Сахалин (Дорошевич)/Сектанты острова Сахалин/ДО
| ← Каторга и религія | Сахалинъ (Каторга) — Сектанты о. Сахалина | Преступники и преступленія → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 372. |
I
правитьКогда кандальниковъ за убійство запираютъ «на парашу», т.-е. безвыходно, они развлекаются игрой въ «страпію», представляющую собою гнуснѣйшую и циничнѣйшую пародію на богослуженіе.
О. благочинный, священникъ собора въ посту Александровскомъ, разсказывалъ мнѣ, какъ онъ приготовлялъ къ смерти троихъ, приговоренныхъ къ повѣшенію.
Три дня и три ночи пробылъ я съ ними. Не выпускали они меня отъ себя. У нихъ и спалъ. Забудешься съ полчасика, а потомъ опять будятъ: «Батя вставай», — молиться и священное Писаніе читать. Все о будущей жизни бесѣдовали. Это съ двоими, а третій, старикъ, тотъ все надъ нами хохоталъ. Ругался. «Спать только мѣшаете». Мы запоемъ, — а онъ: «Веселенькое бы что спѣли!» И такъ кощунствовалъ предъ лицомъ смерти, такъ кощунствовалъ. Нераскаянный и померъ.
А этотъ старикъ былъ простой русскій крестьянинъ.
— Въ Бога не вѣрятъ! — съ ужасомъ жалуются краткосрочные.
— Изъ десяти девять — атеисты! — говорятъ болѣе интеллигентные каторжане, особенно, кто подольше здѣсь поживетъ.[1]
Большинство каторги[2] все это простой русскій народъ — «къ Богу привычный», должна же религіозность прорваться, въ видѣ протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.
И она прорвалась.
Въ селеніи Рыковскомъ и окрестныхъ возникла секта «православно вѣрующихъ христіанъ». Секта эта, ниоткуда не занесенная, чисто сахалинскаго происхожденія. И возникла она, быть-можетъ, именно, какъ невольный протестъ противъ атеизма каторги. Два года тому назадъ,[1] когда я былъ на Сахалинѣ, сахалинскіе «православные христіане» претерпѣвали «гоненіе», что еще болѣе закаляло ихъ въ сектантской вѣрѣ.
На мой вопросъ, что это за секта, священникъ села Дербинскаго, «воздвигшій на нихъ гоненіе», очень оригинальный сахалинскій батюшка, изъ бурятъ, отвѣчалъ мнѣ:
— Молокане.
И отъ самихъ сектантовъ я слышалъ:
— Христосъ — есть камень, о Который разбиваются невѣрующіе, — къ примѣру сказать, хоть молокане.
Секта странная, какъ странна ея родина, какъ необычайны люди, ее основавшіе.
Батюшка изъ бурятъ, богословски, по его словамъ, «особенно не образованный», не особый знатокъ въ опредѣленіи сектъ.
Онъ и «гоненіе воздвигъ», т.-е. началъ дѣло о молоканахъ, послѣ того, какъ потерпѣлъ крушеніе на мирномъ пути. Прослышавъ о появленіи сектантовъ, онъ устроилъ съ ними собесѣдованія, — но сектантъ Галактіоновъ, Писаніе знающій, дѣйствительно какъ таблицу умноженія, началъ «предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами». Собесѣдованія эти были такъ «соблазнительны», что священникъ ихъ прекратилъ и нашелъ, что секта, съ которой онъ борется, не простая, а «опасная».
А опасная секта, это, по мнѣнію батюшки, — молоканство.
И вотъ страстные сектанты ждали, дождаться не могли «гоненій» за то, что они исповѣдуютъ будто бы молоканство. Имъ страстно хотѣлось именно «неправеднаго гоненія»:
— Пусть ижденутъ насъ за напраслину!
И они готовились къ этому гоненію за напраслину радостно, какъ къ мученичеству.
