Сахалин (Дорошевич)/Каторжные типы
| ← Бессрочный «испытуемый» Гловацкий | Сахалин (Каторга) — Каторжные типы | Посвящение в каторжники → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Серые лица и халаты. Какой однообразной кажется толпа каторжан! Но когда вы познакомитесь поближе, войдёте в её жизнь, вы будете различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы. Мы познакомимся с главнейшими, — с теми, про которые можно сказать, что они составляют «атмосферу тюрьмы», ту атмосферу, в которой нарождаются преступления и задыхается всё, что попадает в неё мало-мальски честного и хорошего.
Если вы войдёте в тюрьму в обеденное время, вам, конечно, прежде всего бросится в глаза небольшой ящик, на котором расставлены бутылочки молока, положены варёные яйца, кусочки мяса, белый хлеб. Тут же лежат сахар и папиросы. Где-нибудь под нарами, можете быть вполне уверены, отлично спрятаны водка и карты. Это — «майдан». Около этого буфета вы увидите фигуру, по большей части, татарина-майданщика. Прежде в сибирские времена каторги, майданы держали исключительно бродяги. Каторга там была богаче. Тюрьма получала массу подаяний. Русский народ считает святым долгом подавать «несчастненьким», и, пространствовав пешком по городам и весям, партия арестантов приходила на каторгу с деньгами. Тогда майданщики наживали в тюрьме тысячи, — бродяги обирали тюрьму. Вот откуда и ведётся теперешняя ненависть и презрение каторги к бродягам. Это ненависть историческая, восходящая ещё к страшным разгильдеевским временам. Эта ненависть передана одним поколением каторги другому. Каторга вымещает бродягам обиды исторические. Мстит за давние угнетения, своеволие, обирательство. Теперь денежная власть из рук бродяг перешла к татарам. Нищую сахалинскую каторгу обирают татары, как «богатую» сибирскую каторгу обирали бродяги. Вот причина той страшной ненависти к татарам, которую я никак не мог понять, когда у нас в трюме парохода арестанты чуть не убили татарина только за то, что он нечаянно наступил кому-то на ногу. Эта национальная ненависть носит экономическую подкладку.
Все эти[1] богатеи Сахалина, зажиточные поселенцы, на которых вам с такой гордостью указывают, по большей части, нажились в тюрьме на майдане.
— Нескладно! — упрекал я каторжника, когда он рассказывал мне, как зарезали одного зажиточного поселенца. — Свой же брат трудом, потом, кровью нажил, а вы же его убили!
— Трудом! — каторжник даже рассмеялся. — Будет, ваше высокое благородие, их-то жалеть, — вы нас лучше пожалейте! Трудом! При мне же в тюрьме майдан держал; сколько из-за него народа погибло!
Майдан — это закусочная, кабак, табачная лавочка, игорный дом и доходная статья тюрьмы. Тюрьма продаёт право её эксплуатировать. Майдан сдаётся обыкновенно на один месяц с торгов первого числа. Майданщик платит по пятнадцать копеек каждому арестанту камеры, если у него играют только в «арестантский преферанс», и по двадцать копеек, если игра идёт ещё и в штосс и в кончинку. Кроме того, майданщик должен нанять по одному рублю пятьдесят копеек двоих «каморщиков», обыкновенно несчастнейших жиганов, которые обязуются выносить «парашу», подметать, или, вернее, с места на место перекладывать сор, мыть тюрьму, или, вернее, разводить водой и размазывать жидкую грязь.
Майданщик же должен держать и стрёмщика, который за пятнадцать копеек в день стоит у дверей и должен предупреждать:
— Дух! — если идёт надзиратель.
— Шесть! — если идёт начальство.
— Вода! — если грозит вообще какая-нибудь опасность.
За это тюрьма обязуется охранять интересы майданщика и смертным боем бить всякого, кто не платит майданщику долга. Тюрьме нет дела до того, при каких условиях задолжал товарищ майданщику. Майданщик кричит:
— Что же вы, такие-сякие, деньги с меня взяли, а бить не бьёте?
И тюрьма бьёт насмерть:
— Задолжал, — так плати.
Самый выгодный и хороший товар майдана — водка. Цена на неё колеблется, глядя по месту и по обстоятельствам, но обыкновенная цена бутылке слабо разведённого спирта в тюрьме для исправляющихся от 1 рубля до 1 рубля 50 копеек. Водка очень слабая, оставляет во рту только скверный вкус, и у меня вечно выходили из-за этого пререкания с самым старым каторжником на Сахалине,[2] дедушкой русской каторги, Матвеем Васильевичем Соколовым.
