Сахалин (Дорошевич)/Добровольно последовавшая/ДО
| ← Сожитель | Сахалинъ (Каторга) — Добровольно послѣдовавшая | Домовладѣльцы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 96. |
Вотъ изба, гдѣ живетъ семья, добровольно послѣдовавшая за своимъ поильцемъ-кормильцемъ на Сахалинъ.
Они прибыли почти въ одно и то же время: онъ — весной, семья — осенью 95 года.
По сахалинскимъ правиламъ, его на первое время освободили отъ работъ, «для домообзаводства».
Какъ и большинство такихъ семей, — если онѣ пріѣзжаютъ съ маленькими деньжонками, — они устроились сравнительно недурно.
Купили у какого-то поселенца, выѣхавшаго на материкъ, избенку, завели огородишко, есть корова, разводятъ «чушекъ».
По-сахалински, это совсѣмъ «слава Тебѣ, Господи».
Въ избѣ грязновато, но домовито.
Изъ-за ситцевыхъ занавѣсей, закрывающихъ колоссальную постель, выглядываютъ дѣтишки.
Не сахалинскія, хмурыя, забитыя, мрачныя дѣтишки, а съ свѣтлыми льняными волосенками, веселыми, продувными глазишками.
Видно, что дѣти хоть, по крайней мѣрѣ, сыты.
Хозяина нѣтъ дома, ушелъ въ тайгу отбывать каторжную работу, таскать бревна. Хозяйка дома работаетъ и, видимо, чѣмъ-то сильно раздражена.
— Здравствуйте, хозяюшка.
— Здравствуй, добрый человѣкъ. Спасибо хоть на добромъ словѣ, что доброе слово сказалъ. А то здѣсь, окромя «подлеца» да «мерзавца», и словъ другихъ нѣтъ. Только день денской и слышишь: подлятъ да мерзавятъ. Живой бы въ землю легла, чтобъ ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтобъ пусто ей было. Чтобъ ей, окромя святыхъ иконъ, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грѣшницу! Милости просимъ присѣсть.
— Что, тетка, ужли такъ Сахалиномъ недовольна?
— Да чѣмъ тутъ довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ѣхали. Этакое добро-то везли, — деньги. Послѣднее добро попродали. Копленое, береженое тратишь. Въ этакой-то глуши. Господи!
Баба принялась утирать слезы.
— Что жъ теперь дѣлать! Зачѣмъ ѣхала?
— Отчего ѣдутъ? Отъ страму, отъ стыда, — всѣ въ глаза тычутъ: «Мужъ каторжный, мужъ каторжный!» Побѣжишь куда глаза глядятъ отъ этакой жисти проклятой. Опять же мой душегубъ съ дороги пишетъ: больно хорошо, домъ даютъ, лошадь, корову, свиней, — живи только! Никто, какъ онъ, подлый, чтобъ мои слезы всю жизнь его окаянную, весь вѣкъ отзывались, аспиду каторжному! Все онъ, ничего путемъ не узнавши, отписалъ. Нешто бы я, когда бъ знала, поѣхала! Въ этаку-то глушь! Ни тебѣ лѣта, ни тебѣ ведрышка, ни тебѣ дождичка во-время! Господи!
— Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, какъ семья пришла. Святое дѣло!
На мою собесѣдницу напалъ приливъ ярости.
— Ему-то, идолу, легче! Гнилъ бы, параличъ его расшиби, въ каторгѣ, въ тюрьмѣ. Ему-то, аспиду, душегубу, чтобъ его лихоманка трясла, чтобъ на него, злодѣя этакаго, трясучка напала, — ему-то легче? Да мы-то изъ-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпѣть?
— А за что мужъ попалъ?
