Сахалин (Дорошевич)/Посвящение в каторжники
| ← Каторжные типы | Сахалин (Каторга) — Посвящение в каторжники | Интеллигентные люди на каторге → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Всякий, конечно, слыхал об этом обычае «посвящения в арестанты», об этих жестоких истязаниях, которым умирающая от скуки и озлобленная тюрьма подвергает «новичков».
Для чего тюрьма творила над «новичками» эти истязания, при рассказе о которых волос встаёт дыбом? Отчасти, как я уже говорил, от скуки, отчасти по злобе на всё и на вся и из желания хоть на ком-нибудь выместить накипевшую злобу, от которой задыхается человек, а отчасти и из практических соображений, нужно было узнать человека, устоит ли он против жалобы начальству, даже если его подвергнут страшным истязаниям. Ведь надо же знать человека, пришедшего в «семью». Будет ли он всегда и во всём надёжным товарищем?
Я обошёл все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай «посвящения в каторжники», обычай пытать «новичков», отошёл в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели повсюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы «мягчают».
«Молодая» каторга делает только удивлённые глаза, когда спрашиваешь: «А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?» И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о прежних обычаях «посвящения», улыбались и кивали головами на эти рассказы, словно встретились с добрым старым знакомым.
— Было, было всё это! Верно.
И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.
А «молодая» каторга и понять даже этих обычаев не может:
— Да кому же какая от этого польза?
«Польза», — вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги — убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради «пользы». И нравам, обычаям и законам этих людей приходится подчиняться остальным: дисциплинарным, жертвам случая, семейных неурядиц и так далее.
«Польза», это — всё. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своём преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого ни в чём неповинного поселенца:
— Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моём деле полезен.
А если бы «мог быть полезен», он бы запутал ни в чём неповинного человека, и вся каторга бы его поняла:
— Должен же человек думать о своей «пользе». Всяк за себя.
Всё теперешнее «посвящение в каторжники» состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка «пользу», то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его, елико возможно.
Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только и можно играть, что с «новичками»: в платочек, в крестики, в кошелёк, в напёрсток, в тузы, в чёрное и красное.
В этом «посвящении» есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к лёгкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.
Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду», и явилась в тюрьму.
Ещё раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришёл брат, у другого — сообщник, у третьего — просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя карцером и розгами, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь,[1] и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут всё разузнаётся: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об её имущественном положении и на кого следует обратить внимание.
В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу ещё. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит «хорошее место» в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко «обрастают шерстью», продавая последнее, что у них осталось, — места на нарах, — и сами залезая под нары.
Новичок ещё не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, всё деньги, что без денег пропадёшь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.
Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.
По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.
Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: «Здо́рово, мол».
— Эй, дядя! — окрикивает «ловкач» дядю сарая. — Что у тебя фармазонская, что ли, копейка, что ты её в узелок завязал?
— Кака-така копейка? — простодушно спрашивает «дядя сарай».
— А така, что в платке завязана. Дура, чёрт! Чувырло братское! Завязал копейку да и ходит.
— Буде заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!
Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.
— «Двоегривенный»! — передразнивает его «ловкач». — Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задаётся: «Двоегривенный»!
— Ах ты, такой-сякой! — выходит из себя дядя сарай. — Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?
— На десять?!
— То-то, на десять. Прикусил язык голый!
Толпа хохочет.
— Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! — шепчет «ловкач» новичку.
Новичок колеблется.
— Наверняка ведь! Сам видел.
— Ставь! — подуськивают в толпе.
А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы «отвлекают» разговорами, чтобы не заметил.
— Вот он за меня ставит! — объявляет «ловкач», указывая на новичка. — Выкладывай красный билет!
Оба «выкладывают» по десяти рублей.
— Давай платок! Ты и развязывай! — передают платок новичку.
Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!
— Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.
— Да это мошенство! — вопит новичок, хватаясь за деньги.
Но у него вырывают десятирублёвку, а если не отдаёт, бьют:
— Проиграл, плати. Правило.
Только тут он узнаёт, что и прикинувшийся дядей сараем, и «ловкач», — всё это одна шайка жиганов и игроков.
«Фокус» объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный. Перед прибытием новой партии к этой «ловкости и проворству рук» специально готовятся.
А в другом углу камеры разыгрывается, между тем, другая сцена.
— Ах ты, татарва некрещёная! Бабай про́клятый! — орёт перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.
— Какой же я бабай, — запальчиво орёт простофиля, — ежели я крещёный человек и у меня крест на шее есть?
— Нет у тебя креста на шее, у бабая!
— Как нет? Парей на пятишку.
— Ребята! — обращается арестант к новичкам. — Сложим пять целковых, утрём бабаю нос!
Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.
— Расстёгивай ворот.
Спорщик расстёгивает рубаху. На шее крест. Тут всё, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.
Новички ошеломлены, требуют деньги назад: «Мошенство!» — но напарываются на кулаки всей тюрьмы:
— Плати, коль проиграл! Правило!
Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелёк:
— Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!
— Попробуй! Свези тачку! Легаш поскудный!
С ним сыграли ту же штуку, какую специалисты «подкидчики»[2][3] устраивают часто на улицах и Одессы и всех вообще больших городов.
Вдвоём с арестантом они нашли кошелёк и только что хотели приступить к дележу добычи, как перед ними словно из-под земли вырос владелец потерянного кошелька.
— Мой!
— А твой, так возьми!