Сахалинская секта «православныхъ христіанъ», еще разъ повторяю, секта странная, — въ ней всего есть: и молоканства, и духоборчества, есть нѣсколько и хлыстовщины.
Хотя у этой секты и есть «Іисусъ Христосъ», — но главою ея, истинной душой слѣдуетъ считать «апостола Павла» — Галактіонова.
II
правитьЛегкимъ, широкимъ шагомъ, позванивая на ходу желѣзнымъ посошкомъ, идетъ по дорогѣ Галактіоновъ.
Зажиточный поселенецъ, онъ одѣтъ, какъ прасолъ, въ пиджакѣ, въ длинныхъ сапогахъ. Длинные свѣтлые волосы падаютъ на плечи. Бѣлокурая бородка. Взглядъ голубыхъ глазъ ясный и открытый. На лицѣ вдохновенная дума.
Можетъ-быть, въ эту минуту стихи сочиняетъ.
У Галактіонова около 200 стихотвореній. И стихи онъ любитъ сочинять «жалостные».
— Чтобъ пѣть можно было.
Для примѣра приведу одно:
Я ошибкой роковою
Какъ-то въ каторгу попалъ,
Уже сколько, я не скрою,
Наказанья я принялъ:
Розги, плети, даже кнутъ
Часто рвали мою плоть, —
Ужъ душа ли — что на свѣтѣ? —
Позабылъ меня Господь.
Остальныя стихотворенія въ томъ же родѣ.
Галактіонову лѣтъ подъ сорокъ. Но онъ «старый сектантъ». Сектантъ въ третьемъ, быть-можетъ, въ четвертомъ поколѣніи. Какъ попали его прадѣды въ Томскую губернію, — онъ не знаетъ, но дѣды его въ 1819 году были сосланы изъ Томской губерніи «отъ Туруханска по Енисею за 400 верстъ». Родители три раза судились за духоборство.
Галактіоновъ родился «неспроста, а для большого дѣла». Пророкъ Григорьюшка Шведовъ за три года предсказалъ его рожденье и объявилъ, что будетъ жить въ немъ. Когда пришла смерть, Григорьюшка собралъ всѣхъ, всталъ, поклонился:
— Ну, теперь до свиданья всѣ!
И умеръ.
— Съ тѣхъ поръ я началъ жить.
— А помнишь ты, Галактіоновъ, какъ ты Григорьюшкой Шведовымъ на свѣтѣ жилъ?
— Для чего не помнить! Все помню.
И Галактіоновъ начинаетъ разсказывать то, что онъ, вѣроятно, слышалъ въ дѣтствѣ отъ старшихъ о пророкѣ, но относительно чего увѣровалъ, что это было все съ нимъ.
Предназначенный съ дѣтства «для большого дѣла», онъ жилъ, погруженный въ изученіе Писанія, которое надо знать:
— Вотъ какъ вы табель умноженія знаете. Ночью васъ спросить: «пятью пять, сколько?» — вы отвѣтите. Такъ и я всякое мѣсто Писанія знать долженъ.
Сектантское увлеченіе довело Галактіонова до галлюцинацій. При встрѣчѣ съ духовными лицами онъ видѣлъ ихъ въ образѣ дьявола. Отсюда оскорбленія и — ссылки. У Галактіонова была своя «заимка», небольшіе золотые пріиски, — его ихъ лишили и сослали въ Камчатку. Изъ Камчатки сослали, съ лишеніемъ всѣхъ правъ, на поселеніе на Сахалинъ, какъ значится въ статейномъ спискѣ, «за порицаніе православной вѣры и Церкви».
На Сахалинѣ Галактіонова сразу не взлюбили всѣ.
— Если бъ я сказалъ: «пойдемъ и обворуемъ», — меня бы полюбили всѣ!
А Галактіоновъ занимался тѣмъ, что садился на завалинку, всякаго прохожаго останавливалъ и поучалъ текстами.
