Сахалин (Дорошевич)/Интеллигент/ДО
| ← Оголтѣлые | Сахалинъ (Каторга) — Интеллигентъ | Поэты-убійцы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 138. |
— Позвольте-съ! Позвольте-съ! Господинъ, позвольте-съ, — догналъ меня въ Дербинскомъ пьяный человѣкъ, оборванный, грязный до невѣроятія, съ синякомъ подъ глазомъ, разбитой и опухшей губой. Шаговъ на пять отъ него разило перегаромъ. Онъ заградилъ мнѣ дорогу.
— Господинъ писатель, позвольте-съ. Потому какъ вы теперь матеріаловъ ищите и біографіи ссыльно-каторжныхъ пишете, — такъ вѣдь мою біографію, плакать надо, ежели слушать. Вы нравственныя обязательства, дозвольте васъ спросить, признаете? Очень пріятно! Но разъ вы признаете нравственныя обязательства, вы обязаны меня удостоить бесѣдой и все прочее. Вѣдь это-съ человѣческій документъ, такъ сказать, передъ вами. Землемѣръ. Мы вѣдь тоже что-нибудь понимаемъ. Парлэ ву франсэ? Вуй?[1] И я. Я еще, можетъ-быть, когда вы клопомъ были, въ народъ ходилъ-съ. И вдругъ ссыльно-каторжный! Позвольте, какимъ манеромъ? И всякій меня выпороть можетъ. Справедливо-съ?
— Да вы за что же сюда-то попали?
— Вотъ въ этомъ-то и дѣло. Это вы и должны прочувствовать! «Не убій», — говорятъ. А что я долженъ дѣлать, если я свою жену, любимую, любимую, — онъ заколотилъ себя кулакомъ въ грудь, и изъ глазъ его полились пьяныя слезы, — любимую, понимаете ли, жену съ любовникомъ на мѣстѣ самаго преступленія засталъ. По французскому закону, — «туэ-ля![2]» — и кончено дѣло. Позвольте-съ, это на театрѣ представляютъ, великій сердцевѣдъ Шекспиръ и Отелло, венеціанскій мавръ, и вся публика рукоплещетъ, — а меня въ каторгу. Въ каторгу? Гдѣ же справедливость, я васъ спрашиваю? И вдругъ меня сейчасъ на кобылу: зачѣмъ фальшивыя ассигнаціи дѣлаешь?
— Позвольте, да васъ за что же сюда сослали: за убійство жены или за фальшивыя ассигнаціи?
— Въ этомъ-то все и дѣло. Жена — сначала, а ассигнаціи потомъ. Ассигнація, это ужъ съ отчаянія. Позвольте-съ! Какъ же мнѣ ассигнаціи не дѣлать? А позвольте васъ спросить, съ чего я водку буду пить, безъ ассигнацій ежели? Долженъ я водку пить при такой біографіи или нѣтъ? Я долженъ водку безпремѣнно пить, потому что у меня рука срывается. Вы понимаете, срывается! Сейчасъ я хочу веревку за гвоздь, и рука срывается.
— Да зачѣмъ же вамъ веревку за гвоздь?
— Удавиться. Я долженъ удавиться, и у меня рука срывается. Я говорю себѣ: «подлецъ» — и долженъ сейчасъ водку пить. Потому я въ бѣлой горячкѣ долженъ быть. Вы понимаете бѣлую горячку? Delirium tremens! Какъ интеллигентный человѣкъ! Потому сейчасъ самоанализъ и все прочее. У меня самоанализъ, а меня на кобылу. Можетъ мнѣ смотритель сказать, что такое Бокль, и что такое цивилизація, и что такое Англія? Я «Исторію цивилизаціи Англіи» читалъ, а меня на кобылу. Я Достоевскимъ хотѣлъ быть! Достоевскимъ! Я въ каторгѣ свою миссію видѣлъ. Да-съ! Я записки хотѣлъ писать. И все разорвано. А почему разорвано? Отъ смиренія духомъ. Я сейчасъ себя посланникомъ отъ ея величества госпожи цивилизаціи счелъ, и въ пароходномъ трюмѣ безграмотному народу безплатно прошенія сталъ писать. И вдругъ меня убить хотятъ! Потому что какой-то бродяга Иванъ, обратникъ, имъ сейчасъ прошенія къ министру финансовъ и къ петербургскому митрополиту о пересмотрѣ дѣла пишетъ, а по рублю за прошеніе беретъ, — а я отказываюсь, потому что глупо. Глупо и невѣжественно. «Ахъ, — говорятъ, — ты такъ-то. Ты народъ губить? Куда слѣдуетъ прошенія, — писать не хочешь? Иванъ къ митрополиту, а ты не желаешь?» И Иванъ сейчасъ науськиваетъ, потому что практику отбиваю. — «Бей его! Бей насмерть! Онъ нарочно куда слѣдуетъ прошеній не пишетъ. Съ начальствомъ заодно. Онъ себѣ въ бумаги вписываетъ, — и какъ водку пьемъ и какъ въ карты играемъ, чтобъ потомъ начальству все открыть». И вдругъ мнѣ ночью накрываютъ темную и хотятъ убить и записки мои рвутъ, — и потомъ начальству говорятъ всѣмъ трюмомъ: «онъ воруетъ». А пароходный капитанъ: «Я тебя выпорю!» говоритъ. — Позвольте-съ! Вы можете знать, о чемъ я думаю? Я сейчасъ здѣсь въ тюрьмѣ сижу, мнѣ темную дѣлаютъ, а мой оскорбитель на судъ въ перстняхъ является и невѣста въ публикѣ. И его сейчасъ дамы лорнируютъ. И онъ благороднаго рыцаря играетъ. «Ничего, — говоритъ, — подобнаго!» Развѣ возможно въ своихъ связяхъ съ порядочной женщиной признаваться? Бла-ародно! И вся публика говоритъ: «бла-ародно». Позвольте-съ. И онъ сейчасъ свой очагъ имѣетъ, и жену, и неприкосновеннымъ очагъ считаетъ. Свой-то, свой. А мой осквернилъ? И ничего? Его не въ каторгу, а меня въ каторгу? Справедливо-съ? Году покойницѣ не вышло, и у него невѣста. Годъ бы, подлецъ, подождалъ! Плачу-съ! Плачу — и не стыжусь! И опять ложный доносъ напишу — и стыдиться не буду. И опять! Что г. смотритель поселеній вамъ жаловался. что я ложный доносъ на него написалъ? Вѣрно! И опять напишу, — потому что 20 копеекъ. Желаете, вамъ ложный доносъ напишу? На кого желаете? 20 копеекъ — и доносъ! И дерите! Дерите! Желаете драть, — дерите!
