Сахалин (Дорошевич)/Знаменитый московский убийца/ДО
| ← Полуляховъ | Сахалинъ (Каторга) — Знаменитый московскій убійца | Спеціалистъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 32. |
Въ Александровской кандальной тюрьмѣ нельзя не обратить вниманія на худенькаго, тщедушнаго, болѣзненнаго человѣка съ удивительно страдальческимъ выраженіемъ въ глазахъ. Онъ выдается своимъ жалкимъ видомъ даже среди арестантовъ. Чѣмъ-то въ конецъ замученный человѣкъ.
— Кто это?
— Викторовъ.
И сахалинское начальство, при всемъ своемъ презрѣніи къ каторгѣ, все же нѣсколько гордящееся имѣющимися въ тюрьмѣ «знаменитостями», добавитъ:
— Знаменитый московскій убійца.
Лѣтъ десять тому назадъ, «загадочное убійство въ Москвѣ» гремѣло на всю Россію.
Въ іюлѣ, въ Брестъ-Литовскѣ, на станціи желѣзной дороги, среди «невостребованныхъ грузовъ», отъ одной корзины начало исходить страшное зловоніе.
Корзину вскрыли, и «глазамъ присутствующихъ, — какъ пишется въ газетахъ, — представилось полное ужаса зрѣлище».
Въ корзинѣ, обтянутой внутри клеенкой, лежалъ разрубленный на части трупъ женщины. Щеки были вырѣзаны. Мѣтки на бѣльѣ отрѣзаны. Страшная посылка была отправлена изъ Москвы 2 іюля.
Вся московская сыскная полиція была поставлена на ноги.
Искали, искали, — и безуспѣшно. Слѣда, казалось, никакого не было.
Въ то время начальникомъ сыскной полиціи въ Москвѣ былъ нѣкто Эффенбахъ, пользовавшійся славой «Лекока».
Онъ обратилъ вниманіе на три обстоятельства. По бѣлью, которое было найдено въ корзинѣ, по «убогой роскоши» его, онъ вывелъ заключеніе, что покойная, скорѣй всего, была проституткой. Затѣмъ, его вниманіе остановило то, что и фамилія отправителя «груза», конечно, вымышленная, и вымышленная фамилія «получателя» — начинаются на букву «В». Растерявшемуся, взволнованному человѣку почему-то инстинктивно приходили въ голову только фамиліи, начинавшіяся на букву «В». А можетъ-быть, это было легкое насмѣшливое заигрыванье со стороны преступника. Преступникъ, у котораго все отлично идетъ, иногда начинаетъ куражиться, не прочь «подпустить насмѣшку», любитъ оставить что-то въ родѣ визитной карточки, маленькій, сейчасъ же теряющійся слѣдъ. «На, молъ, ищи». Наконецъ, вмѣстѣ съ трупомъ, въ корзинѣ лежала окровавленная дровяная плаха, на которой, очевидно, разрѣзали трупъ. Такими плахами топятъ печи въ трактирахъ и меблированныхъ комнатахъ.
Провѣрили по спискамъ всѣхъ московскихъ проститутокъ, — и оказалось, что одна изъ нихъ, жившая въ домѣ Боткина, по Петровскому бульвару, уѣхала на родину.
Сама она передъ отъѣздомъ домой не заходила около недѣли. А 3 іюля къ ней на квартиру зашелъ ея знакомый Викторовъ, сказалъ, что она спѣшно уѣхала въ деревню и велѣла ему взять вещи.
Викторовъ содержалъ меблированныя комнаты на углу Брюсова переулка и Никитской и служилъ контролеромъ на скачкахъ.
За нимъ послали на скачки, привезли въ сыскное отдѣленіе и ввели въ комнату; на столѣ были разложены: корзина, клеенка, окровавленное бѣлье.
Увидавъ эти вещи, Викторовъ «остолбенѣлъ», затѣмъ затрясся, заплакалъ и сознался.
