Сахалин (Дорошевич)/Дедушка русской каторги/ДО
| ← Ландсбергъ | Сахалинъ (Каторга) — Дѣдушка русской каторги | Святотатецъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 87. |
Милый, добрый, славный дѣдушка, спишь ты теперь въ «Рачковой заимкѣ», на каторжномъ кладбищѣ поста Александровскаго, подъ безыменнымъ крестомъ, спишь тихимъ, вѣчнымъ сномъ. Что грезится тебѣ тамъ послѣ твоей многострадальной жизни?
Матвѣй Васильевичъ Соколовъ — «дѣдушка русской каторги».
Старше его въ каторгѣ не было никого. Онъ отбылъ:
— Пятьдесятъ лѣтъ чистой каторги.
Да предстояло еще:
— Мнѣ, братъ, три вѣка жить надобно, — улыбаясь беззубымъ ртомъ, говорилъ Матвѣй Васильевичъ, — у меня, братъ, три вѣчныхъ приговора.
Человѣкъ, трижды приговоренный къ безсрочной каторгѣ, съ безсрочной «испытуемостью».
Другого такого не было во всей каторгѣ.
По закону, такого страшнаго преступника должны въ теченіе всей жизни держать въ кандальной тюрьмѣ, и если онъ куда идетъ, отправлять не иначе, какъ въ сопровожденіи часового съ ружьемъ.
А Матвѣю Васильевичу Соколову разрѣшили жить себѣ въ столярной мастерской безо всякаго надзора.
Онъ спалъ на верстакѣ, зиму и лѣто кутаясь въ старый полушубокъ, дрожа своимъ старческимъ тѣломъ.
— Только водкой и дышу! Проснешься поутру, — ни рукъ ни ногъ нѣтъ, грудь заложитъ, дышать нечѣмъ. Выпьешь чайную чашечку водки, — и опять человѣкъ! Я, ваше высокоблагородіе, пьяница природный!
— Матвѣй Васильевичъ потому и работать не могутъ, что они лакъ пьютъ! — подшучивали другіе каторжане, работавшіе въ столярной.
— Какъ такъ, — лакъ?
— А это я, когда водчонки нѣтъ: — улыбался дѣдушка, — лакъ отстоится, снизу-то муть, а сверху чистый спиртъ. Я его водицей разбавлю и пью. Чисто водка. Такъ по жилкамъ и побѣжитъ, и побѣжитъ огонечкомъ этакимъ. Въ рукахъ, ногахъ тепло сдѣлается. Въ себя прихожу.
Въ богадѣльню Матвѣй Васильевичъ ни за что не хотѣлъ:
— Какой я богадѣльщикъ! Я человѣкъ мастеровой, я въ мастерской буду работать!
Работать онъ, по старости лѣтъ, не могъ. Такъ только «ковырялся».
Но столяръ онъ былъ тонкій, превосходный. За это его во всѣхъ тюрьмахъ всѣ смотрители любили. Но за это же ему и больнѣе доставалось, когда онъ бѣгалъ. Этакій столяръ сбѣжалъ, — поневолѣ злость возьметъ.
Въ то время, какъ я его зналъ, онъ жилъ въ мастерской ужъ на покоѣ, его всѣ величали не иначе, какъ «дѣдушкой», или по имени и отчеству, къ нему всѣ относились съ какимъ-то невольнымъ почтеніемъ: ужъ очень много выстрадалъ этотъ человѣкъ.
Всему, что онъ зналъ, — мастерству, грамотѣ, — онъ выучился въ каторгѣ. Онъ ничего въ жизни не видѣлъ, кромѣ каторги. И самое время для него дѣлилось на два періода: «до эшафотовъ» и «послѣ эшафотовъ».
Иначе онъ не умѣлъ опредѣлять время.
— Это еще до эшафотовъ было! Когда еще эшафотовъ не вводили! Эшафоты ужъ потомъ пошли! — опредѣлялъ онъ времена давно прошедшія.
— Это ужъ послѣ эшафотовъ было! Когда эшафоты пошли! — опредѣлялъ онъ времена болѣе близкія.
Въ каторгу онъ попалъ при крѣпостномъ правѣ.
— До эшафотовъ?
— Куда! Когда еще кнутомъ наказывали.
Это тоже для него «эра».
— Клейма ужъ потомъ ввели!
Это тоже опредѣленіе времени.
Онъ былъ крѣпостнымъ, изъ богатой торговой семьи, жившей въ Ельцѣ на оброкѣ. Въ каторгу онъ былъ осужденъ за убійство дѣвушки.
