Сахалин (Дорошевич)/Святотатец/ДО
| ← Дѣдушка русской каторги | Сахалинъ (Каторга) — Святотатецъ | Аристократъ каторги → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 95. |
Усталый, разбитый, измученный, пробирался я чрезъ тайгу съ моимъ проводникомъ, ссыльно-каторжнымъ Бушаровымъ.
Бушаровъ стоитъ того, чтобъ сказать о немъ нѣсколько словъ. Въ ссорѣ его называютъ:
— Каинъ!
Онъ убилъ родного брата съ цѣлью грабежа. Убилъ при такихъ же точно условіяхъ, какъ ѣхали мы теперь съ нимъ: въ глухомъ лѣсу. Убилъ потому, что у брата, какъ у меня, были деньги. Я взялъ Бушарова въ проводники потому, что онъ, прежде чѣмъ остепениться, много разъ бѣгалъ и зналъ Сахалинскую тайгу, какъ свои пять пальцевъ. За мной этотъ братоубійца, грабитель и бродяга, «смотрѣлъ» такъ, словно я былъ стеклянный. Словно боялся, что я вотъ-вотъ разобьюсь вдребезги.
А приходилось трудно. По тундрѣ, поросшей тайгою, только и пробраться, что выросшей въ тайгѣ сахалинской лошади. Приходилось прыгать черезъ ямы, черезъ стволы огромныхъ упавшихъ деревьевъ. Лошади осторожненько сначала пробивали копытомъ мѣсто, прежде чѣмъ на него ступить, пробирались по корнямъ деревьевъ, высунувшимся наружу, срывались, падали, увязали въ топь по брюхо. Паръ отъ лошадей валилъ. Ежеминутно приходилось бѣдныхъ, измученныхъ лошадей лупить нагайками, чтобы заставить выбраться изъ трясины. Только-что вытащитъ заднія ноги, глядь — сорвалась съ корешка, провалилась въ трясину передними. То летишь черезъ голову, то черезъ крупъ, то валишься вмѣстѣ съ лошадью.
— Поддержитесь, ваше высокоблагородіе, поддержитесь! — подбадривалъ меня ѣхавшій впереди Бушаровъ, — скоро тутъ сторожка.
Прорубили сквозь тайгу просѣку, поморили на этой нечеловѣческой работѣ много народу, — а по просѣкѣ не пройти ни проѣхать: на чемъ поѣдешь по тундрѣ? Понаставили сторожекъ «охранять просѣку», и хоть просѣка брошена, но все же въ каждую сторожку, по старой памяти, назначаютъ по два сторожа каторжанъ.
Было ужъ подъ вечеръ, когда мы добрались до просѣки и до сторожки. Въ сторожкѣ былъ только одинъ сторожъ — старикъ. Другой ушелъ на нѣсколько дней въ «постъ» за провіантомъ.
Я не помню, какъ добрался до лавки, легъ и заснулъ, какъ убитый. Проснулся я раннимъ утромъ. Старикъ стоялъ на колѣняхъ и шопотомъ молился на маленькій, темненькій образокъ, висѣвшій въ углу.
Перевирая и коверкая, онъ прочелъ «Богородицу», «Отче нашъ», «Царю небесный», изъ пятаго въ десятое «Вѣрую» и началъ молиться отъ себя.
— Покровъ Пресвятой Богородицы, помилуй насъ! Успленье Божіей Матери, помяни и заступи грѣхи наши! Казанская Матерь Божія, помилуй насъ! Помяни, Господи, рабовъ Божіихъ (такихъ-то) за упокой! Помяни, Господи, рабовъ Божіихъ (такихъ-то), невѣмъ аще за упокой, аще во здравіе! Помяни мя, Господи, егда пріидеши во царствіе Твое!
Положилъ долгій-долгій земной поклонъ. Затѣмъ поднялся, сказалъ:
— Аминь!
Перекрестился еще нѣсколько разъ и пошелъ.
— Здравствуй, дѣдъ!
— Здравствуй, ваше высокоблагородіе!
