Сахалин (Дорошевич)/Законы каторги
| ← Картёжная игра | Сахалин (Каторга) — Законы каторги | Язык каторги → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Как и всякое человеческое общежитие, каторга не может обойтись без своих законов.
— Удивительное дело! — заметил я как-то в беседе с одним «интеллигентным» сахалинским служащим. — Каторга так горячо восстаёт против смертной казни и телесных наказаний. Так возмущается. А в своём обиходе признаёт только две меры: телесные наказания и смертную казнь!
Собеседник даже подпрыгнул на месте. Обрадовался, словно я его рублём подарил:
— Вот, вот! Вы это напишите, непременно напишите. Пусть знают, как с ними гуманничать! Если они сами для себя ничего другого не признают…
Я невольно улыбнулся:
— Неужели вы хотите, чтоб мы были не лучше каторжников?
Бедняга посмотрел на меня изумлённо, растерялся и только нашёлся ответить:
— Это… это с вашей стороны игра словами… Это — парадокс!
Общество считает их своими врагами, ссылает. И они считают своими врагами всё общество. A la guerre, comme á la guerre.[1]
Каторге нет никакого дела до преступлений, совершаемых каторжанами против «чалдонов». Самое зверское преступление не вызовет ничьего осуждения. Раз человек убьёт кого не из-за денег, каторга отнесётся к этому как к «баловству»:
— Ишь, чёрт, пришил ни за понюх табаку.
Но скажет это добродушно. Насчёт убийства человека «с воли» у каторги есть даже поговорка, что чалдона убить — только «в среду, пятницу молока не есть». Законы каторги предусматривают только преступления, совершаемые каторжанами против каторжан.
Сначала рассмотрим законы, определяющие обязанности каторжан. Их немного, всего два. Если в камере, в «номере» тюрьмы кому-нибудь предстоит наказание плетьми, вся камера делает складчину «на палача», чтобы не люто драл. Кто жертвует копейку, кто две, кто три, глядя по состоянию. Но всякий, у кого есть за душой хоть грош, обязан его пожертвовать. Это — закон, от которого отступлений нет.
Иначе палач, при его истинной виртуозности, может плетью и искалечить и задрать даже человека насмерть. При таких смотрителях, как упоминавшийся мною Фельдман, любивших драть, тюрьма прямо разорялась на взятки палачам, а палачи благодушествовали и пьянствовали.
Вторая обязанность всякого каторжанина — помогать беглым. Тюрьма прячет беглых с опасностью для себя. При мне в бане Рыковской тюрьмы был пойман скрывавшийся там бежавший из Рыковской же тюрьмы важный арестант. Тюрьма носила ему туда есть. Как бы беден и голоден ни был каторжанин, он отдаст последний кусок хлеба беглому. Это тоже закон каторги. Только этим и можно объяснить, например, такой странный факт: гроза и ужас всего Сахалина Широколобов, бежавший из Александровской тюрьмы, всю зиму прожил в Рыковской. Каторга укрывала и кормила его, рискуя своей шкурой и делясь последним.
Несоблюдение этих двух священных обязанностей каторжанина наказывается общим презрением. А общее презрение на Сахалине выражается общими побоями. Такой человек — «хам», бить его ежечасно можно и должно.
Гражданский кодекс каторги прост и краток. Каторга предоставляет своим членам заключать между собой какие угодно договоры. И требует только одно: свято соблюдать заключённый договор. Как бы возмутителен этот договор ни был, каторге дела нет:
— Сам лез!
