Сахалин (Дорошевич)/Законы каторги/ДО
| ← Картежная игра | Сахалинъ (Каторга) — Законы каторги | Языкъ каторги → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 345. |
Какъ и всякое человѣческое общежитіе, каторга не можетъ обойтись безъ своихъ законовъ.
— Удивительное дѣло! — замѣтилъ я какъ-то въ бесѣдѣ съ однимъ «интеллигентнымъ» сахалинскимъ служащимъ. — Каторга такъ горячо возстаетъ противъ смертной казни и тѣлесныхъ наказаній. Такъ возмущается. А въ своемъ обиходѣ признаетъ только двѣ мѣры: тѣлесныя наказанія и смертную казнь!
Собесѣдникъ даже подпрыгнулъ на мѣстѣ. Обрадовался, — словно я его рублемъ подарилъ:
— Вотъ, вотъ! Вы это напишите, непремѣнно напишите. Пусть знаютъ, какъ съ ними гуманничать! Если они сами для себя ничего другого не признаютъ…
Я невольно улыбнулся:
— Неужели вы хотите, чтобъ мы были не лучше каторжниковъ?
Бѣдняга посмотрѣлъ на меня изумленно, растерялся и только нашелся отвѣтить:
— Это… это съ вашей стороны игра словами… Это — парадоксъ!
Общество считаетъ ихъ своими врагами, ссылаетъ. И они считаютъ своими врагами все общество. A la guerre, comme á la guerre.[1]
Каторгѣ нѣтъ никакого дѣла до преступленій, совершаемыхъ каторжанами противъ «чалдоновъ». Самое звѣрское преступленіе не вызоветъ ничьего осужденія. Разъ человѣкъ убьетъ кого не изъ-за денегъ, каторга отнесется къ этому какъ къ «баловству»:
— Ишь, чортъ, пришилъ ни за понюхъ табаку.
Но скажетъ это добродушно. Насчетъ убійства человѣка «съ воли» у каторги есть даже поговорка, что чалдона убить — только «въ среду, пятницу молока не ѣсть». Законы каторги предусматриваютъ только преступленія, совершаемыя каторжанами противъ каторжанъ.
Сначала разсмотримъ законы, опредѣляющіе обязанности каторжанъ. Ихъ немного, — всего два. Если въ камерѣ, въ «номерѣ» тюрьмы кому-нибудь предстоитъ наказаніе плетьми, — вся камера дѣлаетъ складчину «на палача», чтобы не люто дралъ. Кто жертвуетъ копейку, кто двѣ, кто три, — глядя по состоянію. Но всякій, у кого есть за душой хоть грошъ, обязанъ его пожертвовать. Это — законъ, отъ котораго отступленій нѣтъ.
Иначе палачъ, при его истинной виртуозности, можетъ плетью и искалѣчить и задрать даже человѣка насмерть. При такихъ смотрителяхъ, какъ упоминавшійся мною Фельдманъ, любившихъ драть, тюрьма прямо разорялась на взятки палачамъ, а палачи благодушествовали и пьянствовали.
Вторая обязанность всякаго каторжанина — помогать бѣглымъ. Тюрьма прячетъ бѣглыхъ съ опасностью для себя. При мнѣ въ банѣ Рыковской тюрьмы былъ пойманъ скрывавшійся тамъ бѣжавшій изъ Рыковской же тюрьмы важный арестантъ. Тюрьма носила ему туда ѣсть. Какъ бы бѣденъ и голоденъ ни былъ каторжанинъ, онъ отдастъ послѣдній кусокъ хлѣба бѣглому. Это тоже законъ каторги. Только этимъ и можно объяснить, напримѣръ, такой странный фактъ: гроза и ужасъ всего Сахалина Широколобовъ, бѣжавшій изъ Александровской тюрьмы, всю зиму прожилъ въ Рыковской. Каторга укрывала и кормила его, рискуя своей шкурой и дѣлясь послѣднимъ.