— Чего ты мне всё деньги даёшь! Ты сам пойди в майдан, выпей, — кака-така там есть водка! Ты меня к себе позови, кухарке вели, чтобы чашечку поднесла. Это вот — водка!
Цены на остальные товары в майдане следующие: бутылку молока, которая самим им достаётся за 3—4 копейки, майданщики продают по пятачку. Яйцо — 3 копейки, самому 1 рубль 20 копеек сотня. Хлеб белый — 6 копеек фунт, самому — 4 копейки. Свинина — другого мяса в тюрьме нет, коров поселенцы не продают: нужны для хозяйства, — варёная свинина режется кусочками по фунта, кусочек — 5 копеек, фунт сырой свинины — 20—25 копеек. Кусочек сахару — копейка. Папироса — копейка.
Это всё за наличные деньги. Можете себе представить, по каким ценам всё это отпускается в кредит! Главнейшая статья дохода майданов, как и наших клубов, карты. Майданщик получает 10 процентов с банкомёта и 5 — с понтёра. Кроме того, майданщики занимаются, конечно, и ростовщичеством, покупкой и сбытом краденого. Всё почти, что заработает, украдёт или из-за чего убьёт тюрьма, переходит в конце концов, в руки майданщика.
Майданщик играет огромную роль при «сменках», которые называются на арестантском языке «свадьбой». «Свадьба» обыкновенно происходит так. Если в тюрьме есть долгосрочный арестант, желающий сменяться именем и «участью» с краткосрочным, — он входит в компанию с «Иванами», «храпами», и они привлекают к участию в деле обязательно майданщика. Они подыскивают подходящего по внешнему виду краткосрочного арестанта, по большей части бедняка, и начинают за ним охоту. Когда с человеком сидишь 24 часа вместе, поневоле изучишь его нрав, характер, узнаешь склонности и маленькие слабости. Компания начинает работать. Майданщик вдруг входит в необыкновенную дружбу с намеченной жертвой. Предлагает голодному в кредит, что угодно:
— Ты ничего. Ты бери. Ты парень, я вижу, добрый. Из дома тебе пришлют, — может подаяние будет, а либо заработаешь, украдёшь что. Я поверю. Ты парень честный.
— Да ты водочки не хочешь ли?
И майданщик подносит чашечку водочки.
— Пей, пей! Потом сочтёмся!
Захмелевший арестант просит другую. Хмелеет сильнее. А тут сосед «затирает»:
— Ты что? Ты человек фартовый! Ты в карты сядь, — завсегда и водка и всё будет… Смотри вон, такой-то. Сколько деньжищ сгрёб, как живёт: водка не водка! Ты не робей, главное!
— Денег нету…
— А ты у майданщика попроси. Он к тебе добрый. Даст на розыгрыш? Эй, дядя…
— Чего? Деньжонок на розыгрыш? Играй, — плачу за тебя, потом сочтёмся!
Тут на сцену выступает «мастак», обыгрывающий простака наверняка. Несколько рублей, которые «для затравки» спервоначала дают простаку выиграть, кружат ему голову.
— Ловко! Молодца! Бухвость его! Дуй в хвост и гриву! — подзадоривают толпящиеся около «Иваны».
— Видать птицу по полёту! За этаким не пропадёт! Подать водочки? — предлагает майданщик.
А опьяневший от вина и успеха герой вопит:
— Бардадым два целковых! Шеперка полтина очко!
— Так его! Так! Дуй! Эта бита, — другая будет дана! Мечи, сиволапый чёрт, не любишь проигрывать?..
Бита!.. Бита!.. Бита!..
Словом, когда на утро «герой» просыпается с головой, готовой треснуть от вчерашнего похмелья, у него проиграно всё: казённая дачка хлеба за год вперёд… С голода мри… А тут ещё «барахольщик» подходит:
— Отлежался, мил человек! Скидавай-ка бушлат да штаны. Помнишь, как вчера мне продал!
«Герой» с ужасом припоминает, как вчера, действительно, кажется, что-то в этом роде было.
— А не помнишь, — тюрьма напомнит. Вон они все видели! — «барахольщик» указывает на «Иванов».
— При нас было!
— Ты и следующую-то дачку тоже не забудь мне отдать. За год вперёд проиграно. Аль забыл? Рёбер, брат, не бывает у тех, кто забывает. Порядок арестантский — известный.