Отецъ Викторова, когда Викторовъ былъ еще маленькимъ, застрѣлился въ припадкѣ помѣшательства. Сестра Викторова страдала сильными истерическими припадками. Братъ Викторова, — ужъ послѣ того, какъ Викторовъ былъ пойманъ, — сошелъ съ ума: постоянно бредилъ, что пьетъ съ братомъ Николаемъ на Сахалинѣ чай.
Викторовъ до семи лѣтъ не говорилъ. Объ немъ ужъ не въ первый разъ трубили газеты: въ 1883 году онъ тоже былъ «московской знаменитостью». Тогда ему было 30 лѣтъ, — и онъ впалъ въ летаргическій сонъ, продолжавшійся 12 сутокъ. Его чуть-чуть не похоронили, и «живымъ покойникомъ въ Маріинской больницѣ» интересовалась вся Москва.
Викторовъ прошелъ только 2 класса Московскаго Мѣщанскаго училища:
— Не способенъ былъ-съ. Русскій языкъ-съ мнѣ не давался!
Съ 12 лѣтъ онъ началъ пить, 15 познакомился съ развратомъ. Лѣтъ 20 заболѣлъ дурной болѣзнью.
Родные Викторова — люди съ достаткомъ. Всѣ они, — кто держитъ меблированныя комнаты съ «этими дамами», кто публичный домъ.
Съ дѣтства онъ стоялъ близко къ темному міру, соприкасался съ нимъ.
Въ 1881 году онъ былъ осужденъ на 4 мѣсяца въ рабочій домъ за кражу.
Въ 1881 же году былъ замѣшанъ въ убійствѣ дворянки Накатовой и кухарки ея Похвисневой.
— Убійства не совершалъ-съ… но къ убійству стоялъ довольно близко-съ…
Въ 1883 году онъ ушелъ бродяжить. Бродяжилъ 8 лѣтъ, затѣмъ открылся, вернулся въ Москву, получилъ наслѣдство, около 3 тысячъ, и завелъ себѣ меблированныя комнаты.
Убитая дѣвушка жила въ публичномъ домѣ его тетки, потомъ «вышла на волю, занималась своимъ дѣломъ» и жила съ нимъ.
— Вы что жъ, Викторовъ, были ея «котомъ?»
— Не совсѣмъ чтобы… Какъ вамъ сказать?.. Денегъ я ей, конечно, не платилъ… Любовникомъ-съ былъ… Но и на ея деньги не жилъ… Такъ иногда кое-что бралъ… Больше на игру-съ!
Три года онъ служилъ контролеромъ тотализатора на скачкахъ и велъ игру.
— Только-съ и жилъ-съ! — съ грустной улыбкой говоритъ онъ, — зимой-съ, такъ сказать, прозябалъ въ нетопленой квартирѣ… Часто меблированныхъ комнатъ топить было нечѣмъ… А лѣто придетъ-съ, скачки, — и оживаешь-съ. Цѣльное лѣто въ игрѣ живешь. Берешь на скачки рублей 150—200, всѣми мѣрами достаешь, — когда продуешь все вдребезги, когда 500—600 принесешь! Такъ и жилъ-съ. Въ полугарѣ.
Въ Москвѣ, гдѣ скачки лѣтомъ заполняютъ все и вся, много людей, которые «цѣлое лѣто въ игрѣ живутъ», а все остальное время «прозябаютъ».
Замѣчательно, что въ каторгѣ, которая полна игроками, Викторовъ не играетъ. Я разспрашивалъ о немъ:
— Не играетъ!.. Какой игрокъ!.. Иногда подойдетъ, когда играемъ, поставитъ семитку, — ему чтобъ на сахаръ выиграть… Выиграетъ гривенникъ и отойдетъ… Да и то рѣдко.
