Сахалин (Дорошевич)/Паклин
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Гребенюк и его хозяйство | Сахалин (Каторга) — Паклин | Поселенцы → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Убийца и поэт. Беспощадный грабитель и нежный отец. Преступник и человек, глубоко презирающий преступление. Из таких противоречий создан Паклин.
Он только что был у меня, и я спешу набросать эти строки, чтобы из них не исчез тот «запах преступления», которым веет от Паклина.
Час тому назад[1] я получил записку:
«Достопочтеннейший господин писатель! Простите мою смелость, что я посылаю Вам свои писанья. Может быть, найдётся хоть одно слово, для вас полезное. А ежели нет, — прикажите Вашему слуге выкинуть всё это в печку. Я жилец здесь не новый, знаю всё вдоль и поперёк и рад буду служить Вам, в чём могу. Чего не сумею написать пером, то на словах срублю, как топором. Ещё раз прошу простить мою смелость, но я душою запорожец, трусом не бывал и слыхал пословицу, что смелость города берёт. Ещё душевно прошу Вас, не подумайте, что это делается с целью, чтобы получить на кусок сахару. Нет, я бы был в триста раз больше награждён, если бы оказалось хоть одно словцо для вас полезным. Быть может, когда-нибудь дорогие сердцу очи родных взглянули бы на мои строки, — хоть и не знали бы они, что строки эти писаны мной. Тимофей Паклин».
В кухне дожидался ответа невысокий, плотный, коренастый рыжий человек.
Он казался смущённым и был красен, — только серые холодные глаза смотрели спокойно, смело, отливали сталью.
— Это вы принесли записку от Паклина?
— Точно так, я! — с сильным заиканием отвечал он.
— Почему же Паклин сам не зашёл?
— Не знал, захотите ли вы принять каторжного.
— Скажите ему, чтоб зашёл сам.
Он помолчал.
— Я и есть Паклин.
— Зачем же вы мне тогда сразу не сказали, что вы Паклин? — спросил я его потом.
— Боялся получить оскорбление. Не знал, захотите ли вы ещё и говорить с убийцей.
«Паклин» — это его не настоящая фамилия. Это его «nom de la guerre[2]» фамилия, под которой он совершал преступления, судился в Ростове за убийство архимандрита.
Зверское убийство, наделавшее в своё время много шума.
Передо мной стояла, в некотором роде, «знаменитость».
Тот, кто называет себя Паклиным, — родом казак и очень гордится этим.
По натуре, это — один из тех, которых называют «врождёнными убийцами».
Он с детства любил опасность, борьбу.
— Не было выше для меня удовольствия, как вскочить на молодого, необъезженного коня и лететь на нём; вот-вот сломаю голову и себе и ему. И себя и его измучаю, — а на душе так хорошо.
Самоучкой выучившись читать, Паклин читал только те книги, где описывается опасность, борьба, смерть.
— Больше же всего любил я читать про разбойников.
Свою преступную карьеру Паклин начал двумя убийствами.
Убил товарища «из-за любви». Они были влюблены в одну и ту же девушку.
Своё участие в убийстве ему удалось скрыть, — но по станице пошёл слух, и однажды, в ссоре, кто-то из парней сказал ему:
— Да ты что? Я ведь тебе не такой-то! Меня, брат, не убьёшь из-за угла, как подлец!
— Я не стерпел обиды, — говорит Паклин, — ночью заседлал коня, взял оружие. Убил обидчика и уехал из станицы, чтоб срам не делать родным.
Он пустился «бродяжить» и тут-то приобрёл себе фамилию «Паклин».
Его взяла к себе, вместо без вести пропавшего сына, одна старушка.
Он увёз её в другой город и там поселился с нею.
— Я её уважал, всё равно как родную мать. Заботился об ней, денег всегда давал, чтобы нужды ни в чём не терпела…
— Где ж она теперь?
