Сахалин (Дорошевич)/Раскомандировка/ДО
| ← Тюрьма ночью | Сахалинъ (Каторга) — Раскомандировка | Тюрьма кандальная → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 41. |
5-ый часъ. Только-только еще разсвѣло.
Морозное утро. Иней легкимъ бѣлымъ налетомъ покрываетъ все: землю, крыши, стѣны тюрьмы.
Изъ отворенныхъ дверей столбомъ валитъ паръ. Нехотя, почесываясь, потягиваясь, выходятъ невыспавшіеся, не успѣвшіе отдохнуть люди; нѣкоторые на ходу надѣваютъ свое «рванье», другіе торопятся прожевать хлѣбъ.
Не чувствуется обычной свѣжести и бодрости трудового, рабочаго утра.
Люди становятся шеренгами: плотники — къ плотникамъ, чернорабочіе — къ чернорабочимъ.
Надзиратели по спискамъ выкликаютъ фамиліи.
— Здѣсь!.. Есть!.. — на всѣ тоны слышатся съ разныхъ концовъ двора голоса, то заспанные, то мрачные, то угрюмые.
— Мохаммедъ-Бекъ-Искандеръ-Али-Оглы! — запинаясь читаетъ надзиратель. — Ишь, чортъ, какой длинный.
— Иди, что ли, дьяволъ! Малайка[1], тебя зовутъ! — толкаютъ каторжные кавказца, за три года каторги все еше не привыкшаго узнавать своего громкаго «бекскаго» имени въ безбожно исковерканной передачѣ надзирателя.
Надъ всѣмъ этимъ царитъ кашель, хриплый, затяжной, типичный катаральный кашель.
Многихъ прохватываетъ на морозцѣ «цыганскій потъ». Дрожатъ, еле попадаютъ зубъ на зубъ.
Ждутъ не дождутся, когда крикнутъ:
— Пошелъ!
Еще очень недавно этотъ ранній часъ, часъ раскомандировки, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и часомъ возмездія.
Посрединѣ двора ставили «кобылу», — и тутъ же, въ присутствіи всей каторги, палачъ наказывалъ провинившагося или не выполнившаго наканунѣ урока.
А каторга смотрѣла и… смѣялась.
— Баба!.. заверещалъ какъ поросенокъ! Не любишь! — встрѣчали они смѣхомъ всякій крикъ наказуемаго.
Жестокое зрѣлище!
Иногда каторга «экзаменовала» своихъ стремившихся заслужить уваженіе товарищей и попасть въ «Иваны», въ герои каторги.
На кобылу клали особенно строптиваго арестанта, клявшагося, что онъ ни за что «не покорится начальству».
И каторга съ интересомъ ждала, какъ онъ будетъ держать себя подъ розгами.
Стиснувъ зубы, подчасъ до крови закусивъ губы, лежалъ онъ на кобылѣ и молчалъ.
Только дико вращавшіеся глаза да надувшіяся на шеѣ жилы говорили, какія жестокія мученія онъ терпѣлъ и чего стоитъ это молчаніе предъ лицомъ всей каторги.
— Двѣнадцать! Тринадцать! Четырнадцать! — мѣрно считалъ надзиратель.
— Не мажь!.. Рѣже!.. Крѣпче! — кричалъ раздраженный этимъ стоическимъ молчаніемъ смотритель.
Палачъ билъ рѣже, клалъ розгу крѣпче…
— Пятнадцать… Шестнадцать… — уже съ большими интервалами произносилъ надзиратель.
Стонъ, невольный крикъ боли вырывался у несчастнаго.
«Срѣзался! Не выдержалъ!»
Каторга отвѣчала взрывомъ смѣха.
Смотритель глядѣлъ побѣдоносно:
— Сломалъ!
Иногда каторга ждала раскомандировки, просто — какъ интереснаго и смѣшного спектакля.
— Смотрите, братцы, какіе я завтра курбеты буду выкидывать, какъ меня драть будутъ. Приставленіе! — похвалялся какой-нибудь «жиганъ», продувшій въ карты все, до казенной одежды и пайка включительно, питающійся крохами со стола каторги и за это разыгрывающій роль шута.
И каторга ждала «приставленія».
Помирая отъ внутренняго, еле сдерживаемаго смѣха, смотрѣла она на «курбеты», которые выдѣлывалъ «жиганъ».
Многіе не выдерживали, прыскали отъ смѣха, на землю присѣдали отъ хохота: «Не могу, братцы вы мои».
А несчастный «жиганъ» старался.
Падалъ передъ смотрителемъ на колѣни, клялся, что никогда не будетъ, просилъ пощадить его, «сироту, ради дѣточекъ малыихъ».
Не давался положить на кобылу, кричалъ еще тогда, когда палачъ только замахивался.
— Ой, батюшки, больно! Ой, родители, больно!
— Крѣпче его, шельму! — командовалъ взбѣшенный смотритель.
А «жиганъ», лежа подъ розгами, прибиралъ самыя «смѣшныя» восклицанія.
— Ой, бабушка моя милая! Родители мои новопреставленные!
И кровью и тѣломъ расплачивался за тѣ крохи, которыя бросала ему со своего стола каторга.
Расплачивался, доставляя ей «удовольствіе».
Наказанье кончалось, и «жиганъ», часто еле-еле, но непремѣнно съ дѣланной, натянутой улыбкой, подходилъ къ своимъ.
— Ловко?
Еще недавно, выйдя раннимъ морознымъ утромъ на крыльцо, можно было слышать вопли и стоны, несшіеся съ тюремнаго двора.
Но tempora mutantur…[2] Вѣянія нашего великаго гуманнаго вѣка все же сказались и на Сахалинѣ.
И смотритель Корсаковской тюрьмы горько жаловался мнѣ, что ему не даютъ теперь «исправлять» преступниковъ.
Эти утреннія расправы, экзамены и спектакли для каторги составляютъ сравнительно рѣдкость.
Раскомандировка происходитъ и кончается тихо и мирно.
Перекличка кончена.
— Ступай!
И каторжные, съ топорами, пилами, веревками, срываются съ мѣста, бѣгутъ вприпрыжку, стараясь согрѣться на ходу.