Сахалин (Дорошевич)/Карцеры
| ← Женская тюрьма | Сахалин (Каторга) — Карцеры | «Исправился» → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Сыро, тяжёлый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.
Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте.
Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.
Вот — Авдеев.
Юноша, с неприятным лицом, отталкивающим взглядом.
Необыкновенно циничный.
Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.
Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызёт дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.
Авдееву теперь около девятнадцати лет, а в пятнадцать он был уже признан неисправимым преступником.
Авдеев приговорён к вечной каторге.
В четырнадцать лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать[1].
— За что же ты их убил?
— За что убивают? За деньги!
Его коротенькая жизнь — целый роман.
Его незаконный отец — офицер. Мать — пленная турчанка.
Отец сошёлся с ней во время последней войны и привёз, вместе с прижитым ребёнком, в Россию.
Ни отец ни мать не любили этого несчастного малыша.
Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребёнка. Авдеев еле умеет читать.
— Известно, если бы хорошо со мной обращались, — не зарезал бы!
О своём преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично.
— Деньги были хорошие, — тридцать тысяч. Удрал бы за границу, — и всё! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп ещё!
В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги, — и встаёт с кобылы, чтоб сесть в карцер.
Он упорно отказывался работать. Пробовал бежать, — поймали.
За время каторги он успел получить 500—600 розг.
И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.
— Да почему же ты отказываешься работать?
— А так! Не хочу — и не стану.
— Да ведь что же впереди? Задерут!
— Задрать не смеют.
— Да ведь больно?
— Больно, — терпеть нужно.
— Неужели же это лучше, чем работать?
— Известно, лучше. Отдерут, — да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.
— Ну, а в карцере сидеть разве приятно?
— Ничего! Сидят люди!.. А только я вам прямо говорю: работать не буду! Положите, дерите хоть до смерти, — не буду!
Он производит тяжёлое впечатление.
На меня лично он произвёл впечатление «задёрганной лошади».
Лошадь, которую сильно дёргали и нахлёстывали, которая остановилась и упрямо ни за что не сделает ни шагу вперёд, как бы её ни били.
В таких случаях мало-мальски опытные кучера дают лошади просто немного передохнуть.
И мне кажется, что хорошая доза бромистого калия оказала бы куда больше действия, чем розги, на этого болезненно-раздражённого, со взвинченными нервами, отвратительного и глубоко несчастного юношу.
Рядом с ним — бывалый каторжник Бабаев.
Армянин Эриванской губернии.
С симпатичным лицом, на котором во время разговора играет добрая, заискивающая, вкрадчивая улыбка.
Маслянистые глаза, вечно как будто покрытые влагой.
Мягкий, приятный голос.
Он говорит так мягко, нежно, вкрадчиво.
Бабаев не лишён артистической жилки.
Он очень любит рисовать и постоянно рисует одно и то же: генералов с «грудью колесом», которые скачут на конях тоже с «грудью колесом». Этими картинками увешана вся его камера.
Самый лучший подарок для него — ящик с красками.
Тогда в его глазах светится столько счастья…
Его специальность — убивать товарищей.
Во вновь прибывшей партии он высматривает новичков с деньгами и соблазняет бежать.
Описывает ужасы каторги и лёгкость бегства.
Обещает достать паспорт и быть преданным товарищем.
И нет ничего удивительного, что новички верят доброму, ласковому тону его голоса, вкрадчивой улыбке, такому симпатичному лицу.
Где-нибудь в глухой тайге он убивает товарища, отбирает деньги и возвращается в тюрьму.
На эти деньги он живёт, лакомится, покупает себе краски и рисует свои любимые картинки.
Каторга обвиняет его в шести убийствах. Официально он обвиняется в двух.
Погоня, отправленная ему вдогонку при последнем бегстве, — они бежали втроём, — наткнулась сначала на один труп, потом — на другой, — и по этому страшному следу добралась до Бабаева.
Вот человек, «приговорённый к жизни».
Следствие о нём тянется, по сахалинскому обычаю, несколько лет; и самая страшная для него минута, это — когда следствие кончится и его переведут из одиночного заключения в общую тюрьму.
Об этой минуте он боится и подумать.
Арестанты его убьют.
О Боже! Что это за жалкое, за презренное существование, которое он влачит и которое он предпочитает смерти.
Вечная мысль о мести со стороны арестантов развила у него манию преследования.
Он никуда не выходит из карцера, отказывается даже от прогулок.
Он боится выйти даже в сопровождении солдат.
— Бросится кто-нибудь и убьёт.
И когда он говорит это, он бледнеет, судороги пробегают по лицу, а глаза полны такого страха, словно над ним уже занесён нож.
Такое выражение лица, вероятно, бывает у человека, когда он лежит уже на земле и ждёт смертельного удара.
Он, вероятно, сойдёт с ума от этой мысли, — и… это, быть может, будет лучше для него.
Лучше безумие, чем это сознание, вечный трепет, вечная дрожь.
Примечания править
- ↑ Убийство в Воронеже.