Бушаровъ ужъ ждалъ меня съ горячимъ мѣднымъ чайникомъ, который онъ всегда въ экскурсіяхъ возилъ съ собой, вмѣстѣ съ провизіей и съ завтракомъ: раскрытой баночкой… страсбургскаго паштета и коробкой сардинъ. Въ лавкахъ колонизаціоннаго фонда, созданнаго для удовлетворенія потребностей каторжанъ, поселенцевъ и мелкихъ чиновниковъ, ничего, кромѣ страсбургскаго паштета и сардинокъ, достать нельзя. Такъ это все разумно устроено.
И мы усѣлись около сторожки, ѣсть въ тайгѣ паштетъ изъ гусиныхъ печенокъ съ трюфелями и сардины въ деликатесномъ маслѣ!
— Дѣдъ, выпей съ нами чайку!
Старикъ постоялъ, постоялъ:
— Спасибо за ласку. Побалуюсь!
И какъ я ихъ ни уговаривалъ сѣсть вмѣстѣ со мной, не соглашались. Я сидѣлъ на крылечкѣ, старикъ и Бушаровъ — поодаль. Иначе:
— Не порядокъ!
А порядокъ старикъ, видимо, любилъ. Выпивъ чашку, онъ выплескивалъ остатки въ траву, переворачивалъ чашку кверху донышкомъ, клалъ на донышко огрызокъ сахару и говорилъ:
— Благодарствую на угощеніи!
— Да ты бы, дѣдъ, еще выпилъ!
— Нѣтъ уже, благодарствую.
И только по третьему разу говорилъ:
— Ну, ужъ ежели такая ваша милость, налейте! Грѣхъ, а побалуюсь.
Сардины у дѣда вызвали улыбку:
— Безголовая рыбешка-то!
А паштета онъ попросилъ еще:
— Да-ко-сь замазки-то!
Чай онъ пилъ съ жадностью:
— Давно не баловался. Почитай, полгода, какъ чайкю не пилъ!
Старикъ былъ хмурый, неразговорчивый, но угощеніе и чай развязали ему языкъ.
— Ты, что же, дѣдъ, въ постъ-то когда ходишь?
— Нѣ. За пайкомъ Михайло ходитъ. Онъ помоложе. А мнѣ чего ходить? Чего тамъ дѣлать? Года два, какъ не былъ.
— Такъ и живешь здѣсь, людей не видя?
— Какіе жъ здѣсь люди? Такъ когда — ведмѣдь къ сторожкѣ забредетъ, отпугнемъ. Аль бо которые шлющіе…
— Бродяги, то-есть! — пояснилъ Бушаровъ.
— Они самые. Придетъ, отогрѣется, хлѣбушка попроситъ, — дашь, переночуетъ, — дальше пойдетъ. А люди какіе же!
— И не боязно, дѣдъ?
— Чего же бояться-то? Бога бояться надо, а людей нечего. Ни я людямъ ничего не сдѣлалъ, ни люди мнѣ. Чего жъ мнѣ ихъ бояться?
Старикъ сталъ разговорчивъ и довѣрчивъ, теперь можно было ему предложить и самый щекотливый вопросъ:
— А за что ты, дѣдъ, сюда попалъ? На Сахалинъ?
Старикъ въ это время допилъ послѣднюю чашку чаю, подъѣлъ съ ладони всѣ хлѣбныя крошки и перекрестился три раза.
— За ограбленіе святыхъ Божіихъ церквей.
Признаюсь, я ожидалъ всего, кромѣ этого.
— Какъ такъ?
— А такъ.
— Какъ же это ты такъ? Спьяна, что ли?
— Зачѣмъ спьяна. Тверезый. Я съ молодыхъ годовъ ничѣмъ больше и не займался! Все по церквамъ. Церквей 30 обобралъ, можетъ, и больше. А тутъ на 31 Богу не угодилъ, и попался.
— Какъ же это такъ… Вѣдь преступленіе-то какое…
— Какое жъ преступленіе?
Старикъ посмотрѣлъ на меня строго и серьезно.