Я спрашивалъ Викторова:
— Какъ же это такъ? Такой игрокъ былъ, а здѣсь не играете?
— Не интересуюсь.
— А тамъ отчего жъ игралъ?
— Говорю вамъ, въ полугарѣ былъ. Только скачками и дышалъ. Потому близко стоялъ — и контролеромъ былъ. Въ самой центрѣ-съ! Кругомъ ставятъ деньги, берутъ, въ двѣ минуты сотельныя бумажки берутъ, — ну, и я-съ! Очухаться не могъ-съ. Полугаръ. Не успѣлъ отъ выигрыша или проигрыша очухаться, — афиша. Завтра скачки. Обдумываешь, раздумываешь, по трактирамъ идешь, въ трактиръ «Охту» съ конюхами совѣтоваться, играешь, спозаранку встаешь, на разсвѣтѣ на утренніе галопы бѣжишь. Объ лошадяхъ только и думаешь, лошади и во снѣ снятся. Не видишь, какъ лѣто пролетаетъ.
Таковъ этотъ болѣзненный, до семи лѣтъ не говорившій, въ летаргическомъ снѣ лежащій, съ несомнѣнно-болѣзненной наслѣдственностью человѣкъ, принесшій въ міръ столько ужаса и горя. При такихъ условіяхъ росъ, воспитывался и формировался этотъ «знаменитый убійца».
Время около Петрова дня, 29 іюня, время горячее для московскихъ игроковъ: въ это время разыгрывается «Всероссійскій Дерби». Генеральное сраженіе въ тотализаторѣ.
— Шибко я въ тѣ поры въ неврахъ былъ-съ. Кто возьметъ? На кого ставить? Одинъ говоритъ — на ту, другой — на другую. Слуховъ не оберешься. Газеты возьмешь, никакого толку: разное пишутъ. Та въ формы не вошла, та не готова, пишутъ, — ту еще работать надо. Просто голова идетъ кругомъ. Мѣста себѣ не найдешь. Играть надо, а время, сами изволите знать, что за время лѣто для меблированныхъ комнатъ? Два номера заняты, ремонтъ идетъ, расходы. А тутъ «Дерби». Прямо — ума рѣшайся.
Вечеромъ въ Петровъ день, Настя ночевала у Викторова. Около часа ночи они лежали въ постели. «Оба выпимши», и говорили о скачкахъ. Викторовъ упрашивалъ, чтобы она заложила еще вещей:
— Надо жъ играть!
Она попрекала Викторова, что онъ и такъ проигралъ у нея все. Слово за слово, — Настя дала Викторову пощечину, Викторовъ схватилъ стоявшій около на ночномъ столикѣ подсвѣчникъ и ударилъ ее.
— Помертвѣла вся… Не пикнула… Батюшки, смотрю, — въ високъ!.. Умерла… А вдругъ очнется, кричать примется… Стою надъ ней… Лежитъ, не шелохнется… Прошло минутъ пять… Схватилъ руку: теплая… не холодѣетъ… Очнется… Пропадешь!.. Страхъ меня взялъ-съ…
Викторовъ схватилъ ножикъ и перерѣзалъ ей горло:
— Не знаю, убилъ ли… Не знаю… Нѣтъ ли… А только такъ рѣзалъ, со страху, для вѣрности… Сижу-съ, смотрю и думаю-съ: что же теперь дѣлать-съ… Тутъ мнѣ корзина въ глаза и кинулась… Родственницѣ долженъ былъ я мѣховыя вещи высылать… Корзина, клеенка и камфора, чтобы пересыпать, были заготовлены… Только вещей я выслать не могъ, — были заложены-съ. По причинѣ игры… Думалъ: отыграюсь, выкуплю, пошлю…
У Викторова мелькнула мысль: что сдѣлать.