— Афимьей дѣвушку-то звали. Красивая была Афимья. Да и я парень былъ хоть куда.
И Матвѣй Васильевичъ улыбался, вспоминая, какой онъ былъ смолоду.
— Видный былъ парень, пьяница я былъ, дуракъ былъ, озорникъ. У-ухъ! Мы и спутались. «Афимья, — говорю, — хошь за меня замужъ?» — «Хочу!» — говоритъ. Потому ей лестно: и ндравился, и изъ семьи изъ богатой. Ну, и спутались. По нашимъ мѣстамъ это бывало: женихъ съ невѣстой путаются.
— Да ты-то, дѣдушка, ее любилъ?
— Говорю, страсть какъ любилъ! Такъ любилъ, — извѣстно, дуракъ былъ. Попутались, — надо вѣнчаться. Тутъ батюшка съ матушкой на дыбы. Потому у меня старшой братъ женатый былъ тоже, какъ я. Онъ съ женой со своей сначала путался, а потомъ женился. Батюшка съ матушкой: «Ни за что! Что жъ это? Второй сынъ на покрыткѣ женится! Срамъ! Всѣ сыновья на полюбовницахъ женятся! Ни за что!» Семья была богатая, гордая. Ни за что да ни за что. Я и такъ и сякъ: «Не смѣть!» Тутъ она видитъ, что свадьбѣ не быть, — меня отъ себя гнать зачала: «Больно, молъ, ты мнѣ нуженъ!» И зачала съ другими гулять. Мнѣ, стало-быть, назло. Пущай, молъ, всѣ видятъ! Потому наши-то семейные ее ославили: «Съ Матвѣемъ, молъ, путалась! А теперь, шкура, къ намъ въ родню лѣзетъ!» Такъ, на-те, молъ, вамъ, какъ мнѣ вашъ Матвѣй нуженъ! А я-то на стѣну, я-то на стѣну. Пью, — съ того и пить началъ. Объ масляной дѣло-то было. По нашимъ мѣстамъ парни съ дѣвками съ горъ катаются. Прихожу на гору, смотрю: она съ другимъ съ горы — порзь, да порзь! Хмельной я былъ. Думаю: убью его, и ничего мнѣ за это не будетъ! Вѣдь этакій дуракъ былъ! Этакое вдругъ вздумалъ: человѣка убью и ничего мнѣ за это не будетъ!
И Матвѣй Васильевичъ качалъ головой и посмѣивался надъ молодымъ человѣкомъ, удумавшимъ такую глупость.
— Пошелъ домой, взялъ ружье со стѣнки, прихожу, приложился вотъ этакъ, — Матвѣй Васильевичъ показывалъ, какъ онъ приложился, — «пу-у», Афимья-то не своимъ голосомъ закричала да и упала. Упала да и умерла. Думалъ-то въ него, а попалъ въ нее. Не разобралъ съ пьяныхъ-то глазъ. Тутъ мнѣ лопатки и скрутили. Тутъ-то отъ меня всѣ и отступились. И батюшка съ матушкой, — царство имъ небесное, — и братья, и всѣ родные. Семья-то была богатая, гордая семья, и этакій вдругъ срамъ на всѣхъ нагналъ. А?? Острожникъ! Оно бы, можетъ, дать — такъ полегче бы было, да они и руками и ногами. «Знать, — говорятъ, — острожника не хотимъ. Осрамилъ онъ насъ на всю жизнь». Меня и присудили: кнутомъ 10 ударовъ и въ каторгу. Въ Москвѣ ужъ наказывали. Тутъ я только Москву и видѣлъ, какъ на Конную везли. Хорошій, должно-быть, городъ, — только мнѣ въ тѣ поры не до того было. Посадили меня на телѣгу, спиной къ лошади, и повезли. А кругомъ-то народу! А кругомъ-то народу! Мальчишки за телѣгой бѣгутъ, глядятъ, пальцами показываютъ. Не знаешь, куда и глядѣть. Купцы изъ лавокъ выходятъ, смотрятъ. Деньги которые въ телѣгу кидаютъ. Палачъ со мной ѣхалъ въ телѣгѣ, собираетъ. «Тебѣ, — говоритъ, — это!» Я кланяюсь. Такъ и привезли на Конную. День базарный, народищу — труба. Тогда еще эшафотовъ не было. Это ужъ потомъ эшафоты пошли, «срамить» зачали. А тогда еще не «срамили», — просто положатъ и отдерутъ. Положили меня, да какъ кнутомъ палачъ по голой спинѣ стегнетъ! Много меня пороли: драли и плетьми, и палками, и розгами, и комлями, — а больнѣе кнута ничего не было!