Предназначенный отъ рожденія къ «большому дѣлу», онъ на Сахалинѣ, среди населенія порочнаго и падшаго, превратился въ обличителя.
— Передо мною живой человѣкъ, словно рыба, вынутая на песокъ, трепыхается и бьется, — а я его текстами, текстами!
Отправляясь на завалинку, Галактіоновъ говорилъ себѣ:
— Возьму кинжалъ, повѣшу его на бедро. Сегодня я долженъ убить нѣсколько человѣкъ.
— Тутъ и такъ-то человѣку дышать нечѣмъ. А я его текстомъ рѣжу.
— На буквѣ я какъ на тронѣ сидѣлъ, и буквой какъ мечомъ убивалъ! — говоритъ про себя Галактіоновъ.
— И гналъ я человѣка, аки Савлъ!
— Люди и такъ въ потемкахъ бродили, а я имъ своими толкованіями тьму еще темнѣе дѣлалъ. Это все равно, что пришелъ бы къ человѣку болящему докторъ ученый и разсказалъ бы ему все подробно, что за болѣзнь, и что отъ болѣзни будетъ. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушелъ.
Недовольство обличителемъ все росло и росло.
И въ это самое время до Галактіонова стали доходить слухи о живущемъ въ селеніи Рыковскомъ ссыльно-поселенцѣ Тихонѣ Бѣлоножкинѣ, который всѣмъ помогаетъ и никого не осуждаетъ.
Отношеніе Тихона Бѣлоножкина къ преступникамъ, дѣйствительно, — преудивительное.
Два года тому назадъ,[1] грозой Сахалина былъ бѣглый тачечникъ Широколобовъ, о которомъ я уже упоминалъ[3]. Убійца-извергъ, привезенный на Сахалинъ изъ Забайкалья прикованнымъ къ мачтѣ парохода. Когда Широколобовъ бѣжалъ, весь Сахалинъ только и думалъ:
— Хоть бы его убили!
Широколобова боялись и ненавидѣли всѣ, а Тихонъ Бѣлоножкинъ — самъ ему у себя пріютъ предложилъ. Широколобовъ даже диву дался.
— Мнѣ?
— Дѣла твои я осудилъ, а не тебя. Дѣла твои дурныя, — а кто въ томъ повиненъ, что ты ихъ дѣлалъ, — про то намъ неизвѣстно.
И цѣлую ночь, по словамъ Галактіонова, Широколобовъ провозился да просопѣлъ въ подпольѣ.
— Заснуть не могъ, себя было жаль. Самъ потомъ говорилъ, что такъ думалъ: «долженъ я теперь бѣчь и убивать и грабить, — а что мнѣ иначе-то дѣлать?»
А утромъ ушелъ и никого не тронулъ, съ Тихономъ, какъ съ братомъ простился.
Такое отношеніе къ преступленію и преступникамъ Тихона Бѣлоножкина производило сильное впечатлѣніе, и вѣсти о Бѣлоножкинѣ дошли до Галактіонова какъ разъ въ то время, когда озлобленіе окружающихъ противъ обличителя достигло крайнихъ предѣловъ.
— Началъ я въ тѣ поры колебаться. Проповѣдую, — а вижу: озлобленіе мною въ міръ входитъ.
И заинтересовалъ Галактіонова Тихонъ. Пошелъ.
— До трехъ разъ къ нему ходилъ. До воротъ дворца доходилъ, а во дворецъ не заходилъ. Раздумывалъ. «Какъ, молъ, такъ, съ дѣтства все Писаніе знаю и все, что говорю, — по текстамъ. Чему жъ меня можетъ мужикъ сиволапый научить?» И ворочался.
А въ третій разъ зашелъ.