— Стой! А куда же два серебряных целковика делись? Тут два серебряных целковика были!
— Никаких мы целковиков не видали.
— Ан, врёшь! Это что ж? Воровство? У своих тырить начали?
— Да хоть обыщи, дьявол! Чего лаешь!
Арестант выворачивает карманы и показывает кошелёк. То же по необходимости делает и новичок.
Владелец двух якобы пропавших рублей роется в его кошельке, двух целковиков, понятно, не находит и отдаёт кошелёк обратно.
— Знать, другой кто взял! Не взыщите! Вижу теперь, что вы люди честные!..
И уходит искать два пропавших целковых.
Только потом новичок, заглянув в кошелёк, увидит, что из него во время осмотра исчезло десять рублей.
Тут дело снова в «ловкости и проворстве» да в том, чтобы во время осмотра кто-нибудь сзади будто нечаянно толкнул новичка, заорал, вообще заставил его на секунду отвернуться.
Пойдём к группе, собравшейся около игрока. Тут идёт игра «в напёрсток». Два напёрстка, под одним есть шарик, под другим — нет. Игра идёт на маленькой скамеечке, во время обеда заменяющей стол, поставленной на нарах. Игрок с такой быстротой передвигает напёрстки, что нет возможности заметить, который из них тот, под которым шарик.
— Закручу! Замучу! — орёт игрок. — Ставьте, что ли!
— Ишь, чёрт, дьявол, лешман! Ни свет ни заря, спозаранку за игру принялся! — раздаётся сзади игрока в толпе.
— А тебе какое дело, треклятому? — отзывается игрок.
— А такое, что непорядок! Вот какое!..
— А ты что тут за порядчик[4] такой выискался? Тебя кто порядки уставлять звал? Ты что за шишка?
— А ты не лайся! Звездануть тебя в душу, чёрта…
— Молчи, пока арбуз не раскололи!
— Расколол один такой…
Вот-вот запустят руки за голенища, и пойдут в ход «жулики» — ножи. Лица озверели. Игрок забыл и об игре. Повернулся лицом к обидчику.
А в это время арестанты подглядывают, под каким напёрстком хлебный шарик.
— Ставь, ставь красненькую! — шепчут они денежному новичку, около места которого и затеялась игра. — Ставь! Чего его жалеть! Всех обыгрывает! Надо и его! Ставь наверняка ведь. Вот так, прячь деньги под карту…
— Да будет вам, дьяволы! — обращаются они к ссорящимся. — Ишь, волынку затёрли, дьяволы! А тебе что? Не ндравится, проходи, а огня из человека добывать нечего. Скипидаристый, право, человек!
Вступившегося в игру протестанта уводят. Игрок, ворча и доругиваясь, возвращается к игре:
— Ну, что тут?
— Всё сделано. Куш под картой.
Игрок берётся за напёрстки.
— Нет, уж это ты оставь! — протестует толпа. — Игра составлена. Как есть, так и будет! Вот на этот он поставил!
— Да вы, может, подсмотрели, дьяволы?
— Видать, что окромя жулья никого не видел в жисть. Станет кто подсматривать? Нет, уж правило! Игра составлена!
— Да, может, куш велик?!
— Под картой сколько есть! Нет, ты уж по правилам! А то «тёмную». Любишь, щучий сын, выигрывать! Умей и платить.
— Ну, ин, будь по-вашему! Ежели правило, я ни слова. Этот, что ли?
— Этот! — подтверждает новичок.
Игрок поднимает напёрсток, под напёрстком пусто, и тянет куш из-под карты.
Дело снова в ловкости рук, в умении быстро и незаметно, пока новичок волнуется во время спора, передвинуть напёрстки один на место другого.
Тузы и «чёрное и красное», это — почти одно и то же. Выбирают по желанию: тузы или другие карты.
Лежат крапом вверх три туза: два чёрные и один красный. Игрок их перекладывает с такой изумительной быстротой, что нет возможности уследить, куда ляжет красный.
Но во время игры его отвлекут какой-нибудь ссорой или прибегут сказать что-нибудь. Игрок отвернётся, а в это время какой-нибудь арестант подсмотрит, где красный, и сделает на крапе карандашом метку.
— Ставь на этого, — шепнут новичку.
Игрок кончит ссору или разговор, возьмётся снова за игру, начнёт перекладывать карты с места на место.
— Готово!
Новичок ставит на меченного туза часто всё, что у него есть, желая сразу вдвое разбогатеть. Ему дадут самому вскрыть туза, он вскроет: чёрный!
Дело в вольте, который делает во время метки игрок. Он подменяет меченного красного туза точно так же отмеченным, заранее приготовленным чёрным.
Так шулера обыгрывают тех, кто не прочь бы выиграть наверняка.
И вот к вечеру новички, проигравшиеся в прах, обманутые, часто избитые за нежелание платить, ложатся на нары, думая:
— Ну, народ!
А сосед утешает:
— Зато ты теперь настоящий арестант. Форменный, как есть. Все ту же школу проходили. Порядок.
Они обобраны и тем посвящены в каторжане. Каторга не любит собственности и собственников. Их деньги пошли гулять по тюрьме: сегодня — к одному, завтра — к другому…
Некоторые из вновь посвящённых с тоской и ужасом думают о предстоящих днях голодовок и всяческих лишений.
Другие чувствуют злобу в душе и засыпают с мечтою, как они и сами будут точно так же обирать новичков.