И так как «отцы», «майданщики» и «хозяева», — всё это народ, который платит каторге, то каторга всегда на их стороне, и если должник не платит, отнимает у него последнее и ещё «наливает ему, как богатому». Этим и держится кредит в их мире. Часто человек, взявший «под пашню», то есть продавший свой паёк хлеба за полгода, за год вперёд, с голода нарочно совершает преступление, чтобы его посадили в карцер или одиночку: там-то уж никто не отнимет у него за долг его куска хлеба! Таково происхождение многих преступлений и проступков среди каторжан, особенно проступков мелких: например, «ничем необъяснимых» дерзостей начальству. Но если, вместо того, чтобы посадить в карцер, только наказывают розгами, — тогда приходится совершить преступление покрупнее, чтобы попасть в «подследственную» одиночку и поесть. Чтобы избавиться совсем от непосильных долгов, есть только один способ — бежать. Бега — единственное спасение, единственная возможность «переменить участь». И каторга относится к бегам с величайшей симпатией и почтением. Раз человек бежал из тюрьмы, — все обязательства и долги идут насмарку, без права возобновления! Часто человек, запутавшийся в долгах, бежит без всякой надежды выйти на волю. Проплутав недели две, полуумирающий от голода, изодранный в кровь в колючей тайге, иззябший, в рубище, он возвращается в ту же тюрьму, откуда ушёл. Получает прибавление срока, «наградные» и собственным телом расплачивается за сделанные долги. Но зато все долги уж смараны, и он снова кредитоспособный человек. Вот происхождение многих сахалинских «бегов», ставящих прямо в тупик тюремную администрацию:
— Да чем же, на что надеясь, они бегают?
Уголовное законодательство каторги так же просто и кратко.
«Кража», такого преступления каторга не знает. На языке каторги «преступлением» называется только убийство. И если, положим, человек, осуждённый за вооружённую кражу, говорит вам:
— Никакого преступления я не совершал!
Это вовсе не означает «упорного запирательства». Просто вы говорите на двух разных языках: он никого не убил, значит, «преступления» не было. И вы очень часто услышите на Сахалине:
— За разбой без преступления.
— За грабёж без преступления.
— За нападение вооружённой шайкой без преступления.
Кража не считается ничем. Там, где беззакония творят всё, беззаконие становится законом. В случае кражи каторга предоставляет обкраденному самому разобраться с вором или нанять людей, которые бы вора избили. Но если вор начинает уж красть у всех поголовно, тогда тюрьма учит его для острастки вся: Но все подобные дела должны оканчиваться в тюрьме и самосудом. Начальства каторга не признаёт. И всякая жалоба по начальству, — прав человек или виноват, безразлично, — оканчивается для жалобщика или доносчика жесточайшим избиением всей тюрьмой. В этом ни разноречия, ни отступления не бывает. Бьют все: одни из мести, другие — по злобе, третьи — «для порядка», четвёртые — от нечего делать: надо же чем-нибудь развлекаться. Некоторые «из прилики»: не будешь такого бить, скажут: «Сам, должно быть, такой же!»
Теперь мы входим в самую мрачную часть «уложения» каторги, где звучит только одно слово «смерть». Эти законы охраняют безопасность бегства.
Каждый, кто, зная о готовящемся побеге, предупредит об этом начальство или, зная место, где скрывается беглец, укажет это место начальству, подлежит смерти. И пусть его для безопасности переведут в другую тюрьму, каторга и туда сумеет дать знать о совершённом преступлении, и такого человека убьют и там.
Если каторжник бежал, его поймали, привели снова в ту же тюрьму, и он сказывается «бродягой непомнящим», никто из знающих его, под страхом смерти, не имеет права его «признать», то есть открыть его настоящее имя. Этому непреложному закону подчиняются не только каторжане, но и надзиратели, никогда почти не признающие «бродяг», которые у них же сидели. Этот закон имеют ввиду и другие служащие, неохотно «признающие» беглого, когда его возвращают:
— Охота потом ножа в бок ждать!
В Корсаковский пост доставили с японского берега Мацмая несколько перебравшихся туда беглых. Они выдавали себя за «иностранцев» и лопотали на каком-то тарабарском наречии, сами еле сдерживались от смеха при виде приятелей-каторжан и старых знакомых надзирателей. Но их никто не «признавал».
— Впервой видим!
Пока, наконец, беглецам не надоело «ломать дурака», и они сами не открыли своих имён.