— Засталъ четвертыхъ. И сразу, никогда не видавши, его узналъ. Поклонился, говорю: «Здравствуйте». А онъ мнѣ: «Я тебя ждалъ. Видѣли мы всѣ звѣзду яркую, подошедшую къ солнцу». — «А сколько, — спрашиваю, — разъ звѣзда къ солнцу подходила?» — «До трехъ разъ». Тутъ я и затрясся. «Три раза, — говорю, — я къ тебѣ ходилъ». А Тихонъ смѣется такъ радостно. «И это, — говоритъ, — я знаю». Тутъ я ему про свои колебанія и началъ. И пошелъ и пошелъ. А онъ все смотритъ, радостно смѣется: «Писанье, — говоритъ, — что о Христѣ писано, все знаешь. Чего жъ теперь-то тебѣ нужно?» — «Христа, — говорю, — ищу». — «Ну, и ищи. Найдешь». Тутъ я ему въ ноги палъ: «Помилуй». Лежу, а надо мной голосъ, да такой милый. «Раньше, — говоритъ, — ходилъ ты, Савлъ, по буквѣ разящей, а теперь будешь ходить, Павелъ, по буквѣ животворящей». Заплакалъ я, бьюсь какъ рыба у ногъ, а онъ меня поднимаетъ да цѣлуетъ, цѣлуетъ. Заглянулъ я къ нему въ очи. Очи — какъ окна, заглянулъ въ горницу, а тамъ такъ мило. И увидалъ я, какъ въ горницѣ у него мило, — скудость-то я своей горницы позналъ, — что украшалъ ее гробами великолѣпными. А у него-то въ горницѣ все живое.
«Горницей» Галактіоновъ называетъ, конечно, душу.
— И увидавъ, что у него-то въ горницѣ все живое, а у меня гробы великолѣпные, заплакалъ я. А онъ-то все меня цѣлуетъ: «Не плачь! Теперь ты человѣкъ живой». Говоритъ: «Не плачь» — а самъ въ три ручья плачетъ. Я и спрашиваю: «Какъ же ты мнѣ велишь радоваться, а самъ плачешь?» — «Это ничего, — говоритъ, — я за всѣхъ долженъ плакать, а ты не плачь». Тутъ-то я и понялъ въ конецъ.
— Что понялъ?
— Кто есть Тихонъ Бѣлоножкинъ.
— Кто же?
— Іисусъ.
— Ну, слушай, Галактіоновъ, вѣдь ты же человѣкъ ученый…
— Премудрость! — съ улыбкой перебилъ Галактіоновъ.
— Ты же знаешь, что Іисусъ Христосъ жилъ земной жизнью 18 сотъ лѣтъ тому назадъ.
— И теперь живетъ.
— Какъ такъ?
— А развѣ можетъ когда безъ Христа быть? Тогда Христосъ за грѣхи людскіе пострадалъ. А новые все накапливаются. За нихъ-то кто же страдать будетъ? Посмотрите кругомъ. Одинъ убилъ, бѣдность да нищета довела, — другого злость человѣческая заставила. Все не они виноваты. Кто же за это страдать долженъ?
— Такъ что всегда Христосъ живетъ въ мірѣ?
— Всегда. Одинъ отстрадаетъ. Другой страдать идетъ.
— Ну, а за что Тихонъ на Сахалинъ сосланъ?
— За убійство! — не мигнувъ, отвѣчаетъ Галактіоновъ, — двухъ человѣкъ онъ убилъ.
— Какъ же такъ помирить?
— Воронежскій онъ. Изъ зажиточныхъ. У его отца еще съ арендаторомъ сосѣдскимъ вражда была. Дальше да больше. Ѣдутъ разъ изъ города вмѣстѣ. Арендаторъ-то и думаетъ: «насъ много». Напали на Тихона. А Тихонъ-то взялъ оглоблю, да во злѣ арендатора по башкѣ — цопъ! А потомъ арендаторша подвернулась, — онъ и ее цопъ. Такъ злоба вѣковѣчная убійствомъ и кончилась.
— Онъ же убилъ! Онъ убійца!
— Не онъ убилъ, злоба убила. Злоба копилась-копилась въ двухъ семьяхъ и вырвалась. Онъ за эту злобу каторгу и перенесъ.