Онъ началъ разстегиваться.
— Постойте, постойте, Богъ съ вами! Опомнитесь!
— Не желаете? Не надо. А можетъ-быть, господинъ свободнаго состоянія, желаете? Такъ дерите! Не желаете? Упрашивать не буду, потому что лишенный всѣхъ правъ состоянія. Да вы образованія меня лишить можете? Духа моего интеллигентнаго лишить можете? Развѣ онъ меня поретъ? Всѣхъ поретъ, кто во мнѣ заключается. Съ Боклемъ и со Спенсеромъ и съ Шекспиромъ на кобылу ложусь, и съ Боклемъ и со Спенсеромъ и съ Шекспиромъ меня смотритель поретъ! Съ Боклемъ! И вдругъ предписаніе: «переслать его съ попутнымъ быкомъ въ селенье Дербинское». И я съ быкомъ. Какъ я долженъ съ быкомъ разговаривать? Какъ съ товарищемъ? Онъ, значитъ, скотъ, и я, значитъ, скотъ! Лишить правъ можете, но вѣдь не до такой же степени! Съ быкомъ. И на кобылу и розгами, розгами. Встала бы покойница, посмотрѣла бы. Ахъ, какъ бы ручками всплеснула! Въ перчаточкахъ! «Ахъ, кель-оррэръ[3], дерутъ его, какъ Сидорову козу. Ахъ, какъ просто!» Это у нея любимое слово было: «Просто». — «Ахъ, — скажетъ, — это платье. Это просто какъ-то.» Мужу измѣнять, — а его дерутъ, дерутъ! А? Какому мужу? Ко дню ангела браслетъ подарилъ.
Онъ вдругъ заоралъ благимъ матомъ:
— Сафиры! Брилліанты! Голконда! Горѣлъ!
И заплакалъ.
— На службѣ завтракать бросилъ. Курить пересталъ. Годъ копилъ цѣлый. Копейку къ копейкѣ. Все по частямъ въ магазинъ носилъ: «Не продавайте!» Дома зимой въ кителѣ ходилъ, чтобъ сюртукъ не носился. По той же причинѣ въ комнатахъ снималъ сапоги и ходилъ въ туфляхъ. Казначею задолжалъ. И принесъ! Въ самый день ангела. Раньше всталъ и на цыпочкахъ. И на ночномъ столикѣ. Раскрылъ и поставилъ. И штору отдернулъ, чтобъ лучъ солнца. Игра! Сижу, жду: что будетъ? Не дышу. И начала жмуриться, и глаза открыла, и вдругъ крикъ: А-а!
Онъ схватился за голову, и на лицѣ его отразилась мука жесточайшая.
— И въ этомъ же браслетѣ засталъ! И всѣ кругомъ столько лѣтъ смѣялись, только я одинъ, дуралей, серьезный былъ. Ха-ха-ха! Такъ вотъ же вамъ! Я одинъ хохотать буду, а вы всѣ кругомъ будете въ ужасѣ. И вдругъ долженъ писать прошеніе за безграмотствомъ поселенца такого-то; прошу выдать для нужды домообзаводства изъ казны корову и бабу. А! Корову и бабу. Бабу и корову. А я сотворилъ себѣ кумиръ. Что есть женщина? Генрихъ Гейне сказалъ: «Богъ создалъ ее въ минуту вдохновенья![4]» Жрать не надо, — чулочки ей шелковые, чтобъ любовнику пріятнѣе ноги цѣловать было. Женщинѣ вѣдь непремѣнно ноги цѣловать надо! На колѣняхъ передъ ней! На полу! На землѣ передъ ней! Во прахъ! А тутъ корова и баба. Дайте мнѣ 20 копеекъ… Что такое? Рубль? Благородно. Понимаю. Истинно. Все, значитъ, какъ есть, понялъ: въ каторгу — и рубль ему и совѣсть чиста. Руку! Какъ интеллигентъ интеллигенту говорю: «Спасибо». Просто и кратко! «Спасибо».