— Купца, что ли, задавили. Я этими дѣлами не займаюсь. Это мужики все. Деньги нажить думали. Какъ же, нажили, — свои проживаемъ!.. Изъ-за него, изъ-за душегубца. Дѣти меня держатъ, дѣти по рукамъ, по ногамъ вяжутъ. Нешто, если бъ не дѣти, стала бы я этакую муку терпѣть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! чтобъ тебя ниже всякой подлой ставили!
— Ну, матушка, это ужъ того… Кто жъ тебя ниже ставитъ? Напротивъ…
— А что жъ, по-твоему, выше, что-ль? Каторжной — паекъ, а мнѣ — шишъ съ масломъ. Пошла къ окружному просить. «Положенія — говоритъ — такого нѣтъ. На дѣтей получай по полтора цѣлковыхъ, а тебѣ положенія нѣтъ». Каторжной положеніе есть, а которыя сами пришли, — будто нѣтути. Она, подлая, мужа съ полюбовникомъ убила, — ей паекъ. А я этаку даль за душегубомъ шла, родныхъ всѣхъ побросала. — мнѣ нѣтъ ничего. Да ежели бъ не дѣти меня вязали…
— Ну, что бы ты сдѣлала, если бъ не дѣти?
— На фартъ бы пошла. Ужли жъ на своего душегуба стала смотрѣть? Въ сожительство бы опредѣлилась. Съ нами вонъ въ партіи гнали каторжныхъ. Какъ теперь живутъ, — любо, дорого. Со стороны поглядѣть лестно. Въ Рассеѣ такъ чисто не ходили: полусапожки козловые, платье — кумачъ не кумачъ, ситецъ не ситецъ. Полушалокъ въ три цѣлковыхъ, фартукъ надѣнетъ, — глаза бы не глядѣли. Завистно!
Она утерла слезы.
— А что сдѣлали? Мужей на тотъ свѣтъ поотправляли, — только и всего. А тутъ, прости, Господи, работаешь, бьешься, ровно собака какая…
Какъ разъ въ эту минуту дверь отворилась, и на порогѣ появилась молоденькая «сожительница», кажется, слегка выпившая:
— Тетенька Арина, нѣтъ ли у васъ яичекъ, къ намъ гости пришли, — верещагу[1] хошь сдѣлать.
— Нѣтъ у меня для тебя яицъ. Куры еще для тебя не неслись!
Бабенка вильнула хвостомъ и выбѣжала.
— Шкура! — напутствовала ее Арина. — Видѣли ее, подлую. Верещаги захотѣла! Въ будень какъ жрутъ! Повѣсить бы ее мало, въ землю бы, подлую, живьемъ закопать надо, на куски рѣзать да не дорѣзывать за дѣло-то за ея. Какъ она мужа на куски изрубила! А она «верещаги». Да это ли еще! Зимой тутъ всѣмъ каторжнымъ бабамъ работу выдали, рубахи шить. Такъ она, вишь ты, тварь, не можетъ. Я жъ за нее шила, нанималась, отъ рубахи она мнѣ платила. Отъ дѣтей уходила. Я сижу, рубахи шью, а она на кровати лежитъ, — пряникъ жуетъ. Тьфу!
Это была ужъ высшая степень бѣшенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу въ судьбѣ съ каторжной сказалась въ этомъ энергичномъ[2] плевкѣ.
Бѣдная баба разразилась горькими слезами.
— Ну, мужъ-то, все-таки, хорошъ съ тобой? Для дома старается, работаетъ?
— Работаетъ, песъ его задави! Да много ль изъ его работы проку-то? — отвѣчала баба сквозь слезы. — Ни тебѣ ржицы, ни тебѣ овсеца, одна картошка. Съ ей и пухни… Господи, за что такое попущеніе!
И слезы полились еще горче. За занавѣской захныкали дѣти.
— Цыцъ вы, дьяволята, нѣтъ на васъ пропасти! — крикнула баба и взялась за ухватъ ставить въ печь корчагу.
Я распрощался и вышелъ.
Вотъ вамъ «героиня» каторги.