А тут и майданщик подходит:
— Начудил ты тут вчера, мил человек! Теперь за расплату возьмёмся. По майдану ты мне задолжал столько-то, да проигрышу я за тебя заплатил столько-то. Выкладай! Где денежки?
— Да ведь ты же авчерась говорил…
— То другое дело, милый человек! Авчерашнего числа авчерашний разговор был. А сегодняшнего — сегодний. Мне деньги нужны, — за товар платить. А ежели ты должать да не платить, — так мы по-свойски. Братцы, что ж это? Грабёж?
— Какой же такой порядок в тюрьме пошёл? — орут храпы. — Майданщику не платят! Мы с майданщика за майдан берём, а ему не платят! Кто же после этого майдан содержать будет? Чем тюрьма жить будет? Где таки порядки писаны?
— Мять будем! — заявляют «Иваны». — Нет таких порядков на каторге, чтоб задолжать да не платить!
Всё проиграно, кругом в долгу. Впереди — голодная смерть и переломанные рёбра.
В эту-то минуту к потерявшему голову краткосрочному и подходит «кручёный» арестант, — тореадор каторги.
— Хочь, из беды выручу?
— Милостивец!
— Слухай, словечка не пророни. Есть тут такой-то, большесрочник, на тебя смахивает. Наймись за него в каторгу.
— На двадцать лет-то? Век загубить? — с ужасом глядит на демона-искусителя арестант, которому и каторги-то всего три-четыре года.
— Всё одно, — жизни тебе нет. Убьют за то, что в майдан не платишь, — аль-бо с голода подохнешь! А ты слухай хорошенько. Ты человек молодой, порядков не знаешь, а я человек кручёный, все ходы и выходы знаю. Зачем навек иттить? Сбежим за первый сорт! Да тебе и вся, сколько есть, каторга поможет! Мы завсегда таких освобождаем! Сколько таких-то бегало. Такой-то, такой-то, такой-то!..
«Кручёный» сыплет небывалыми фамилиями:
— Не слыхал? Так ты у других спроси, какие поумнее. Бежал, сказался бродягой, никто не выдаст, — на полтора года. Любехонько. «Сухарнику» ли не житьё! А ты, мил человек, пойди к долгосрочнику да в ножки поклонись: чтоб тебя взял. Нас, таких-то, много.
Если будущий «сухарник» не соглашается, «кручёному» остаётся только мигнуть.
— Бей его! — вопит майданщик.
И каторга принимается истязать неисправного плательщика. На первый раз бьют без членовредительства, по большей части ногами между лопаток, и отнюдь не «в морду», чтоб сменщика «не портить». Но предупреждают:
— А дальше не то тебе, такому-сякому, будет! До тех пор бить станут, пока всё до копеечки в майдан не отдашь!
«Иваны» и «храпы» следят за ним и не отступают ни на шаг: «чтоб не повесился». Голодный, избитый, во всём отчаявшийся он идёт к долгосрочнику и говорит:
— Согласен!
— Помни же! Не я звал, — сам напросился. Чтоб потом не на попятную.
И начинается торг на человеческую жизнь. Торг мошеннический: долгосрочный арестант будто бы платит майданщику огромные фиктивные долги «сменщика». А «Иваны» и «храпы», делая вид, будто они надбивают цену, на самом деле оттягивают всякий грош у несчастного.
— Ты уже и ему дай, что на разживку! — орут «храпы».
— С чего давать-то? — кобенится наёмщик. — Эку прорву деньжищ-то платить-то! В майдан плати! У барахольщика его выкупи! За пайку за год вперёд заплати. С чего давать?
— Ну, дай хоть пятишку! — великодушничает какой-нибудь «Иван». — Не обижай! Парень-то хорош. Да и по приметам подходит.
— Давать-то не из-за чего!
— Хошь пополам получку! — шепчет несчастному «храп». — За тебя орать стану, а то ничего не дадут. Хошь, что ли-ча?
— Ори!
— Чаво там пятишку! — принимается орать «храп». — Красненькую дать не грешно. Ты уже не обижай человека-то: твоё ведь имя примет. Грехи несть будет! Давай красный билет!
— Пятишку с него будет.
— Красную!
— Цен этих в каторге нет!
— Деньги-то ведь настоящие, не липовые.[3]
— Да ведь и он-то настоящий, не липовый.
— Чёрт, будь по-вашему! Жертвую красную! Пущай чувствует, чьё имя, отчество, фамилию носит!
— Вот это дело! Ай-да Сидор Карпович! Это — душа!