— Босикомъ-съ на цыпочкахъ въ кухню сходилъ… Плаху принесъ, ведерко съ водой… Клеенку разстелилъ, плаху положилъ и, какъ слѣдуетъ, все приготовилъ. Только какъ покойницу зашевелилъ, страшно сдѣлалось… Какъ это ихъ за плечики взялъ, приподнялъ, голова назадъ откинулась, быдто живая… Горло это раскрылось, рана-съ, и кровь потекла… Быдто — какъ въ книжкахъ читалъ, — какъ убійца до убитаго дотронется, у того изъ ранъ кровь потечетъ… Страшно-съ… Бросилъ… Водки выпилъ, — не беретъ… Еще водки выпилъ, еще… Повеселѣе стало. Поднялъ я ихъ, на полъ тихонько опустилъ.
Викторовъ, говоря объ убитой, — говоритъ «онѣ», «покойница», — съ какимъ-то почтеніемъ, въ которомъ сквозитъ страхъ передъ «ней»: «она» и до сихъ поръ ему снится. Сосѣди по нарамъ жалуются, что Викторовъ вдругъ по ночамъ вскакиваетъ и «оретъ благимъ матомъ»:
— Бѣлый весь, трясется… Все «его-то» приставляется!
— Положилъ покойницу на плашку и началъ имъ руки, ноги обрѣзывать косаремъ… Косарь острый. Мясо-то рѣжу, а до кости дойдетъ, — ударю потихонько, чтобъ хряскъ не больно слышно было… Въ другомъ концѣ коридора все же жильцы жили…
Странная игра случая: жильцами Викторова были нѣкіе Г., отецъ и сынъ, служившіе… сыщиками въ московской сыскной полиціи.
— Чтобъ хряску не было, — все по суставчикамъ, по суставчикамъ… Косарь иступился, — ножницами жилы перерѣзалъ… Щеки имъ вырѣзалъ, чтобъ узнать нельзя было…
— Пилъ водку въ это время?
— Куда жъ! Ручищи всѣ въ крови. Да и не до того было. Только одна мысль въ головѣ была: «потише! потише!» Такъ и казалось, что вотъ-вотъ сзади подходятъ и за плечи берутъ… Даже руки чувствовалъ… Духъ замретъ… Стою на колѣнкахъ, чувствую, за плечи держатъ, а глаза поднять боюсь, — зеркало насупротивъ было, — взглянуть… И назадъ повернуться страшно… Отдыхаешься, въ зеркало взглянешь, — никого сзади… И дальше… Изъ бѣлья тоже мѣточки вырѣзалъ… Къ утру кончилъ… Все въ корзину поклалъ, камфорой густо-густо пересыпалъ, клеенкой увернулъ, туда же и плашку положилъ, косарь въ ведеркѣ вымылъ, гдѣ съ клеенки на полъ кровь протекла, замылъ, — и воду изъ ведерка въ раковину пошелъ — вылилъ. Прихожу назадъ, — ничего, только камфорой шибко пахнетъ.
Однажды, когда Викторову, во время разговора, сдѣлалось «нехорошо», — я далъ ему понюхать первый попавшійся пузыречекъ спирта, изъ стоявшихъ на окнѣ въ конторѣ и назначенныхъ для раздачи арестантамъ.
У Викторова сразу «прошло». Онъ вскочилъ, затрясся, сталъ бѣлымъ, какъ полотно, протянулъ дрожащія руки, отстраняя отъ себя пузырекъ:
— Не надо… не надо…
— Что такое? Что случилось?
— Ничего… ничего… не надоть-съ…
Спиртъ, совершенно случайно, оказался камфорный. Я поспѣшилъ закрыть пузырекъ.
— Не могу я этого запаху переносить! — виновато улыбаясь, говорилъ Викторовъ, а у самого губы бѣлыя, и зубъ на зубъ не попадетъ.
Такъ врѣзалась ему въ памяти эта камфора.
— Вытащилъ я корзину въ сосѣднюю комнату, прибралъ все, и схватилъ меня страхъ сызнова.
