругомъ «декорацію».
Ее ставили около наковальни, тутъ же разставляли кузнецовъ съ молотами, надзирателей, — и мѣстный фотографъ снималъ якобы сцену закованія «Золотой ручки».
Эти фотографіи продавались десятками на всѣ пароходы, приходившіе на Сахалинъ.
— Даже на иностранныхъ пароходахъ покупали. Вездѣ ею интересовались, — какъ пояснилъ мнѣ фотографъ, принеся мнѣ цѣлый десятокъ фотографій, изображавшихъ «заковку».
— Да зачѣмъ же вы мнѣ-то столько ихъ принесли?
— А для подарковъ знакомымъ. Всѣ путешественники всегда десятки ихъ брали.
Эти фотографіи — замѣчательныя фотографіи. И ихъ главная «замѣчательность» состоитъ въ томъ, что Софья Блювштейнъ на нихъ «не похожа на себя». Сколько безсильнаго бѣшенства написано на лицѣ. Какой злобой, какимъ страданіемъ искажены черты. Она закусила губы, словно изо всей силы сдерживая готовое сорваться съ языка ругательство. Какая это картина человѣческаго униженія!
— Мучили меня этими фотографіями, — говоритъ Софья Блювштейнъ.
Спеціалистка по части побѣговъ, она бѣжала и здѣсь со своимъ теперешнимъ «сожителемъ», Богдановымъ.
— Но ужъ силы были не тѣ, — съ горькой улыбкой говоритъ Блювштейнъ, — больная была. Не могу пробираться по лѣсу. Говорю Богданову: «возьми меня на руки, отдохну». Понесъ онъ меня на рукахъ. Самъ измучился. Силъ нѣтъ. «Присядемъ, — говоритъ, — отдохнемъ». Присѣли подъ деревцомъ. А по лѣсу-то стонъ стоитъ, валежникъ трещитъ, погоня… Обходятъ.
Бѣгство «Золотой ручки» было обнаружено сразу. Немедленно кинулись въ погоню. Повели облаву.
Одинъ отрядъ гналъ бѣглецовъ по лѣсу. Смотритель съ 30-ю солдатами стоялъ на опушкѣ.
Какъ вдругъ изъ лѣса показалась фигура въ солдатскомъ платьѣ.
— Пли!
Раздался залпъ 30-ти ружей, но въ эту минуту фигура упала на землю. 30 пуль просвистали надъ головой.
— Не стрѣляйте! Не стрѣляйте! Сдаюсь, — раздался отчаянный женскій голосъ.
«Солдатъ» бросился къ смотрителю и упалъ передъ нимъ на колѣни.
— Не убивайте!
Это была переодѣтая «Золотая ручка».
Чѣмъ занимается она на Сахалинѣ.
Въ Александровскомъ, Онорѣ или Корсаковскомъ, — во всѣхъ этихъ, на сотни верстъ отстоящихъ другъ отъ друга, мѣстечкахъ, — вездѣ знаютъ «Соньку-золоторучку».
Каторга ею какъ будто гордится. Не любитъ, но относится все-таки съ почтеніемъ.
— Баба — голова.
Ея изумительный талантъ организовать преступные планы и здѣсь не пропадалъ даромъ.
Вся каторга называетъ ее главной виновницей убійства богатаго лавочника Никитина и кражи 56 тысячъ у Юрковскаго. Слѣдствіе по обоимъ этимъ дѣламъ дало массу подозрѣній противъ Блювштейнъ, и — ни одной улики.
Но это было раньше.
— Теперича Софья Ивановна больны и никакими дѣлами не занимаются, — какъ пояснилъ ея «сожитель» — Богдановъ.
Офиціально, она числится содержательницей квасной лавочки.
Варитъ великолѣпный квасъ, построила карусель, набрала среди поселенцевъ оркестръ изъ четырехъ человѣкъ, отыскала среди бродягъ фокусника, устраиваетъ представленія, танцы, гулянья.
Неофиціально…
— Шутъ ее знаетъ, какъ она это дѣлаетъ, — говорилъ мнѣ смотритель поселеній, — вѣдь весь Сахалинъ знаетъ, что она торгуетъ водкой. А сдѣлаешь обыскъ, — ничего, кромѣ бутылокъ съ квасомъ.
Точно такъ же всѣ знаютъ, что она продаетъ и покупаетъ краденыя вещи, — но ни денные ни ночные обыски не приводятъ ни къ чему.
Такъ она «борется за жизнь», за этотъ несчастный остатокъ преступной жизни.
Бьется какъ рыба объ ледъ, занимается мелкими преступленіями и гадостями, чтобы достать на жизнь себѣ и на игру своему «сожителю».
Ея завѣтная мечта — вернуться въ Россію.
Она закидывала меня вопросами объ Одессѣ.
— Я думаю, не узнаешь ея теперь.