Во главѣ сахалинскихъ «православно вѣрующихъ христіанъ» Тихона Бѣлоножкина поставилъ, несомнѣнно, Галактіоновъ. Это онъ, фанатичный и страстный, убѣдилъ Бѣлоножкина въ его высокой миссіи. Скромному Тихону въ голову бы не пришло называться такимъ именемъ.
Тихонъ Бѣлоножкинъ еще дома, въ Воронежской губерніи, сокрушался, что кругомъ никто «по-божески» не живетъ, и искалъ такой вѣры, чтобы «не только съ мертвыми ходили цѣловаться, а и съ живыми цѣловались; а то съ мертвыми-то прощаются, а живымъ не прощаютъ».
Попалось подъ руки молоканство, онъ и принялъ молоканство.
Но къ прибытію на Сахалинъ Тихонъ Бѣлоножкинъ и въ молоканствѣ разочаровался:
— Не то это все. Не настоящее.
И началъ вести свои тихія и кроткія бесѣды съ каторжанами, — какъ, по его мнѣнію, по-настоящему, слѣдуетъ вѣрить и поступать. Его теорія о неосужденіи, быть-можетъ, и привлекла къ себѣ сердца въ силу контраста; кругомъ, на Сахалинѣ, каторжнику всякое лыко въ строку ставятъ, а тутъ человѣкъ говоритъ:
— Дѣянья твои осуждаю, а не тебя.
И людямъ, которыхъ всѣ считаютъ «виновными», — сталъ именно «милъ» человѣкъ, считающій ихъ «ни въ чемъ невиновными».
— Вѣдь вонъ, почему мы кошку любимъ! — говорилъ мнѣ съ улыбкой каторжанинъ, поглаживая бродившую по нарамъ кандальной худую, тощую кошку, — потому для всѣхъ мы «виноватые», а для кошки мы ничѣмъ не виноваты. Кошкѣ все одно: что вы, что я.
Тихонъ Бѣлоножкинъ, это несомнѣнно, пользовался всегда особыми симпатіями каторги, — и не одной каторги. Есть что-то въ этомъ кроткомъ человѣкѣ, что производитъ впечатлѣніе. Онъ отбывалъ каторгу при смотрителѣ, который не признавалъ непоротыхъ арестантовъ. Тихонъ Бѣлоножкинъ — единственное исключеніе.
— Придетъ на раскомандировку злой, — разсказываютъ каторжане, — 20—30 человѣкъ перепоретъ. Такъ и глядитъ рысьими глазами: «кого бы еще!» А увидитъ Тихона, глаза переведетъ: «ты, — скажетъ, — тихоня! Стань на заднюю шеренгу». Не любилъ, когда Тихонъ на него смотритъ.
Это казалось каторгѣ непостижимымъ. И нѣкоторыя совпаденія привели каторгу къ мысли, что Бѣлоножкинъ — человѣкъ «особенный».
Бѣлоножкинъ съ вечера ни съ того ни съ сего плакалъ. Его стыдили:
— Чего нюни распустилъ? Баба!
— Горюшко мнѣ подъ сердынко подкатываетъ.
А на слѣдующій день одного арестанта задрали: съ кобылы замертво сняли, въ лазаретѣ умеръ.
Нѣсколько подобныхъ случаевъ «предвидѣнья» поразили каторгу страшно, и когда къ Бѣлоножкину пришла семья, и онъ былъ выпущенъ для домообзаводства, — къ «особенному» человѣку стали собираться поговорить, послушать его странныхъ рѣчей.
Тутъ подвернулся Галактіоновъ.
Озлобившій всѣхъ противъ себя обличитель, въ страдающій міръ внесшій своей проповѣдью еще больше страданій, — Галактіоновъ у кроткаго Тихона нашелъ тихую пристань, «просвѣтлѣлъ», понялъ, что «истинно о Христѣ надо дѣлать», — и «увѣровалъ».