Несоблюденіе этихъ двухъ священныхъ обязанностей каторжанина наказывается общимъ презрѣніемъ. А общее презрѣніе на Сахалинѣ выражается общими побоями. Такой человѣкъ — «хамъ», бить его ежечасно можно и должно.
Гражданскій кодексъ каторги простъ и кратокъ. Каторга предоставляетъ своимъ членамъ заключать между собой какіе угодно договоры. И требуетъ только одно: свято соблюдать заключенный договоръ. Какъ бы возмутителенъ этотъ договоръ ни былъ, — каторгѣ дѣла нѣтъ:
— Самъ лѣзъ!
И такъ какъ «отцы», «майданщики» и «хозяева», — все это народъ, который платитъ каторгѣ, то каторга всегда на ихъ сторонѣ, и если должникъ не платитъ, отнимаетъ у него послѣднее и еще «наливаетъ ему, какъ богатому». Этимъ и держится кредитъ въ ихъ мірѣ. Часто человѣкъ, взявшій «подъ пашню», т.-е. продавшій свой паекъ хлѣба за полгода, за годъ впередъ, съ голода нарочно совершаетъ преступленіе, чтобъ его посадили въ карцеръ или одиночку: тамъ-то ужъ никто не отниметъ у него за долгъ его куска хлѣба! Таково происхожденіе многихъ преступленій и проступковъ среди каторжанъ, особенно проступковъ мелкихъ: напримѣръ, «ничѣмъ не объяснимыхъ» дерзостей начальству. Но если, вмѣсто того, чтобы посадить въ карцеръ только наказываютъ розгами, — тогда приходится совершить преступленіе покрупнѣе, чтобъ попасть въ «подслѣдственную» одиночку и поѣсть. Чтобъ избавиться совсѣмъ отъ непосильныхъ долговъ, есть только одинъ способъ — бѣжать. Бѣга — единственное спасеніе, единственная возможность «перемѣнить участь». И каторга относится къ бѣгамъ съ величайшей симпатіей и почтеніемъ. Разъ человѣкъ бѣжалъ изъ тюрьмы, — всѣ обязательства и долги идутъ на смарку, безъ права возобновленія! Часто человѣкъ, запутавшійся въ долгахъ, бѣжитъ безъ всякой надежды выйти на волю. Проплутавъ недѣли двѣ, полуумирающій отъ голода, изодранный въ кровь въ колючей тайгѣ, иззябшій, въ рубищѣ, — онъ возвращается въ ту же тюрьму, откуда ушелъ. Получаетъ прибавленіе срока, «наградныя» и собственнымъ тѣломъ расплачивается за сдѣланные долги. Но зато всѣ долги ужъ смараны, и онъ снова кредитоспособный человѣкъ. Вотъ происхожденіе многихъ сахалинскихъ «бѣговъ», ставящихъ прямо втупикъ тюремную администрацію:
— Да чѣмъ же, на что надѣясь, они бѣгаютъ?
Уголовное законодательство каторги такъ же просто и кратко.
«Кража», — такого преступленія каторга не знаетъ. На языкѣ каторги «преступленіемъ» называется только убійство. И если, положимъ, человѣкъ, присужденный за вооруженную кражу, говоритъ вамъ:
— Никакого преступленія я не совершалъ!
Это вовсе не означаетъ «упорнаго запирательства». Просто, вы говорите на двухъ разныхъ языкахъ: онъ никого не убилъ, значитъ — «преступленія» не было. И вы очень часто услышите на Сахалинѣ:
— За разбой безъ преступленія.
— За грабежъ безъ преступленія.
— За нападеніе вооруженной шайкой безъ преступленія.