— Вот тебе и свадьба и тюрьме радость. Требуй, что ль, водки из майдана, Сидор Карпович! Дай молодых вспрыснуть. Дай им Бог совет да любовь! — балагурит каторга. — Майданщик, пёсий сын сиволапый, аль дела своего не знаешь? Свадьба, а ты водку не несёшь!
И продал человек свою жизнь, свою участь за 10 рублей, — тогда как настоящая-то цена человеческой жизни на каторге, настоящая плата за «сменку» колеблется от 5 до 20 рублей. Половину из полученных 10 рублей возьмёт себе, по условию, «храп» за то, что «надбавил» цену, а остальные пять отыграет «мастак» или возьмёт майданщик, «в счёт долга»:
— Это что, что за тебя заплатили! Ты сам за себя поплати! За водку, мол, не плачено.
Или попросту украдут у сонного и пьяного. Тюрьме ни до чего до этого дела нет:
— Всякий о себе думай!
Но одна традиция свято соблюдается в тюрьме: человека, продавшего свою «участь», напаивают до бесчувствия, чтобы не мучился.
— Тешь, дескать, свою проданную душу!
Он меняется со своим сменщиком платьем. Если раньше не носил кандалов, ему «пригоняют» на ноги кандалы, сменившийся рассказывает ему всю свою историю, и тот обязан рассказать ему свою, чтобы не сбиться где на допросе. Тут же «подгоняют приметы». Если у долгосрочного арестанта значилось в особых приметах несколько недостающих зубов, — то сменившемуся краткосрочному вырывают или выламывают нужное число зубов. Если в особых приметах значатся родимые пятна, — выжигают ляписом пятна на соответствующих местах. Всё это делается обязательно в присутствии всей камеры.
— Помнишь же? — спрашивают у сменившегося.
— Помню.
— Все, братцы, видели?
— Все! — отвечает тюрьма.
Приказывают майданщику подать водку, — и «свадьба» кончена. Человек продал свою жизнь, взял чужое имя и превратился в сухарника. Наниматель отныне — его хозяин. Если сухарник вздумал бы заявить о «свадьбе» по начальству и «засыпать» хозяина, — он будет убит. Другого наказания за это каторга не знает.
И вот на утро, снова с головой, которая трещит с похмелья, просыпается новый долгосрочный каторжник.
Он — не он.
Под его именем ходит по тюрьме другой и несёт наказание за его пустячный грех.
А у него впереди — двадцать лет каторги. Иногда плети. Наказание за преступление, которого он никогда не совершал.
У него на ногах кандалы — чужие. Преступление — чужое. Участь — чужая. Имя — чужое. Нет, теперь всё это не чужое, а своё.
— Это верно! — посмеивается каторга. — «Сам не свой» человек становится.
Что должен чувствовать такой человек? Серцевед-каторга первое время следит за ним: «Не повесился бы?» Тогда может всё открыться.
— Но затем привыкнет…
— Ко всему подлец-человек привыкает! — со слезами в голосе и на глазах говорил мне один интеллигентный каторжанин, вспоминая слова Достоевского.
Эти «свадьбы» особенно процветали на страшной памяти сибирских этапах. Но процветают ли они теперь при существовании фотографических карточек преступников?
Вот факты. Не дальше, как осенью этого года, при посадке партии на «Ярославль», была обнаружена такая «смена». Знаменитостью по части сменок, о которой я уже упоминал уже в самом начале моего путешествия,[1] является какой-то «Иван Пройди-Свет». Личность, ставшая какой-то мифической. В течение трёх лет на пароход доставлялся для отправки на Сахалин «бродяга Иван Пройди-Свет», — и каждый раз перед отходом парохода получалась телеграмма: «Вернуть бродягу, доставленного под именем „Ивана Пройди-Свет“, потому что это не настоящий». Кто же этот «Иван Пройди-Свет», где он, — так и остаётся неизвестным. Вспомните в моих рассказах[1] «Агафью Золотых»,[4] вместо которой с Сахалина была освобождена, до Одессы доставлена и в Одессе бежала какая-то другая арестантка. На Сахалине славится каторжанин «Блоха», когда-то «знаменитый» московский убийца. Личность, тоже ставшая полумифической. В каждой тюрьме бывал арестант «Блоха», — и всегда, в конце-концов, оказывалось, что это «не настоящий». На Сахалине было одно время двое «Блох», но ни один из них не был тем настоящим, неуловимым, которому за его неуловимость каторга дала прозвище «Блохи». Сменки происходят в сахалинских тюрьмах и при пересылке партий из поста в пост. Где же проследить за карточками, когда их тысячи? Кому следить? Карточки снимаются, складываются. И лежат карточки в шкафу, а арестанты в тюрьме распоряжаются сами по себе…
Я несколько уклонился в сторону, но говоря о майданщиках, нельзя не говорить и о сменках, потому что нигде так ярко не обрисовывается этот тип. Ростовщик, кабатчик, содержатель игорного дома, — он напоминает какого-то большого паука, сидящего в углу и высасывающего кровь из бьющихся в его тенетах преступников и несчастных.