И этотъ человѣкъ, принявшій на своемъ вѣку тысячи плетей и палокъ и розогъ безъ числа и счета, — черезъ 50 лѣтъ содрогался, вспоминая 10 ударовъ кнута. Что жъ это было за наказанье!
— Думалъ, не жить! Чисто годъ пороли. А народъ-то все — деньги сыплетъ, сыплетъ. Сняли меня съ кобылы, въ гошпиталь положили, а потомъ вылежался, — въ каторгу поэтапнымъ порядкомъ послали. Муторно мнѣ въ тѣ поры пришлось. Водки бы. Да гдѣ жъ ея достанешь? Мастерства не зналъ, заработать негдѣ. Товарищъ мнѣ и говоритъ: «Хочешь, деньги будутъ? Какія хочешь, большія. Сами дѣлать будемъ!» А мнѣ только водки. Угощаетъ онъ меня, мы деньги и дѣлаемъ. Поймали насъ, — да къ палкамъ. Его-то, какъ зачинщика, безъ помощи врача, а меня съ помощью.
— Какъ такъ — безъ помощи врача?
— А такъ въ тѣ поры было. Ставятъ въ два ряда солдатъ съ палками, привяжутъ къ такой телѣжечкѣ и везутъ. А они-то палками по спинѣ рразъ, рразъ! И возятъ, покеда все, къ чѣму сужденъ, не получишь. Онъ ужъ мертвый лежитъ, а его все рразъ, рразъ! Потому безъ помощи врача. А ежели съ помощью, — такъ докторъ рядомъ идетъ. Видитъ, что человѣкъ въ безпамятство приходить сталъ, — скажетъ: «стойте!» спирту дастъ понюхать, — и потомъ опять начнутъ. За руку возьметъ, на часы посмотритъ: «Можно, — скажетъ, — еще сотню!» А какъ увидитъ, что человѣкъ совсѣмъ плохъ, сейчасъ все пріостанавливаетъ, и человѣка въ гошпиталь. Отлежится тамъ человѣкъ, выздоровѣетъ, его опять на наказанье поведутъ. Такъ до тѣхъ поръ, пока всего своего не получитъ. Товарищъ, царство ему небесное, тотъ сразу, безъ помощи врача кончился. А меня, почитай, цѣлый годъ драли, пока всего не выдали. Такъ годъ въ гошпиталѣ все и вылеживался. Вылежусь, опять дадутъ.
Затѣмъ палокъ, плетей и розогъ Матвѣй Васильевичъ получилъ неисчислимое количество:
— На траву я все ходилъ! — улыбаясь, говорилъ онъ.
— Какъ «на траву»?
— А такъ, зиму ничего, маячу въ тюрьмѣ. А придетъ весна, на траву и потянетъ. И бѣгу. Такъ кое-гдѣ лѣто шляюсь, въ работникахъ служу. А осень придетъ, — опять по тюрьмѣ скучно станетъ. Къ товарищамъ иду. Сейчасъ мнѣ и плети, либо палки, съ прибавленіемъ сроку.
Такъ этими отлучками «на траву» Матвѣй Васильевичъ и набилъ себѣ три безсрочныхъ каторги.
— А по манифестамъ тебѣ сбавки не было?
— Какіе же мнѣ манифесты? У меня три безсрочныхъ.
Все, что происходило въ мірѣ, неслось мимо этого человѣка, знавшаго только тюрьму, плети, розги. Такъ онъ и жилъ, весной тоскуя по волѣ, осенью возвращаясь въ тюрьму:
— Все-таки кормятъ!
Кромѣ безчисленныхъ «побѣговъ», за Матвѣемъ Васильевичемъ никакихъ другихъ преступленій не было. Человѣкъ онъ былъ честнѣйшій: сами же служащіе давали ему деньги, — и иногда помногу денегъ, — на покупку матеріаловъ, и никогда онъ не пользовался ни копейкой.
— А бѣгать — бѣгалъ. И окромя весны. И все черезъ водку! Тверезый — ничего, а напьюсь, — сейчасъ у меня первое: бѣжать. Сбѣгу, напьюсь, — попадусь! Пьяница я, ваше высокоблагородіе!
Черезъ водку мы съ Матвѣемъ Васильевичемъ и поссорились.