Кража не считается ничѣмъ. Тамъ, гдѣ беззаконія творятъ всѣ, беззаконіе становится закономъ. Въ случаѣ кражи, каторга предоставляетъ обкраденному самому вѣдаться съ воромъ или нанять людей, которые бы вора избили. Но если воръ начинаетъ ужъ красть у всѣхъ поголовно, тогда тюрьма учитъ его для острастки вся. Но всѣ подобныя дѣла должны оканчиваться въ тюрьмѣ и самосудомъ. Начальства каторга не признаетъ. И всякая жалоба по начальству, — правъ человѣкъ или виноватъ, безразлично, — оканчивается для жалобщика или доносчика жесточайшимъ избіеніемъ всей тюрьмой. Въ этомъ ни разнорѣчія ни отступленія не бываетъ. Бьютъ всѣ: одни изъ мести, другіе — по злобѣ, третьи — «для порядка», четвертые — отъ нечего дѣлать: надо же чѣмъ-нибудь развлекаться. Нѣкоторые «изъ прилики»: не будешь такого бить, скажутъ: «Самъ, должно-быть, такой же!»
Теперь мы входимъ въ самую мрачную часть «уложенія» каторги, гдѣ звучитъ только одно слово «смерть». Эти законы охраняютъ безопасность бѣгства.
Каждый, кто, зная о готовящемся побѣгѣ, предупредитъ объ этомъ начальство или, зная мѣсто, гдѣ скрывается бѣглецъ, укажетъ это мѣсто начальству, — подлежитъ смерти. И пусть его для безопасности переведутъ въ другую тюрьму, каторга и туда сумѣетъ дать знать о совершенномъ преступленіи, и такого человѣка убьютъ и тамъ.
Если каторжникъ бѣжалъ, его поймали, привели снова въ ту же тюрьму и онъ сказывается «бродягой непомнящимъ», никто изъ знающихъ его, подъ страхомъ смерти, не имѣетъ права его «признать», то-есть открыть его настоящее имя. Этому непреложному закону подчиняются не только каторжане, но и надзиратели, никогда почти не признающіе «бродягъ», которые у нихъ же сидѣли. Этотъ законъ имѣютъ въ виду и другіе служащіе, неохотно «признающіе» бѣглаго, когда его возвращаютъ:
— Охота потомъ ножа въ бокъ ждать!
Въ Корсаковскій постъ доставили съ японскаго берега Мацмая нѣсколько перебравшихся туда бѣглыхъ. Они выдавали себя за «иностранцевъ» и лопотали на какомъ-то тарабарскомъ нарѣчіи, сами еле сдерживались отъ смѣха при видѣ пріятелей-каторжанъ и старыхъ знакомыхъ надзирателей. Но ихъ никто не «признавалъ».
— Впервой видимъ!
Пока, наконецъ, бѣглецамъ не надоѣло «ломать дурака», и они сами не открыли своихъ именъ.
Мнѣ разсказывалъ одинъ изъ служащихъ:
— Приводятъ къ намъ въ постъ бродягу. Смотрю: «батюшки, да онъ у меня же въ лакеяхъ, будучи каторжаниномъ, служилъ». Думаю: «признавать — не признавать? Уличать — не уличать?» Попросилъ, чтобъ меня съ нимъ оставили наединѣ. Смѣется: «Здравствуйте, — говоритъ, — ваше вышесокоблагородіе. Какъ барынино здоровье?» — «Что жъ ты, — спрашиваю, — такъ настоящее свое имя и не думаешь открывать?» — «Не думаю!» — «Да вѣдь тебя здѣсь половина людей знаетъ. Признаютъ!» — «Никто не признаетъ, не безпокойтесь!» — «Да вѣдь я тебя первый уличить долженъ. Не могу не уличить!» — «Что жъ, — говоритъ, — уличайте, коли охота есть!» А самъ на меня въ упоръ смотритъ. Бился я съ нимъ, бился, часа два, пока доказалъ, что ему инкогнито своего не скрыть, и самому признаться выгоднѣе, — наказанія меньше. Насилу уломалъ: «Ладно, — говоритъ, — сознаюсь!»
Помню испуганное лицо моего ямщика, который часто меня возилъ и былъ ко мнѣ расположенъ, когда я сказалъ ему:
— А я Широколобова (бѣглаго)[2] видѣлъ!
Даже вздрогнулъ, бѣдняга, испугался за меня:
— Бога для, баринъ, никому объ этомъ не говорите! Бѣда будетъ!
Но я успокоилъ его, что пошутилъ.