И когда я ей разсказывалъ, у нея вырвался тяжкій вздохъ:
— Словно о другомъ свѣтѣ разсказываете вы мнѣ… Хоть бы глазкомъ взглянуть…
— Софьѣ Ивановнѣ теперича не зачѣмъ возвращаться въ Россію, — обрывалъ ее обыкновенно Богдановъ, — имъ теперь тамъ дѣлать нечего.
Этотъ «мужъ знаменитости» ни на секунду не выходилъ во время моихъ посѣщеній, слѣдилъ за каждымъ словомъ своей «сожительницы», словно боясь, чтобы она не сказала чего лишняго.
Это чувствовалось, — его присутствіе связывало Блювштейнъ, свинцовымъ гнетомъ давило, — она говорила и чего-то не договаривала.
— Мнѣ надо сказать вамъ что-то, — шепнула мнѣ въ одно изъ моихъ посѣщеній Блювштейнъ, улучивъ минутку, когда Богдановъ вышелъ въ другую комнату.
И въ тотъ же день ко мнѣ явился ея «конфидентъ», безсрочный богадѣльшикъ-каторжникъ К.
— Софья Ивановна назначаетъ вамъ рандеву, — разсмѣялся онъ. — Я васъ проведу и постою на стремѣ (покараулю), чтобъ Богдановъ ее не поймалъ.
Мы встрѣтились съ ней за околицей.
— Благодарю васъ, что пришли. Бога ради, простите, что побезпокоила. Мнѣ хотѣлось вамъ сказать, но при немъ нельзя. Вы видѣли, что это за человѣкъ. Съ такими ли людьми мнѣ приходилось быть знакомой, и вотъ теперь… Грубый, необразованный человѣкъ, — все, что заработаю, — проигрываетъ, прогуливаетъ! Бьетъ, тиранитъ… Э, да что и говорить?
У нея на глазахъ показались слезы.
— Да вы бы бросили его!
— Не могу. Вы знаете, чѣмъ я занимаюсь. Пить, ѣсть нужно. А развѣ въ моихъ дѣлахъ можно обойтись безъ мужчины. Вы знаете, какой народъ здѣсь. А его боятся: онъ кого угодно за двугривенный убьетъ. Вы говорите, — разойтись… Если бъ вы знали…
Я не разспрашивалъ: я зналъ, что Богдановъ былъ однимъ изъ обвиняемыхъ и въ убійствѣ Никитина и въ кражѣ у Юрковскаго.
Я глядѣлъ на эту несчастную женщину, плакавшую при воспоминаніяхъ о перенесенныхъ обидахъ. Чего здѣсь больше: привязанности къ человѣку или прикованности къ сообщнику?
— Вы что-то хотѣли сказать мнѣ?
Она отвѣчала мнѣ сразу:
— Постойте… Постойте… Дайте собраться съ духомъ… Я такъ давно не говорила объ этомъ… Я думала только, всегда думала, а говорить не смѣю. Онъ не велитъ… Помните, я вамъ говорила, что хотѣлось бы въ Россію. Вы, можетъ-быть, подумали, что опять за тѣми же дѣлами… Я уже стара, я больше не въ силахъ… Мнѣ только хотѣлось бы повидать дѣтей.
И при этомъ словѣ слезы хлынули градомъ у «Золотой ручки».
— У меня вѣдь остались двѣ дочери. Я даже не знаю, живы ли онѣ, или нѣтъ. Я никакихъ извѣстій не имѣю отъ нихъ. Стыдятся, можетъ-быть, такой матери, забыли, а можетъ-быть, померли… Что жъ съ ними. Я знаю только, что онѣ въ актрисахъ. Въ опереткѣ, въ пажахъ. О, Господи! Конечно, будь я тамъ, мои дочери никогда бы не были актрисами.
Но подождите улыбаться надъ этой преступницей, которая плачетъ, что ея дочери актрисы.
Посмотрите, сколько муки въ ея глазахъ:
— Я знаю, что случается съ этими «пажами». Но мнѣ хоть бы знать только, живы ли онѣ, или нѣтъ. Отыщите ихъ, узнайте, гдѣ онѣ. Не забудьте меня здѣсь, на Сахалинѣ. Увѣдомьте меня. Дайте телеграмму. Хоть только — живы или нѣтъ мои дѣти… Мнѣ немного осталось жить, хоть умереть-то, зная, что съ моими дѣтьми, живы ли они… Господи, мучиться здѣсь, въ каторгѣ, не зная… Можетъ-быть, померли… И никогда не узнаю, не у кого спросить, некому сказать…
«Рокамболя въ юбкѣ» больше не было.
Передо мной рыдала старушка-мать о своихъ несчастныхъ дѣтяхъ.
Слезы, смѣшиваясь съ румянами, грязными ручьями текли по ея сморщеннымъ щекамъ.
О, проклятый островъ, гдѣ такъ много горя![2]
Примѣчанія править
- ↑ Н. А. Некрасовъ «Убогая и нарядная»
- ↑ а б Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Теперь тѣлесныя наказанія для женщинъ отмѣнены закономъ. Это было одно изъ послѣднихъ.