Мне рассказывал один из служащих:
— Приводят к нам на пост бродягу. Смотрю: «батюшки, да он у меня же в лакеях, будучи каторжанином, служил». Думаю: «признавать — не признавать? Уличать — не уличать?» Попросил, чтобы меня с ним оставили наедине. Смеётся: «Здравствуйте, — говорит, — ваше вышесокоблагородие. Как барынино здоровье?» — «Что ж ты, — спрашиваю, — так настоящее своё имя и не думаешь открывать?» — «Не думаю!» — «Да ведь тебя здесь половина людей знает. Признают!» — «Никто не признаёт, не беспокойтесь!» — «Да ведь я тебя первый уличить должен. Не могу не уличить!» — «Что ж, — говорит, — уличайте, коли охота есть!» А сам на меня в упор смотрит. Бился я с ним, бился, часа два, пока доказал, что ему инкогнито своего не скрыть, и самому признаться выгоднее, — наказание меньше. Насилу уломал: «Ладно, — говорит, — сознаюсь!»
Помню испуганное лицо моего ямщика, который часто меня возил и был ко мне расположен, когда я сказал ему:
— А я Широколобова (беглого)[2] видел!
Даже вздрогнул бедняга, испугался за меня:
— Бога для, барин, никому об этом не говорите! Беда будет!
Но я успокоил его, что пошутил.
Вот это-то обязательное всеобщее молчание относительно беглого и придаёт надежды сахалинским беглецам. Немногие бегут в надежде вернуться в Россию, но всякий надеется «переменить участь», при бегстве сказаться «бродягой» и вместо десяти, двадцатилетней каторги отбыть полуторагодовую.
Убийство каторжанином каторжанина каторга не всегда наказывает смертью. Но убийство каторжанином «товарища» — всегда и обязательно. «Товарищ» — не всякий. И часто каторжанин, совершивший убийство в тюрьме, на ваш вопрос: «Как же так, товарища?» — с недоумением ответит вам:
— Какой же он мне был товарищ?
И даже смертельно обидится:
— Нешто я могу товарища убить?
Вы говорите на разных языках.
«Товарищ» — на каторге великое слово. В слове «товарищ» заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире. И я знаю массу случаев, когда товарищ к товарищу, заболевшему, раненому во время бегов, относился с трогательной нежностью. К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе, как: «Любезнейший наш товарищ», «премногоуважаемый наш товарищ». Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу.
Убить товарища в тюрьме — одно из величайших преступлений. Убить его с целью грабежа во время бегов — величайшее, какое только знает каторга.
Во всех сахалинских тюрьмах, в «подследственных» одиночках вы найдёте несчастнейших людей в мире, ждущих как казни своего освобождения из одиночки. Полупомешанных от ужаса, дошедших до мании преследования. Всё это — лица, заподозренные каторгой в доносе о предстоящем побеге, в указании места, где скрывается беглый, в уличении бродяги, в убийстве товарища во время бегов. И они имеют все основания сходить с ума, эти несчастные[2]. Каторга говорит:
— Не уйдут от нас! Пришьём.
Из того, что такие несчастные водятся во всех тюрьмах, вы видите, что даже закон товарищества в развращённой сахалинской каторге находит много нарушителей.
Таковы гражданский и уголовный кодексы каторги. Мне остаётся только сказать о постановке следственной части у каторжан. Каторга ещё не пережила эпохи пыток. Производить обыск, сыск и розыск на каторжном языке называется «шманать», и на обыкновенный язык это слово следует перевести словом: пытать. Творя самосуд, каторга добивается истины жестокими истязаниями.
Капитан Моровицкий рассказывал мне, как в бытность его смотрителем Дуйской тюрьмы каторга производила там розыск убийц. Двоих заподозренных каторжане подбрасывали вверх и разом расступались. Несчастные грохались об пол. И это продолжалось до тех пор, пока несчастные, избитые в кровь и искалеченные, не сознались.
— Да это по-нашему называется просто «шманать»! — подтвердил мне потом и один из каторжан Иванов, производивших это следствие.