Принимаются ли какие-нибудь меры против майданщиков?
Принимаются. Смотритель Рыковской тюрьмы с гордостью говорил мне, что в его тюрьме нет больше майданов, и очень подробно рассказывал мне, как он этого добился.
Это не помешало мне в тот же день, когда мне понадобились в тюрьме спички, купить их… в майдане.
Асмодеи, это — Плюшкины каторги. Асмодеем называется арестант, который копит деньгу и отказывает себе для этого в самом необходимом. Нигде, вероятно, эта страсть — скупость, не выражается в таких уродливых формах. В этом мире «промотчиков», если у арестанта вспыхивает скупость, то она вспыхивает с могуществом настоящей страсти и охватывает человека целиком. «Асмодей» продаёт выдаваемые ему в месяц 24 золотника мыла и четверть кирпича чаю.
Из скудного арестантского пайка продаёт половину выдаваемого на день хлеба. Ухитряется по два срока носить казённое платье, которое уже к концу первого-то срока превращается обыкновенно в лохмотья. Оборванец даже среди арестантов, вечно полуголодный, он должен каждую минуту дрожать, чтобы его не обокрали, беспрестанно откапывать и закапывать в другое место деньги так, чтобы за ним не подсмотрели десятки зорко следящих арестантских глаз. Или носить эти деньги постоянно при себе, в ладанке на теле, ежесекундно боясь, что их срежут. Морить себя голодом, вести непрерывную борьбу с обитателями каторги, дрожать за себя, отравлять себе и без того гнусное существование, и для чего? Я сидел как-то в Дербинской богадельне.
— Барин, барин, глянь!
Старый слепой бродяга заснул на нарах. Халат сполз, грудь, еле прикрытая отвратительными грязными лохмотьями, обнажилась. Старик спал, зажав в руке висевшую на груди ладанку с деньгами. Он уже лет десять иначе не спит, как держа в руке заветную ладанку.
— Тс! — подмигнул один из старых каторжан и тихонько тронул старика за руку.
Слепой старик вскочил, словно его ударило электрическим током и, не выпуская из рук ладанки, другой рукой моментально выхватил из-под подушки «жулика» (арестантский нож). Он сидел на нарах, хлопая своими бельмами, ворочая головой и на слух стараясь определить, где опасность. В эту минуту он был похож на вспуганного днём филина. Когда раздался общий хохот, он понял, что над ним подшутили, и принялся неистово ругаться. И, право, трудно сказать, кто тут был более ужасен и отвратителен: эти ли развратничающие, пьянствующие, азартные игроки-старики, или этот «Асмодей», десять лет спящий с ладанкой в руке и ножом под подушкой.
Асмодей часто для увеличения своего состояния занимается ростовщичеством. Для ростовщика у каторги есть два названия. Ростовщик-татарин титулуется Бабаем, ростовщиков-русских называют отцами. Обычный заклад арестантского имущества — «до петухов», то есть на ночь, до утренней поверки. «За ночь выиграешь». Причём самым божеским процентом считается 5 копеек с рубля. Но обыкновенно процент бывает выше и зависит от нужды в деньгах. Для займов без залога — никаких правил нет. «За сколько согласились, то и ладно». Дают взаймы под получку казённых вещей, под кражу, под убийство. Нищие и игроки, — тюрьма всегда вся в руках бабаев и отцов. Целая масса преступлений на Сахалине объясняется тем, что бабаи или отцы насели: зарежь да отдай. В Александровской кандальной тюрьме есть интересный тип — Болданов. Он сослан за то, что зарезал целую семью, — и на Сахалине в первый день Пасхи зарезал поселенца из-за шестидесяти копеек.
— А я почём знал, сколько там у него, — говорил он мне, — в чужом кармане я не считал. Праздник, гуляет человек, значит должны быть деньги.
— И резать человека из-за этого?
— Думал, отыграюсь.
— Да ты бы у отца какого занял?