— Не знаю. Пока в силах был, — заботился. А теперь — моё дело сторона. Пусть живёт, как знает. Жива, — слава Богу, умерла, — пора уж. Деньжонки, которые были взяты из дома при бегстве, иссякли. Тут-то мне всё больше и больше и начало представляться: займусь-ка грабежом. В книжках читал я, как хорошо да богато живут разбойники. Думаю, чего бы и мне? Досада меня брала: живут люди в своё удовольствие, а я как собака какая…
В это время от Паклина веяло каким-то своеобразным Карлом Моором.
— Я у бедных никогда ни копейки не брал. Сам, случалось, даже помогал бедным. Бедняков я не обижал. А у тех, кто сами других обижают, брал, — и помногу, случалось, брал.
Паклин, впрочем, и не думает себя оправдывать. Он даже иначе и не называет себя в разговоре, как «негодяем». Но говорит обо всём этом так спокойно и просто, как будто речь идёт о ком-нибудь другом.
Как у большинства настоящих, врождённых преступников, — женщина в жизни Паклина не играла особой роли.
Он любил «ими развлекаться», бросал на них деньги и менял беспрестанно.
Он грабил, прокучивал деньги, ездил по разным городам и в это время намечал новую жертву. Под его руководством работала целая шайка.
Временами на него нападала тоска.
Хотелось бросить всё, сорвать куш, — да и удрать куда-нибудь в Америку.
Тогда он неделями запирался от своих и всё читал, без конца читал лубочные «разбойничьи» книги.
— И бросил бы всё и ушёл бы в новые земли искать счастья, да уж больно был зол я в то время.
Паклин уж получил известность в Ростовском округе и на северном Кавказе.
В Екатеринодаре его судили сразу по семи делам, но по всем оправдали.
— Правду вам сказать: мои же подставные свидетели меня и оправдали. По всем делам доказали, будто я в это время в других местах был.
За Паклиным гонялась полиция. Паклин был неуловим и неуязвим. Одного его имени боялись.
— Где бы что ни случилось, всё на меня валили: «этого негодяя рук дело». И чем больше про меня говорили, тем больше я злобился. «Говорите так про меня, — так пусть хоть правда будет». Ожесточился я. И чем хуже про меня молва шла, тем хуже я становился. Отнять — прямо удовольствие доставляло.
Специальностью Паклина были ночные грабежи.
— Особенно я любил иметь дело с образованными людьми: с купцами, со священниками. Тот сразу понимает, с кем имеет дело. Ни шума ни скандала. Сам укажет, где лежат деньги. Жизнь-то дороже! Возьмёшь, бывало, да ещё извинишься на прощанье, что побеспокоил! — с жёсткой, холодной, иронической улыбкой говорил Паклин.
— А случалось, что и не сразу отдавали деньги? Приходилось к жестокостям прибегать?
— Со всячинкой бывало! — нехотя отвечает он.
Нахичеванский архимандрит оказался, по словам Паклина, человеком «непонятливым».
Он отзывается о своей жертве с насмешкой и презрением:
— На кого, — говорит, — вы руку поднимаете! Кого убивать хотите? Тоже — обет нестяжания дал, а у самого денег куры не клюют.[3]
— Как зашли мы к нему с товарищем, — заранее уж высмотрели все ходы и выходы, — испугался старик, затрясся. Крикнуть хотел, — товарищ его за глотку, держит. Как отпустит, он кричать хочет. С час я его уговаривал: «Не кричите лучше, не доводите нас до преступления, покажите просто, где у вас деньги…» Нет, так и не мог уговорить. «Режь!» — сказал я товарищу. Тот его ножом по горлу. Сразу! Крови что вышло…
Рассказывая это, Паклин смотрит куда-то в сторону. На его неприятном, покрытом веснушками лице пятнами выступает и пропадает румянец, губы искривились в неестественную, натянутую улыбку. Он весь поёживается, потирает руки, заикается сильнее обыкновенного.
На него тяжело смотреть.
Наступает длинная, тяжёлая пауза.
Их судили вчетвером; двоих невиновных Паклин выгородил из дела.
— Об этом и своего защитника просил, — чтоб только их выгораживал. А обо мне не беспокоился. Не хотел я, чтобы невиновные из-за меня шли. Молодец он, постарался!