Друзья мы съ нимъ были большіе. Сколько разъ, изнуренный сахалинской «оголтѣлостью», сахалинской «отчаянностью», спрашивая себя: «да есть ли мѣра человѣческому страданію и человѣческому паденію?» — боясь сойти съ ума отъ ужасовъ, которые творились вокругъ, — я приходилъ къ этому старику и «отходилъ душой» подъ его неторопливую старческую рѣчь. Онъ все пережилъ, все перестрадалъ, — и, старый старикъ, смотрѣлъ на все, вспоминалъ обо всемъ съ добродушной улыбкой. Сколько разъ, глядя на эту милую, кроткую улыбку человѣка, душа и тѣло котораго половину столѣтія такъ мучились, я спрашивалъ себя:
— Есть ли мѣра благости, и кротости, и добротѣ души человѣческой?
Эта дружба поддерживалась маленькими услугами: каждое утро Матвѣй Васильевичъ ходилъ ко мнѣ на кухню, и кухарка должна была поднести ему чайную чашку, — непремѣнно чашку, это была его мѣра, — водки.
Спрашиваю какъ-то:
— Былъ дѣдушка?
— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣчаетъ кухарка, — онъ ужъ нѣсколько дней какъ не ходитъ!
Пошелъ справиться: ужъ не заболѣлъ ли Матвѣй Васильевичъ нехотя и сухо со мной поздоровался.
— Да что съ тобой, Матвѣй Васильевичъ? За что ты на меня сердишься?
— Что ужъ… Ничего ужъ…
— Да скажи, въ чемъ дѣло?
— Что ужъ тамъ! Ежели ты для меня, для старика, чайной чашечки водки пожалѣлъ, что же ужъ…
Оказывается, кухарка, глупая и злая баба, почему-то вдругъ, вмѣсто обычной «чашки водки», поднесла Матвѣю Васильевичу рюмку:
— Всѣ пьютъ изъ рюмки, а ты что за принцъ такой! Много васъ тутъ найдется чашками водку хлебать!
Матвѣй Васильевичъ отказался и ушелъ:
— Я всю жизнь чашечкой пилъ!
И рѣшилъ, что это мнѣ для него водки стало жаль.
— Матвѣй Васильевичъ, Богомъ тебѣ клянусь, что я не зналъ даже объ этомъ! Да приходи ты, четверть тебѣ поставлю, стаканами хоть пей, — на здоровье!
— Нѣтъ, что ужъ… Пожалѣлъ… Чашечку водки пожалѣлъ… А я изъ-за нея, изъ-за водки, всю жизнь въ каторгѣ маюсь… А ты мнѣ чашечку пожалѣлъ…
И на глазахъ у старика были слезы. Онъ и смотрѣть на меня не хотѣлъ.
Почувствовавъ приближеніе смерти, Матвѣй Васильевичъ явился въ Александрійскій лазаретъ и спросилъ главнаго врача, Л. В. Поддубскаго.
— Умирать къ тебѣ пришелъ Ты мнѣ того… и глаза самъ закрой, Леонидъ Васильевичъ!
— И полно тебѣ, старина! Ты еще на траву въ этомъ году пойдешь!
— Нѣтъ, братъ, на траву я больше не пойду.
— Да что жъ у тебя болитъ, что? А?
— Нѣтъ, болѣть ничего не болитъ. А только чувствую, смерть подходитъ. Ты ужъ меня того, положи къ себѣ… И глаза самъ закрой, Леонидъ Васильевичъ!
Желаніе старика исполнилось.
Окруженный попеченіями, пролежавъ въ лазаретѣ два дня, онъ тихо и безболѣзненно скончался, словно заснулъ, отъ старческой дряхлости. И при послѣднихъ минутахъ его былъ «глаза ему закрылъ» Л. В. Поддубскій.
Такъ умеръ «дѣдушка русской каторги».
Однажды докторъ Н. С. Лобасъ далъ Матвѣю Васильевичу бумаги, чернилъ, перьевъ:
— Дѣдушка, ты столько помнишь. Что бы тебѣ въ свободное время сѣсть да и записать, что припомнишь. Свое жизнеописаніе.
— А что жъ! Съ удовольствіемъ! — согласился Матвѣй Васильевичъ и на слѣдующій день принесъ назадъ бумагу, перья, чернила и четвертушку бумаги, съ одной стороны которой было написано.
— Вотъ. Написалъ.
— Что?
— Жизнеописаніе.
И онъ подалъ четвертушку:
«Жизнеописаніе сс.-каторжнаго Матвѣя Васильева Соколова. Приговоренъ къ тремъ безсрочнымъ каторгамъ. Чистой каторги отбылъ 50 лѣтъ. Получилъ:
Кнута — 10 ударовъ.
Плетей — столько-то тысячъ.
Палокъ — столько-то тысячъ.
Розогъ — не припомню сколько.
Сс.-каторжный Матвѣй Соколовъ».
— Все жизнеописаніе?
— Все.