— Занял один такой! Сунься, целкач возмёшь, с жизнью простись. Паёк отберут, а всё из долга не вылезешь… Заложишь бушлат, а снимут шкуру. Нет, каждому тоже нужно и о своей жизни помыслить. Всякий за себя.
Говоря об отцах, бабаях и асмодеях, нельзя не упомянуть о их ближайших помощниках, барахольщиках, и самых страшных и неумолимых врагах — крученых. «Барахлом», собственно, на арестантском языке называется старая ни на что больше негодная вещь, лохмотья. Но этим же именем арестанты зовут и выдаваемую им одежду. Можете поэтому судить о её качестве. Барахольщик, это — старьёвщик. Он, входя в камеру, выкрикивает:
— Кому чего продать — промотать!
Скупает и продаёт арестантские вещи, даёт сменку, то есть за новую вещь даёт старую с денежной придачей. Барахольщики по большей части работают на комиссии, от отцов. Но часто, купив за бесценок краденое, барахольщик начинает вести дело за свой страх и риск, выходит в отцы или майданщики и получает огромные вес и влияние. И при виде злосчастного арестанта, входящего в камеру с традиционным выкриком: «Кому чего продать — промотать», вы невольно задумаетесь:
«Сколько раз, быть может, придётся этому человеку держать в своих руках жизнь человеческую».
С кручёным арестантом мы уже встречались, когда он уговаривал будущего сухарника согласиться на «свадьбу» с долгосрочным каторжником и за пять-десять рублей продать свою жизнь. Кручёным с любовью и некоторым уважением каторга называет арестанта, прошедшего огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы. Такой арестант должен до тонкости уметь провести начальство, но особую славу они составляют себе на асмодеях. Втереться в доверие даже к опасающемуся всего на свете асмодею, насулить ему выгод, вовлечь в какую-нибудь сделку, обмошенничать и обобрать, или просто подсмотреть, куда асмодей прячет свои деньги, украсть самому или «подвести» воров, — специальность кручёного арестанта. И в этой специальности он доходит до виртуозности, обнаруживает подчас гениальность по части притворства, хитрости, находчивости, выдержки и предательства. «Кругом пальца обведёт», говорят про хорошего кручёного с похвалой арестанты. Другой вечной жертвой кручёного является дядя сарай. Этим типичным прозвищем каторга зовёт каждого простодушного и доверчивого арестанта.
— Ишь, дядя, рот раскрыл, что сарай! Хоть с возом туда въезжай да хозяйничай!
Вот происхождение выражения «дядя сарай».
«Туис колыванский!» зовёт ещё таких субъектов каторга на своем характерном жаргоне[1]. Обман простодушного и доверчивого дяди сарая составляет пищу, но не славу для кручёного. Чем больше асмодеев он проведёт, тем больше славы для него. Асмодея провести, — вот что доставляет истинное удовольствие всей каторге. Закабалённая, она в глубине души ненавидит и презирает их, но повинуется и относится к «отцам» с почётом, как к людям сильным и «могутным». Ведь это — нищие, нищие до того, что когда в тюрьме скоропостижно умирает арестант, труп обязательно грабят: бушлат, бельё, сапоги, — всё это меняется на старое.
Чтобы покончить с почётными лицами тюрьмы, мне остаётся, кроме майданщиков, отцов, кручёных и разжившихся барахольщиков, познакомить вас ещё с одним типом — с обратником. Так называется каторжник, бежавший уже с Сахалина, добравшийся до России и «возвороченный» назад под своей фамилией или под бродяжеской. «Обратник» — неоценённый товарищ для каждой собирающейся бежать арестантской партии. Он знает все ходы и выходы, все тропы в тайге и все броды через реки на Сахалине. Знает «как пройти». Есть излюбленные места для бегов — «модные» можно сказать. Раньше «в моде» были Погеби — место, где Сахалин ближе всего подходит к материку, и Татарский пролив имеет всего несколько вёрст ширины. Погеби или «Погиби» (от слова погибнуть) — как характерно и верно переделали каторжане это гиляцкое название. Затем, когда в «Погибях» слишком усилили кордоны, «в моду» вошёл Сартунай, — место ближе к югу Сахалина. Когда я был на Сахалине, все стремились к устьям Найры, ещё ближе к югу.
— Да почему?
— Обратники говорят: способно. Место способное.
