Сахалин (Дорошевич)/Сектанты острова Сахалин
| ← Каторга и религия | Сахалин (Каторга) — Сектанты острова Сахалин | Преступники и преступления → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
I
правитьКогда кандальников за убийство запирают «на парашу», то есть безвыходно, они развлекаются игрой в «страпию», представляющую собою гнуснейшую и циничнейшую пародию на богослужение.
Отец благочинный, священник собора в посту Александровском, рассказывал мне, как он приготовлял к смерти троих, приговорённых к повешению.
Три дня и три ночи пробыл я с ними. Не выпускали они меня от себя. У них и спал. Забудешься с полчасика, а потом опять будят: «Батя вставай», — молиться и священное Писание читать. Всё о будущей жизни беседовали. Это с двоими, а третий, старик, тот всё над нами хохотал. Ругался. «Спать только мешаете». Мы запоем, — а он: «Весёленькое бы что спели!» И так кощунствовал пред лицом смерти, так кощунствовал. Нераскаянный и помер.
А этот старик был простой русский крестьянин.
— В Бога не верят! — с ужасом жалуются краткосрочные.
— Из десяти девять — атеисты! — говорят более интеллигентные каторжане, особенно, кто подольше здесь поживёт.[1]
Большинство каторги[2] всё это простой русский народ — «к Богу привычный», должна же религиозность прорваться в виде протеста, прорваться ярко, страстно, горячо, фанатически.
И она прорвалась.
В селении Рыковском и окрестных возникла секта «православно-верующих христиан». Секта эта, ниоткуда не занесённая, чисто сахалинского происхождения. И возникла она, быть может, именно, как невольный протест против атеизма каторги. Два года тому назад,[1] когда я был на Сахалине, сахалинские «православные христиане» претерпевали «гонение», что ещё более закаляло их в сектантской вере.
На мой вопрос, что это за секта, священник села Дербинского, «воздвигший на них гонение», очень оригинальный сахалинский батюшка, из бурят, отвечал мне:
— Молокане.
И от самих сектантов я слышал:
— Христос есть камень, о который разбиваются неверующие, к примеру сказать, хоть молокане.
Секта странная, как странна её родина, как необычайны люди, её основавшие.
Батюшка из бурят, богословски, по его словам, «особенно не образованный», не особый знаток в определении сект.
Он и «гонение воздвиг», то есть начал дело о молоканах после того, как потерпел крушение на мирном пути. Прослышав о появлении сектантов, он устроил с ними собеседования; но сектант Галактионов, Писание знающий, действительно как таблицу умножения, начал «предерзко засыпать батюшку ложно толкуемыми текстами». Собеседования эти были так «соблазнительны», что священник их прекратил и нашёл, что секта, с которой он борется, не простая, а «опасная».
А опасная секта, это, по мнению батюшки, молоканство.
И вот страстные сектанты ждали, дождаться не могли «гонений» за то, что они исповедуют будто бы молоканство. Им страстно хотелось именно «неправедного гонения»:
— Пусть ижденут нас за напраслину!
И они готовились к этому гонению за напраслину радостно, как к мученичеству.
Сахалинская секта «православных христиан», ещё раз повторяю, секта странная; в ней всего есть: и молоканства и духоборчества, есть несколько и хлыстовщины.
Хотя у этой секты и есть «Иисус Христос», но главою её, истинной душой следует считать «апостола Павла» — Галактионова.
II
правитьЛёгким, широким шагом, позванивая на ходу железным посошком, идёт по дороге Галактионов.
Зажиточный поселенец, он одет, как прасол, в пиджаке, в длинных сапогах. Длинные светлые волосы падают на плечи. Белокурая бородка. Взгляд голубых глаз ясный и открытый. На лице вдохновенная дума.
Может быть, в эту минуту стихи сочиняет.
У Галактионова около 200 стихотворений. И стихи он любит сочинять «жалостные».
— Чтоб петь можно было.
Для примера приведу одно:
Я ошибкой роковою
Как-то в каторгу попал,
Уже сколько, я не скрою,
Наказанья я принял:
Розги, плети, даже кнут
Часто рвали мою плоть, —
Уж душа ли, — что на свете? —
Позабыл меня Господь.
Остальные стихотворения в том же роде.
Галактионову лет под сорок. Но он «старый сектант». Сектант в третьем, быть может, в четвёртом поколении. Как попали его прадеды в Томскую губернию, — он не знает, но деды его в 1819 году были сосланы из Томской губернии «от Туруханска по Енисею, за 400 вёрст». Родители три раза судились за духоборство.
Галактионов родился «неспроста, а для большого дела». Пророк Григорьюшка Шведов за три года предсказал его рожденье и объявил, что будет жить в нём. Когда пришла смерть, Григорьюшка собрал всех, встал, поклонился:
— Ну, теперь до свиданья все!
И умер.
— С тех пор я начал жить.
— А помнишь ты, Галактионов, как ты Григорьюшкой Шведовым на свете жил?
— Для чего не помнить! Всё помню.