Перед судом Паклин одиннадцать месяцев высидел в одиночном заключении, досиделся до галлюцинаций, но «духа не потерял».
Когда любимый всей тюрьмой, добрый и гуманный врач ростовской тюрьмы господин К. не поладил с тюремной администрацией и должен был уйти, Паклин поднёс ему икону, приобретённую арестантами по подписке.
— В газетах тогда об этом было!
— Ещё один вопрос, Паклин, — спросил я его на прощанье. — Скажите, вы верите в Бога?
— В Бога? Нет. Всякий за себя.
На каторге Паклин вёл себя, с первого взгляда, престранно. Нес самую тяжкую, «двойную», так сказать, «каторгу». И по собственному желанию.
— Полоумный он какой-то! — рассказывал мне один из корсаковских чиновников, хорошо знающий историю Паклина. — Парень он трудовой, примерный, ему никто слова грубого за всё время не сказал. К тому же он столяр хороший, — в тюрьме сидя, научился, мог бы отлично здесь, в мастерской, работать, жить припеваючи. А он «не хочу», Христом Богом молил, чтобы его в сторожа в глушь, на Охотский берег послали. Туда, за наказанье, самых отъявленных посылают. Там по полгода живого человека не видишь, одичать можно. Тяжелей каторги нет! А он сам просился. Так там в одиночестве и жил.
— Почему это? — спросил я у Паклина.
— Обиды боялся. Здесь — ни за что ни про что накажут. Ну, а я бы тогда простого удара не стерпел, не то, что розги, — скажем. От греха, себя зная, и просился. Гордый я тогда был.
— Ну, а теперь?
— Теперь, — Паклин махнул рукой, — теперь куда уж я! Затрещину кто даст, — я бежать без оглядки. Оно, быть может, я бы и расплатился, да о детях сейчас же вспомню. Сожительница ведь теперь у меня, за хорошее поведение, хоть я и каторжный, дали. Детей двое. Меня ругают, — а я о детях всё думаю. Меня пуще, — а я о детях всё пуще думаю! — Паклин рассмеялся. — С меня всё, как с гуся вода. Бейте, — не пикну… Чудная эта штука! Вот что в нём, кажись, а пискнет — словно самому больно!
И в тоне Паклина послышалось искреннее изумление.
Словно этот человек удивлялся пробуждению в нём обыкновенных человеческих чувств.
Я был у Паклина в гостях.
У него дом — лучший во всём посту. Чистота — невероятная.
Его жена, молодая, красивая бабёнка, так называемая скопческая «богородица»[4], присланная на Сахалин за оскопление чуть не десятка женщин.
Каких, каких только пар не сводит вместе судьба на Сахалине!
Паклин живёт с нею, что называется душа в душу. На всякий лишний грош покупает или ей обнову или детям гостинца.
Своих двоих крошечных бутузов он показывал мне с нежностью и гордостью отца:
— Вот какие клопы в доме завелись!
В другом месте, говоря о «поэтах-убийцах», я приведу стихи Паклина, не особенно важные, но любопытные.
Он имеет небольшое представление о стихосложении. Но в его неправильных стихах, грустных, элегических много чувства… и даже сентиментальности…
Его записки о дикарях-аинцах, которых он наблюдал, живя сторожем на Охотском берегу, показывают в нём много наблюдательности, умения подмечать всё наиболее типичное.
Специальность Паклина — работа шкатулок, которые он делает очень хорошо.
Я хотел купить у него одну.
Но Паклин воспротивился изо всех сил:
— Нет, нет, барин, ни за что. Даром вы не возьмёте, а продать, вы подумаете, что я и знакомство с вами свёл, чтобы шкатулку вам продать. Не желаю!
— Скажите, Паклин, — спросил я, когда он провожал меня с крыльца, — для чего вам понадобилось знакомиться со мной? Почему вам хочется, чтобы о вас написали?
— Для чего?
Паклин грустно улыбнулся.
— Да вот, если человека взять да живым в землю закопать. В подземелье какое, что ли. Хочется ему оттуда голос подать, или нет? «Жив, мол, я всё-таки»…