— Я никого не обижалъ. Я у людей ничего не бралъ. Я бралъ у Бога. Да у Бога-то бралъ то, что Ему не нужно. Богъ мнѣ и отдавалъ, а какъ взялъ, видать, то, что Богу нужно, — Онъ меня и настигъ.
— Какъ же такъ, все-таки? Какъ, что Богу не нужно?
— Да вѣдь въ церквахъ-то все какое? Жертвованное? А что жъ ты думаешь, Богу-то всякая жертва угодна? Всякая?
Старикъ горячился.
— Другой мужикъ всю округу обдеретъ, нищими людей пуститъ, рубахи поснимаетъ, да въ церковь что пожертвуетъ, думаетъ, и святъ! Угодна такая жертва Господу? Нѣтъ, братъ, ты отъ трудовъ праведныхъ да съ чистымъ сердцемъ Господу Богу принеси, — вотъ это Ему жертва!
— Да ты-то почемъ знаешь, что Господу угодно, что нѣтъ?
— Этого намъ знать не показано. А только по слѣдствіямъ видать. Взялъ, ничего тебѣ за это не было, значитъ, Богъ тебѣ, что Ему не надоть отдалъ. Всю жисть ничего не было. Какія дѣла съ рукъ сходили, а тутъ и взялъ-то всего ничего, и споймали. Тронулъ, значитъ, что Богу Самому нужно, и постигнутъ. Значитъ, Богу кто отъ чистаго сердца да отъ праведнаго труда принесъ, — «жертва совершенная» была. А я у Бога ее взялъ. За это теперь и казнись. Справедливость и премудрость Божія.
Мы помолчали.
— Какъ же ты это дѣлалъ? Церкви ломалъ?
— Случалось, и ломалъ! — неохотно проговорилъ старикъ, — всяко бывало. Только я этого не люблю. Зачѣмъ храмъ Божій ломать? Намъ этого не полагается. Страшно, да и застичь скорѣй могутъ. А такъ, съ молитвой да тихохонько, оно и лучше. Останешься апосля авсенощной, спрячешься гдѣ-нибудь и замрешь. А какъ церкву запрутъ, и выйдешь. Предъ престольными образами помолишься, чтобъ Господь Богъ просвѣтилъ, не взялъ бы чего, что Ему угодно. Къ образамъ приложишься и берешь, что по душѣ. А утромъ, къ утрени церкви отворятъ, темно, всѣ сонные, — незамѣтно и уйдешь.
— И такъ всю жизнь?
— И этакъ цѣльную жисть.
— Ну, а этотъ образокъ, что въ уголкѣ виситъ, это тоже, можетъ-быть?
— Покровъ Пресвятой Богородицы-то? Говорю жъ тебѣ, два года тому въ посту былъ. Тамъ на кладбищѣ и взялъ. Со креста снялъ.
— Какъ же это такъ? И могилу, послѣднее упокоенье…
— А что жъ тамъ образу быть? На что ему подъ дождемъ-то мокнуть? Еще татарва возьметъ горшки у печки покрывать. «Дощечка»! Имъ все дощечка! Народецъ! А тутъ образъ въ своемъ мѣстѣ. Какъ порядокъ велитъ. Соблюдается.
— Ну, а здѣсь ты, что жъ, оставилъ старое? Здѣшнихъ церквей ужъ не трогаешь?
— А что въ здѣшнихъ церквахъ взять-то? Народъ-то здѣсь какой? Не знаете? Нешто здѣшній народъ о Богѣ думаетъ? Въ церкву онъ что понесетъ! Да онъ на водку лучше пропьетъ! Бога здѣшній народъ забылъ, и ихъ Господь Богъ позабылъ! У нихъ Богъ-то нищимъ останется, и они за это за самое голые ходятъ! Народъ! Глаза бы мои ихъ не видѣли! Оттого и въ постъ-то не хожу, черезъ народъ, черезъ этотъ. Чтобъ не видать ихъ. Грѣхъ одинъ.
И старый святотатецъ даже отплевывался, говоря о забывшемъ Бога народѣ.
— Чудной старикъ! — сказалъ Бушаровъ, когда мы ѣхали изъ сторожки, — но только богобоязненный, страсть! Его всѣ такъ и знаютъ.