И Галактионов начинает рассказывать то, что он, вероятно, слышал в детстве от старших о пророке, но относительно чего уверовал, что это было всё с ним.
Предназначенный с детства «для большого дела», он жил, погружённый в изучение Писания, которое надо знать:
— Вот как вы табель умножения знаете. Ночью вас спросить: «Пятью пять, сколько?» — вы ответите. Так и я всякое место Писания знать должен.
Сектантское увлечение довело Галактионова до галлюцинаций. При встрече с духовными лицами он видел их в образе дьявола. Отсюда оскорбления и ссылки. У Галактионова была своя «заимка», небольшие золотые прииски; его их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, «за порицание православной веры и Церкви».
На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.
— Если б я сказал: «Пойдём и обворуем», меня бы полюбили все!
А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.
Предназначенный от рождения к «большому делу», он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.
— Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьётся, а я его текстами, текстами!
Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:
— Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.
— Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.
— На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! — говорит про себя Галактионов.
— И гнал я человека, аки Савл!
— Люди и так в потёмках бродили, а я им своими толкованиями тьму ещё темнее делал. Это всё равно, что пришёл бы к человеку болящему доктор учёный и рассказал бы ему всё подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушёл.
Недовольство обличителем всё росло и росло.
И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльнопоселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.
Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.
Два года тому назад,[1] грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал[3]. Убийца-изверг, привезённый на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:
«Хоть бы его убили!»
Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.
— Мне?
— Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.
И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.
— Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: «Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?»
А утром ушёл и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.
Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.
— Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.
И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошёл.
— До трёх раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. «Как, мол, так, с детства всё Писание знаю и всё, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?» И ворочался.
А в третий раз зашёл.
— Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: «Здравствуйте». А он мне: «Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу». — «А сколько, — спрашиваю, — раз звезда к солнцу подходила?» — «До трёх раз». Тут я и затрясся. «Три раза, — говорю, — я к тебе ходил». А Тихон смеётся так радостно. «И это, — говорит, — я знаю». Тут я ему про свои колебания и начал. И пошёл и пошёл. А он всё смотрит, радостно смеётся. «Писанье, — говорит, — что о Христе писано, всё знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?» — «Христа, — говорю, — ищу». — «Ну, и ищи. Найдёшь». Тут я ему в ноги пал: «Помилуй». Лежу, а надо мной голос, да такой милый. «Раньше, — говорит, — ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей». Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи — как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, — скудость-то я своей горницы познал, — что украшал её гробами великолепными. А у него-то в горнице всё живое.
«Горницей» Галактионов называет, конечно, душу.
— И увидав, что у него-то в горнице всё живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то всё меня целует: «Не плачь! Теперь ты человек живой». Говорит: «Не плачь», а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: «Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?» — «Это ничего, — говорит, — я за всех должен плакать, а ты не плачь». Тут-то я и понял в конец.
— Что понял?
— Кто есть Тихон Белоножкин.
— Кто же?
— Иисус.
— Ну, слушай, Галактионов, ведь ты же человек учёный…
— Премудрость! — с улыбкой перебил Галактионов.
— Ты же знаешь, что Иисус Христос жил земной жизнью 18 сот лет тому назад.
— И теперь живёт.
— Как так?
— А разве может когда без Христа быть? Тогда Христос за грехи людские пострадал. А новые всё накапливаются. За них-то кто же страдать будет? Посмотрите кругом. Один убил, бедность да нищета довела, — другого злость человеческая заставила. Всё не они виноваты. Кто же за это страдать должен?
— Так что всегда Христос живёт в мире?
— Всегда. Один отстрадает. Другой страдать идёт.
— Ну, а за что Тихон на Сахалин сослан?
— За убийство! — не мигнув, отвечает Галактионов. — Двух человек он убил.
— Как же так помирить?
— Воронежский он. Из зажиточных. У его отца ещё с арендатором соседским вражда была. Дальше да больше. Едут раз из города вместе. Арендатор-то и думает: «нас много». Напали на Тихона. А Тихон-то взял оглоблю, да во зле арендатора по башке цоп! А потом арендаторша подвернулась, — он и её цоп. Так злоба вековечная убийством и кончилась.
— Он же убил! Он — убийца!
— Не он убил, злоба убила. Злоба копилась-копилась в двух семьях и вырвалась. Он за эту злобу каторгу и перенёс.
Во главе сахалинских «православно-верующих христиан» Тихона Белоножкина поставил, несомненно, Галактионов. Это он, фанатичный и страстный, убедил Белоножкина в его высокой миссии. Скромному Тихону в голову бы не пришло называться таким именем.
Тихон Белоножкин ещё дома, в Воронежской губернии, сокрушался, что кругом никто «по-божески» не живёт, и искал такой веры, чтобы «не только с мёртвыми ходили целоваться, а и с живыми целовались; а то с мёртвыми-то прощаются, а живым не прощают».
Попалось под руки молоканство, он и принял молоканство.
Но к прибытию на Сахалин Тихон Белоножкин и в молоканстве разочаровался:
— Не то это всё. Не настоящее.