Двѣ ночи не могъ спать Викторовъ, пилъ «для храбрости», — выпилъ «побольше полведра водки».
— Выпью, захмѣлѣю и ѣмъ… Ѣлъ съ апекитомъ, потому много пилъ… А протрезвѣю, — страшно… И выйти боюсь, — сейчасъ вотъ, думаю, какъ уйду, такъ безъ меня придутъ и откроютъ… И дома сидѣть жутко… Сижу, а мнѣ кажется, что въ сосѣдней комнатѣ кто-то вздыхаетъ… Подойду къ двери… Въ комнату-то страшно войти, чтобъ не привидѣлось что… Послушаю у двери, — тихо… Опять сяду водку пить… Опять вздыхаетъ… Страхъ такой бралъ!..
2-го іюля онъ, наконецъ, рѣшился выйти. Нанялъ ломовика, привелъ и съ нимъ вмѣстѣ вынесъ корзину изъ квартиры.
— Корзина ничего… только камфорой шибко пахло… Какъ выходилъ, всѣ окна открылъ, чтобы провѣтрило…
Какъ происходила отправка, Викторовъ, послѣ трехъ безсонныхъ ночей, убійства и полведра выпитой водки, — помнитъ какъ сквозь сонъ.
— Помню, четыре раза съ ломовикомъ въ трактиры заходили… Все по бутылкѣ водки выпивали, — такъ что онъ, въ концѣ-концовъ, хмѣльный сталъ, — а я хоть бы что… Иду за ломовымъ, только ноги у меня подламываются… Вотъ-вотъ на мостовую сяду. Пріѣхали на Смоленскій вокзалъ… «Вотъ сейчасъ, — думаю, — открыть корзину велятъ»… Зубъ на зубъ не попадаетъ… «Что такое?» — «Мѣховыя вещи»… — говорю. «Напишите, — говорятъ, — кому и отъ кого отправляете!» Чуть-чуть «Викторовъ» не подмахнулъ. Да опомнился. Фамилью, думаю, надо выдумать. И хоть бы что! Лѣзетъ въ голову одна фамилія «Викторовъ». «Скорѣе! — говорятъ, — чего жъ вы?» Тутъ у меня Васильевъ съ Владимировымъ въ головѣ завертѣлись, я и подмахнулъ… Получилъ накладную, хожу, все чудится, вотъ-вотъ сзади крикнутъ: «стой». Вышелъ на площадь, голова закружилась, къ фонарному столбу прислонился, всей грудью вздохнулъ: чисто тяжесть съ плечъ свалилась. Иду по улицѣ, ногъ подъ собой не чувствую, радуюсь. Пришелъ домой, въ сосѣднюю комнату заглянулъ, — быдто не здѣсь ли! Самъ надъ собой усмѣхнулся за этакое малодушество. И завалился спать… И хоть бы мнѣ что!
На слѣдующій день, 3 іюля, Викторовъ «честь-честью» сходилъ на квартиру къ «покойницѣ», сказалъ, что она неожиданно въ деревню уѣхала, — вѣсть получила, мать при смерти, — забралъ ея вещи, снесъ и заложилъ въ ломбардѣ:
— Не пропадать же имъ, на игру надоть было.
И началась жизнь «спокойная»:
— Афишка. По трактирамъ бѣгаю, совѣтуюсь, на пробные галопы гоняю. Играю. Гдѣ бы денегъ промыслить, — думаю… Ихнія-то деньги сразу продулъ… Лошади у меня въ головѣ. Самъ часомъ диву даешься: словно ничего и не было. Быдто сонъ. Самъ въ другой разъ себя спрашиваешь, не сонъ ли былъ? Только камфорой въ комнатахъ еще попахиваетъ, какъ окна ни растворяешь. Но меня это мало безпокоило. Лошади и лошади, — такъ игра скрутилась, что либо панъ, либо пропалъ. Большіе призы кончились. Первый классъ ушелъ. Скачутъ все лошади фуксовыя. Выдачи огромадныя. Тутъ въ лошадяхъ не разберешься, — когда о другомъ думать?