Но старый законникъ сказался, — и вмѣсто простыхъ сходокъ для сердечныхъ бесѣдъ, — онъ основалъ «церковь».
Сахалинское общество «православно вѣрующихъ христіанъ» имѣетъ 12 «апостоловъ», и каждый изъ «апостоловъ» имѣетъ «пророка».
— Какъ столбъ — подпору.
Кромѣ «апостоловъ», есть еще 4 «евангелиста».
— Руки и ноги Христовы.
Тѣ, кто женатъ, какъ самъ Тихонъ Бѣлоножкинъ, живутъ съ женами. Кто не женатъ, — сходятся и живутъ «не въ законѣ, а въ любви, ибо любовь и есть законъ христіанскій».
Мужчины зовутъ себя «братіей», а женщинъ «по духу любовницами».
Сходясь всѣ вмѣстѣ, они говорятъ:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодаримъ нашего Отца!
Кланяются въ ноги, цѣлуютъ другъ друга и бесѣдуютъ.
Бесѣды часто касаются сахалинскихъ злобъ дня и разрѣшаютъ разные вопросы, конечно, въ духѣ, пріятномъ каторгѣ.
Напримѣръ:
— Каждый человѣкъ спастись долженъ. А въ голодномъ мѣстѣ не спасешься, скорѣе человѣка съѣшь. А потому бѣжать съ Сахалина — дѣло доброе. Духомъ родиться можно только на материкѣ, гдѣ можно трудиться. А для рожденія духомъ надо креститься водой, т.-е. переплыть Татарскій проливъ. Татарскій проливъ и есть Іорданъ. Надо сначала «водой креститься», и потомъ ужъ чѣловѣкъ идетъ на материкъ возрождаться духомъ.
На этихъ радѣніяхъ они рады всякому, кто зайдетъ:
— Гдѣ печка, тамъ пущай грѣются.
Въ горницахъ у многихъ изъ нихъ висятъ иконы:
— Хоть весь домъ изукрась иконами! Хорошаго человѣка повидать всегда пріятно.
Но вѣровать «надо въ духѣ, а не въ буквѣ», чтобъ «буква эта нашу жизнь оживляла».
— Приходите къ намъ! — звалъ меня Галактіоновъ, — какъ начнемъ букву закона къ нашей жизни приводить, — небеса радуются.
— Да почему жъ ты о небесахъ-то знаешь?
— Въ мысляхъ радость. А небеса… Вы думаете высоко небеса? Небеса въ ростъ человѣка.
Галактіонову очень хотѣлось, чтобъ я повидался съ Тихономъ Бѣлоножкинымъ.
— Сами увидите! Вы такъ ему скажите, что отъ меня.
Тихона засталъ я за работой. У него хорошее хозяйство. Онъ чинилъ телѣгу.
— Здравствуй, Тихонъ. Правда, что ты — то лицо, какъ тебя называетъ Галактіоновъ?
Бѣлоножкинъ поднялъ голову и глянулъ на меня своими, дѣйствительно «милыми» глазами, кроткими и добрыми:
— Вы говорите.
— Нѣтъ, но ты-то какъ себя называешь?
Тихонъ улыбнулся, тоже необыкновенно «мило».
— Буквами чтобъ я себя назвалъ, хотите? Развѣ отъ буквъ что перемѣнится?
Мы долго бесѣдовали съ этимъ добрымъ, кроткимъ и скромнымъ человѣкомъ, — его интересовало, зачѣмъ я пріѣхалъ: я объяснилъ ему, какъ могъ, что собираю матеріалъ, чтобъ описать, какъ живутъ каторжане, — и онъ сказалъ:
— Масло собираете? Понимаю.
И, прощаясь со мною и подавая мнѣ руку, сказалъ:
— Масла вы въ лампадку набрали много. Зажгите ее, чтобъ свѣтъ былъ людямъ. А то зачѣмъ и масло?