И начал вести свои тихие и кроткие беседы с каторжанами, — как, по его мнению, по-настоящему, следует верить и поступать. Его теория о неосуждении, быть может, и привлекла к себе сердца в силу контраста; кругом, на Сахалине, каторжнику всякое лыко в строку ставят, а тут человек говорит:
— Деянья твои осуждаю, а не тебя.
И людям, которых все считают «виновными», стал именно «мил» человек, считающий их «ни в чём невиновными».
— Ведь вон, почему мы кошку любим! — говорил мне с улыбкой каторжанин, поглаживая бродившую по нарам кандальной худую, тощую кошку. — Потому для всех мы «виноватые», а для кошки мы ничем не виноваты. Кошке всё одно: что вы, что я.
Тихон Белоножкин, это несомненно, пользовался всегда особыми симпатиями каторги, — и не одной каторги. Есть что-то в этом кротком человеке, что производит впечатление. Он отбывал каторгу при смотрителе, который не признавал непоротых арестантов. Тихон Белоножкин — единственное исключение.
— Придёт на раскомандировку злой, — рассказывают каторжане, — 20—30 человек перепорет. Так и глядит рысьими глазами: «кого бы ещё!» А увидит Тихона, глаза переведёт: «Ты, — скажет, — тихоня! Стань на заднюю шеренгу». Не любил, когда Тихон на него смотрит.
Это казалось каторге непостижимым. И некоторые совпадения привели каторгу к мысли, что Белоножкин — человек «особенный».
Белоножкин с вечера ни с того ни с сего плакал. Его стыдили:
— Чего нюни распустил? Баба!
— Горюшко мне под сердынко подкатывает.
А на следующий день одного арестанта задрали: с кобылы замертво сняли, в лазарете умер.
Несколько подобных случаев «предвиденья» поразили каторгу страшно, и когда к Белоножкину пришла семья, и он был выпущен для домообзаводства, — к «особенному» человеку стали собираться поговорить, послушать его странных речей.
Тут подвернулся Галактионов.
Озлобивший всех против себя обличитель, в страдающий мир внёсший своей проповедью ещё больше страданий, — Галактионов у кроткого Тихона нашёл тихую пристань, «просветлел», понял, что «истинно о Христе надо делать», и «уверовал».
Но старый законник сказался, — и вместо простых сходок для сердечных бесед он основал «церковь».
Сахалинское общество «православно-верующих христиан» имеет 12 «апостолов», и каждый из «апостолов» имеет «пророка».
— Как столб — подпору.
Кроме «апостолов», есть ещё 4 «евангелиста».
— Руки и ноги Христовы.
Те, кто женат, как сам Тихон Белоножкин, живут с жёнами. Кто не женат, — сходятся и живут «не в законе, а в любви, ибо любовь и есть закон христианский».
Мужчины зовут себя «братией», а женщин — «по духу любовницами».
Сходясь все вместе, они говорят:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, благодарим нашего Отца!
Кланяются в ноги, целуют друг друга и беседуют.
Беседы часто касаются сахалинских злоб дня и разрешают разные вопросы, конечно, в духе, приятном каторге.
Например:
— Каждый человек спастись должен. А в голодном месте не спасёшься, скорее человека съешь. А потому бежать с Сахалина — дело доброе. Духом родиться можно только на материке, где можно трудиться. А для рождения духом надо креститься водой, то есть переплыть Татарский пролив. Татарский пролив и есть Иордан. Надо сначала «водой креститься», и потом уж человек идёт на материк возрождаться духом.
На этих радениях они рады всякому, кто зайдёт:
— Где печка, там пущай греются.
В горницах у многих из них висят иконы:
— Хоть весь дом изукрась иконами! Хорошего человека повидать всегда приятно.
Но веровать «надо в духе, а не в букве», чтоб «буква эта нашу жизнь оживляла».
— Приходите к нам! — звал меня Галактионов. — Как начнём букву закона к нашей жизни приводить, — небеса радуются.
— Да почему ж ты о небесах-то знаешь?
— В мыслях радость. А небеса… Вы думаете высоко небеса? Небеса в рост человека.
Галактионову очень хотелось, чтоб я повидался с Тихоном Белоножкиным.
— Сами увидите! Вы так ему скажите, что от меня.
Тихона застал я за работой. У него хорошее хозяйство. Он чинил телегу.
— Здравствуй, Тихон. Правда, что ты — то лицо, как тебя называет Галактионов?
Белоножкин поднял голову и глянул на меня своими действительно «милыми» глазами, кроткими и добрыми:
— Вы говорите.
— Нет, но ты-то как себя называешь?
Тихон улыбнулся, тоже необыкновенно «мило».
— Буквами чтоб я себя назвал, хотите? Разве от букв что переменится?
Мы долго беседовали с этим добрым, кротким и скромным человеком, — его интересовало, зачем я приехал: я объяснил ему, как мог, что собираю материал, чтоб описать, как живут каторжане, — и он сказал:
— Масло собираете? Понимаю.
И, прощаясь со мною и подавая мне руку, сказал:
— Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите её, чтоб свет был людям. А то зачем и масло?