Какъ вдругъ однажды, развернувъ газету, чтобъ прочесть про скачки, Викторовъ прочелъ:
— «Страшная находка въ Брестъ-Литовскѣ».
— И поплыло, и поплыло все передъ глазами. Буквы прыгаютъ. Въ комнатѣ-то рядомъ охаетъ кто-то, стонетъ. Камфорный запахъ по носу рѣжетъ. По коридору идетъ кто-то. Мысли кругомъ. Что жъ это, думаю, я надѣлалъ? Страхъ меня взялъ и ужасъ… Жду, не дождусь, когда жильцы изъ сыскного съ занятіевъ вернутся… Пришли, самъ что было, духу собралъ, къ нимъ пошелъ, водочкой угостилъ, спрашиваю: «Ничего не слыхать про трупъ-то, изрубленный въ Брестъ-Литовскомъ? Нынче въ газетахъ читалъ. Экій страхъ-то какой! Какія нынче дѣла творятся». «Нѣтъ, — говоритъ, — ничего не слыхать, кто убилъ». У меня отъ сердца и отлегло. «Но только, — говорятъ, — самъ Эффенбахъ за дѣло взялся. Отъ начальства ему приказъ вышелъ, чтобъ безпремѣнно отыскать. Навѣрное, отыщутъ». Такъ они у меня отъ этихъ словъ въ глазахъ и запрыгали.
Тутъ ужъ началась «жизнь безпокойная».
— Куда дѣваться — не знаю. Куда ни пойду, — покойница. Останешься ночью дома, заведешь глаза, входитъ… Головку запрокинетъ такъ, горло раскроется, кровь бѣжитъ. Сталъ по публичнымъ домамъ ночевать ходить, — и тамъ приставляется. Пью и играю. Безперечь пью. И ежели бы не скачки, — ума бы рѣшился.
Врядъ ли когда-нибудь гг. спортсмэнамъ снилось, чтобы тотализаторъ сыгралъ такую роль.
— Закрутилъ игру такъ, — на всѣ. Кручусь, кручусь, — и покуда скачки, — ничего, отлегаетъ, ни о чемъ не думаешь. А кончились скачки, — пить. Пью и не пьянѣю. И все мнѣ онѣ. Все онѣ. Побѣгъ въ церкву, отслужилъ панихиду, — перестала день, два являться. Потомъ опять, — я опять по нимъ панихиду. Панихидъ 4—5 справилъ, — все по разнымъ церквамъ. Отслужишь, полегчаетъ, потомъ опять приставляется.
Какъ назло, жильцы только и говорили, что о «загадочномъ убійствѣ».
«Загадочное убійство» волновало всю Москву. Сыскная полиція сбилась съ ногъ отъ розысковъ и, возвращаясь домой, агенты только объ этомъ дѣлѣ и говорили:
— Все еще не разыскали. Словно въ воду канулъ. Но ничего, — разыщемъ! Непремѣнно разыщемъ!
— Чувствую: съ ума схожу. Мечусь! По публичнымъ домамъ ночую, утромъ на галопы. Скачки. Со скачекъ въ церкву бѣгу панихиду служить. По трактирамъ пью. Вечеромъ домой на минутку бѣгу, узнать: какъ? что?!. Мечусь… Вхожу къ нимъ, словно жду, — вотъ-вотъ смертный приговоръ услышу. «Что?» спрашиваю, а самъ глянуть боюсь. А какъ скажутъ «ничего», — ногъ подъ собой не чувствую. Сколько разовъ послѣ этого къ себѣ въ комнату побѣжишь, хохотать что-то начнешь, удержу нѣтъ. Въ подушку уткнешься, чтобъ не слышно было, «ничего!» — въ подушку кричишь. Самъ-то хохочешь, а въ нутрѣ-то страшно. И вдругъ «онѣ» представляются… Опять пить, опять изъ дому бѣгать, опять панихиды служить. Мечусь.