А гроза всего Сахалина и служащего и арестантского, Широколобов, пошёл искать «нового места» на крайний север в Тамлово. Но истомлённый, голодный, опухший должен был добровольно сдаться гилякам…
Обратник — неоценённый советник, у него можно купить самые нужные сведения. В моей маленькой коллекции есть облитая кровью бродяжеская книжка знаменитого обратника Пащенко.[5] Он был убит во время удивительно смелого бегства, и книжку, мокрую от крови, нашли у него на груди. Заветная книжка. В ней идут записи: 1-я речка от «Погибей» — шестьдесят вёрст Теньги, вторая — Найде, третья — Тамлово и так далее. Это всё реки Сахалина. Затем список всех населённых мест по пути от Сретенска до Благовещенска, до Хабаровска, по всему Уссурийскому краю, причём число вёрст отмечено с удивительной точностью: 2271—1998. Далее идут адреса пристанодержателей и надёжных людей.
— Иван Васильевич Черкашев, на новом базаре лавочка.
— Никита Яковлевич Турецкий, угол Гусьевской и Зейской, собственный дом.
И так далее. Пристанодержатели во всевозможных городах Восточной и Западной Сибири и Европейской России. Всё сведения ценные, необходимые для беглеца.[1]
Обратник может снабдить беглеца и рекомендательными письмами. Вот образчик такого рекомендательного арестантского письма, отобранного при поимке у беглого:
«Ю. Гапонико. Гапонико (очевидно, условные знаки). Любезный мой товарищ,[6] Юлис Иванович, покорнше я вас прошу прынать етого человека как и мене до мого приходу Яков».
Фамилий в таких рекомендациях, на случай поимки, проставлять не полагается. Среди «обратников» есть знаменитости. Люди, побывавшие на своём веку во многих тюрьмах и пользующиеся влиянием. И рекомендация такого человека много может помочь и в тюрьме. Есть, например, знаменитый «обратник» Пазульский. Содержась с ним вместе в Одессе, ex-банкир Иованнович запасся от него рекомендациями для всей Сибири, и это значительно облегчило ex-банкиру его путешествие.[1]
У обратников есть ещё одна специальность.
Наметив доверчивого арестанта с деньгами, они подговаривают его бежать и затем дорогой убивают, грабят и возвращаются в тюрьму:
— А товарищ, мол, отстал или поссорился, один пошёл. Я же с голодухи вернулся.
Есть люди, убившие таким образом на своём веку по шесть товарищей. Эти преступления очень часты. Но это уж надо делать потихоньку от каторги: за это каторга убивает.
«Обратниками» заканчивается цикл «почётных» лиц. Теперь мы переходим с вами к отверженным даже среди мира отверженных. К людям, которых презирает даже каторга.
Тут мы прежде всего встречаемся с крохоборами, или кусочниками. Каторга не любит тех из её среды, кто «выходит в люди», делается старостой, кашеваром или хлебопёком. И она права. Чистыми путями нельзя добиться этого привилегированного положения. Только ценой полного отречения от какого бы то ни было достоинства, ценой лести, пресмыкательства перед начальством, взяток надзирателям, ценой наушничества, предательства и доносов можно пролезть на Сахалине в «старосты», то есть освободиться от работ и сделаться в некотором роде начальством для каторжан. Прежде в некоторых тюрьмах даже драли арестантов не палачи, а старосты. Так что, идя в старосты, человек, вместе с тем, должен был быть готов и в «палачи». Только нагоняя, по требованию смотрителя, как можно больше «припёка», то есть кормя арестантов полусырым хлебом, хлебопёк и может сохранить за собой свою должность, позволяющую ему иногда кое-что утянуть. Этих-то людей, урезывающих у арестантов последний кусок и отнимающих последние крохи, каторга и зовёт презрительным именем «крохоборов», или «кусочников».
— Тоже в «начальство» полез!
— Арестант, — так ты арестант и будь!
Каторга не любит тех, кто старается «возвышаться», но презирает и тех, кто унижается. Мы уже знакомы с типом поддувалы. Так называется арестант, нанимающийся в лакеи к другому. Кроме исполнения чисто-лакейских обязанностей, он обязан ещё и защищать своего хозяина, расплачиваться своими боками и бить каждого, кого хозяин прикажет. Поддувалы «отцов», например, обязаны бить неисправных должников. А если должник сильнее, то и терпеть поражение в неравном бою. Конечно, даже каторга не может иначе как с презрением относиться к людям, торгующим своими кулаками и боками.