Вотъ это-то обязательное всеобщее молчаніе относительно бѣглаго и придаетъ надежды сахалинскимъ бѣглецамъ. Немногіе бѣгутъ въ надеждѣ вернуться въ Россію, но всякій надѣется «перемѣнить участь», при бѣгствѣ сказаться «бродягой» и вмѣсто десяти, двадцатилѣтней каторги отбыть полуторагодовую.
Убійство каторжаниномъ каторжанина каторга не всегда наказываетъ смертью. Но убійство каторжаниномъ «товарища» — всегда и обязательно. «Товарищъ» — не всякій. И часто каторжанинъ, совершившій убійство въ тюрьмѣ, на вашъ вопросъ: «Какъ же такъ, товарища?» — съ недоумѣніемъ отвѣтитъ вамъ:
— Какой же онъ мнѣ былъ товарищъ?
И даже смертельно обидится:
— Нешто я могу товарища убить?
Вы говорите на разныхъ языкахъ.
«Товарищъ» — на каторгѣ великое слово. Въ словѣ «товарищъ» заключается договоръ на жизнь и смерть. Товарища берутъ для совершенія преступленія, для бѣговъ. Берутъ не зря, а хорошенько узнавъ, изучивъ, съ большой осторожностью. Товарищъ становится какъ бы роднымъ, самымъ близкимъ и дорогимъ существомъ въ мірѣ. И я знаю массу случаевъ, когда товарищъ къ товарищу, заболѣвшему, раненому во время бѣговъ, относился съ трогательной нѣжностью. Къ товарищу относятся съ почтеніемъ и любовью и даже письма пишутъ не иначе, какъ: «Любезнѣйшій нашъ товарищъ», «премногоуважаемый нашъ товарищъ». Почтеніемъ и истинно-братской любовью проникнуты всѣ отношенія къ товарищу.
Убить товарища въ тюрьмѣ — одно изъ величайшихъ преступленій. Убить его съ цѣлью грабежа во время бѣговъ — величайшее, какое только знаетъ каторга.
Во всѣхъ сахалинскихъ тюрьмахъ, въ «подслѣдственныхъ» одиночкахъ вы найдете несчастнѣйшихъ людей въ мірѣ, ждущихъ какъ казни своего освобожденія изъ одиночки. Полупомѣшанныхъ отъ ужаса, дошедшихъ до маніи преслѣдованія. Все это — лица, заподозрѣнныя каторгой въ доносѣ о предстоящемъ побѣгѣ, въ указаніи мѣста, гдѣ скрывается бѣглый, въ уличкѣ бродяги, въ убійствѣ товарища во время бѣговъ. И они имѣютъ всѣ основанія сходить съ ума, эти несчастные[2]. Каторга говоритъ:
— Не уйдутъ отъ насъ! Пришьемъ!
Изъ того, что такіе несчастные водятся во всѣхъ тюрьмахъ, вы видите, что даже законъ товарищества въ развращенной сахалинской каторгѣ находитъ много нарушителей.
Таковы гражданскій и уголовный кодексы каторги. Мнѣ остается только сказать о постановкѣ слѣдственной части у каторжанъ. Каторга еще не пережила эпохи пытокъ. Производить обыскъ, сыскъ и розыскъ на каторжномъ языкѣ называется «шманать», и на обыкновенный языкъ это слово слѣдуетъ перевести словомъ: пытать. Творя самосудъ, каторга добивается истины жестокими истязаніями.
Капитанъ Моровицкій разсказывалъ мнѣ, какъ въ бытность его смотрителемъ Дуйской тюрьмы, каторга производила тамъ розыскъ убійцъ. Двоихъ заподозрѣнныхъ каторжане подбрасывали вверхъ и разомъ разступались. Несчастные грохались объ полъ. И это продолжалось до тѣхъ поръ, пока несчастные, избитые въ кровь и искалѣченные, не сознались.
— Да это по-нашему называется просто «шманать»! — подтвердилъ мнѣ потомъ и одинъ изъ каторжанъ — Ивановъ, производившихъ это слѣдствіе.