Метанье кончилось тѣмъ, что однажды, на скачкахъ, къ Викторову подошли:
— Васъ вызываютъ въ сыскную полицію.
— У меня руки-ноги отнялись… «Да нѣтъ, — думаю, — не за этимъ». Много у меня разныхъ дѣловъ накопилось: потому за это время, — говорю, — закрутилъ игру во-всю, — у родныхъ всѣ вещи на игру перетаскалъ. Привезли меня въ сыскную. Въ комнату вводятъ. Полутемненькая такая комната. Народу много было, спиной къ окнамъ стояли, свѣтъ застили. Столъ, сначала я не разобралъ, что въ немъ такое! А какъ меня подвели, — я и крикнулъ… Корзинка, бѣлье, клеенка, плашка… Остолбенѣлъ я, кричу только: «Не подводите! Не подводите!» А Эффенбахъ меня въ спину подталкиваетъ: «Идите, — говоритъ, — идите, не бойтесь. Это изъ Брестъ-Литовска». — «Не подводите! — ору, — во всемъ сознаюсь, только не подводите…»
Сидя въ сыскномъ отдѣленіи, Викторовъ давился на отдушникѣ при помощи рубашки.
— Онѣ измучили… Покойница… Завяжу глаза, — здѣсь онѣ, со мной сидятъ… «Вотъ — говорятъ. — Коля, гдѣ мы съ тобой». Не выдержалъ. Да и смерти ждать страшно было.
Какъ и очень многіе, Викторовъ ждалъ «безпремѣнно веревки».
— Ужъ я вамъ говорю. Вы на судѣ не были? Меня прокуроръ обвинялъ, г. Хрулевъ…
— А защищалъ кто?
— Не помню. Не интересовался. Безъ надобности. А обвинялъ Хрулевъ господинъ по фамиліи. Такъ вотъ посередкѣ столъ стоялъ, на немъ бѣльецо ихнее, скомканное, слиплое, черное стало, клееночка. А около корзинка та самая стояла… Какъ эти вещи-то внесли, я чувства лишился. Страшно стало. На судѣ-то я сдрейфилъ, что самъ говорилъ, что кругомъ говорили, — не сознавалъ. А только вотъ это-то помню, что г. Хрулевъ на корзинку показывали, — требовали, чтобы и со мной тоже сдѣлать. На части, стало-быть, разрубить!
Большинство этихъ «знаменитыхъ убійцъ» увѣрено, что имъ «веревки не миновать за убійство».
— За этимъ-съ и покойницу на части рубилъ, и отсылалъ, — веревки боялся.
И большинству на судѣ, среди страха и ужаса, кажется, что прокуроръ требуетъ смертной казни.
— Когда вышелъ приговоръ въ каторгу, — ушамъ не повѣрилъ, — говоритъ, какъ и очень многіе, Викторовъ.
Въ каторгѣ онъ жалуется на слабость здоровья:
— Пища плохая, и главная причина, — ночи безсонныя! Думаю все.
— О чемъ же?
— О прошломъ. Господи, глупо какъ все было! Если бы вернуть!.. Ну, и спать тоже иногда боязно… Когда ихъ душа тамъ мучается… Грѣшница вѣдь была, блудная-съ… когда ихней душѣ тамъ невмоготу…
— Что же? Является?
— Приходятъ.
И весь съежившись, вздрагивая, этотъ жалкій, тщедушный, весь высохшій человѣкъ, понизивъ голосъ, говоритъ:
— Главная причина, — денегъ нѣтъ… Панихидки по нихъ отслужить не могу… чтобъ успокоились.