На следующей ступеньке человеческого падения мы встречаемся с очень распространённым типом волынщика. «Затереть волынку» на арестантском языке называется затеять ссору. Волынщики, это — такие люди, которые только тем и живут, что производят в тюрьме «заворошки». Сплетничая, наушничая арестантам друг на друга, они ссорят между собою более или менее состоятельных арестантов для того[1], чтобы поживиться чем-нибудь от того, чью сторону они якобы принимают. Этими волынщиками кишат все тюрьмы. Таких людей много и везде, кроме тюрьмы. Но в каторге, вечно озлобленной, страшно подозрительной, недоверчивой друг к другу, голодной и изнервничавшейся, в каторге, где за шестьдесят копеек режут человека, где, имея в кармане гроши, можно нанять не только отколотить, но и убить человека, — в каторге волынщики часто играют страшную роль. Часто «не из-за чего» происходят страшные вещи. Заколотив насмерть арестанта, или при виде лежащего «с распоротым брюхом» товарища, каторга часто с недоумением спрашивает себя:
— Да из-за чего же всё случилось? С чего пошло? С чего началось?
И причиной всех причин оказываются волынщики, затеявшие «заворошку» в надежде чем-нибудь поживиться. Робкому, забитому арестанту приходится дружить да дружить со старым, опытным волынщиком, а то затрёт в такую кашу, что и костей не соберёшь.
Ступенью ниже ещё стоят глоты. С этим типом вы уже немножко знакомы. За картами, в споре на арестантском сходе они готовы стоять за того, кто больше даст. «Засыпать» правого и защищать обидчика им ничего не значит. Таких людей презирает каторга, но они имеют часто влияние на сходах, так как их много, и действуют они всегда скопом. Глот — одно из самых оскорбительных названий, и храп, как его назовут[7] глотом, полезет на стену:
— Я — храп. Храпеть на сходах люблю, это верно. Но чтоб я нанимался за кого…
И фраза может кончиться при случае даже ножом в бок, камнем или петлёй, наброшенной из-за угла. Это не мешает, конечно, храпам быть, по большей части, глотами, но они не любят, когда им об этом говорят. Для глотов у каторги есть ещё два прозвища. Одно — остроумное «чужой ужин», другое — историческое «синельниковский закуп». Происхождение последнего названия восходит ещё ко времени, когда, при господине Синельникове, за поимку бродяги в Восточной Сибири платили обыкновенно три рубля. С тех пор каторга и зовёт человека, готового продать ближнего, «синельниковский закуп». Название — одно из самых обидных, и, если вы слышите на каторге, что два человека обмениваются кличками:
— Молчи, чужой ужин!
— Молчи, синельниковский закуп.
Это значит, что на предпоследней ступеньке человеческого падения готовы взяться за ножи.
И, наконец, на самом дне подонков каторги перед нами — хам. Дальше падения нет. Хам, в сущности, означает на арестантском языке просто человека, любящего чужое. «Захамничать», значит, взять и не отдать. Но хамом называется человек, у которого не осталось даже обрывков чего-то, похожего на совесть, что есть и у глота, и у поддувалы, и у волынщика. Те делают гнусности в арестантской среде. Хам — предатель. За лишнюю пайку хлеба, за маленькое облегчение он донесёт о готовящемся побеге, откроет место, где скрылись беглецы. Этот тип поощряется смотрителями, потому что только через них можно узнавать, что делается в тюрьме.
Хам — это страшное название. Им человек обрекается, если не всегда на смерть, то всегда на такую жизнь, которая хуже смерти. Достаточно обыска, даже просто внезапного прихода смотрителя, чтобы подозрительная каторга сейчас увидала в этом «что-то неладное» и начала смертным боем бить тех, кого она считает хамами. Достаточно последнему жигану сказать:
— А наш хам что-то, кажись, «плёсом бьёт» (наушничает начальству).
Чтоб хаму начали ломать рёбра.
Больше того, довольно кому-нибудь просто так, мимоходом, от нечего делать, дать «хаму подзатыльника», чтобы вся тюрьма кинулась бить хама.
— Бьёт, значит, знает за что.
Чтоб хаму «накрыли тёмную», завалили его халатами, били, били и вынули из-под халатов полуживым.
Примечания
править- ↑ а б в г д е ё Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
- ↑ Пятьдесят лет в каторге. Три «вечных приговора».
- ↑ Липовые — фальшивые деньги.
- ↑ См. гл. «Отъезд».
- ↑ Каторга за ним числила 32 убийства.
- ↑ Арестанты всегда очень вежливы в письмах друг к другу.
- ↑ В издании 1903 года: вы его назовете