Сахалин (Дорошевич)/Приговаривается к каторжным работам…/ДО
| ← Столица Сахалина | Сахалинъ (Каторга) — Приговаривается къ каторжнымъ работамъ… | Кто правитъ каторгой? → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 167. |
Выражаясь по-сахалински, въ «пятомъ» (1895) году на Сахалинъ было сослано 2.212 человѣкъ, въ «шестомъ» — 2.725.
Замѣчательное дѣло: мы ежегодно приговариваемъ къ каторжнымъ работамъ отъ двухъ до трехъ тысячъ, рѣшительно не зная, — что же такое эта самая каторга?
Что значатъ эти приговоры «безъ срока», на 20, на 15, на 10 лѣтъ, на 4, на 2 года?
А потому, прежде чѣмъ ввести васъ во внутренній бытъ каторги, познакомить съ ея оригинальнымъ дѣленіемъ на касты, ея обычаями, нравами, взглядами на религію, законъ, преступленіе и наказаніе, — я долженъ познакомить васъ съ тѣмъ, что такое эта самая «каторга», какому наказанію подвергаются люди, ссылаемые на Сахалинъ.
Какъ мы уже видѣли, всѣ каторжники дѣлятся на два разряда: разрядъ испытуемыхъ и разрядъ исправляющихся.
Въ разрядъ испытуемыхъ попадаютъ люди, приговоренные не меньше, какъ на 15 лѣтъ каторги.
Безсрочные каторжники должны пробыть въ разрядѣ испытуемыхъ 8 лѣтъ, присужденные къ работамъ не свыше 20 лѣтъ — 5 лѣтъ и присужденные къ работамъ отъ 15 до 20 лѣтъ — четыре года. Остальные, обыкновенно, сейчасъ же зачисляются въ разрядъ «исправляющихся».
Только тюрьма для испытуемыхъ и представляетъ собою «тюрьму» такъ, какъ ее обыкновенно понимаютъ.
«Испытуемая», или, какъ ее обыкновенно зовутъ въ просторѣчьѣ, «кандальная» тюрьма построена обыкновенно совершенно отдѣльно, огорожена высокими «палями», — заборомъ. Вдоль стѣнъ ходятъ часовые, что не мѣшаетъ «испытуемымъ» бѣгать и изъ этихъ стѣнъ, на виду у этихъ часовыхъ. Какой стѣной удержишь, какимъ часовымъ испугаешь человѣка, которому, кромѣ жизни, нечего ужъ больше терять? И которому смерть кажется «сластью» въ сравненіи съ этой ужасной жизнью въ «кандальной»?
Доступъ постороннимъ лицамъ въ тюрьму для испытуемыхъ закрытъ. Ихъ держатъ какъ зачумленныхъ совершенно изолированно отъ остальной каторги, даже больницы для «испытуемыхъ» — совершенно отдѣльныя. Но это, конечно, ничуть не мѣшаетъ «исправляющимся» арестантамъ все-таки проникать въ «кандальную», проносить туда водку, играть въ карты. Изобрѣтательности, находчивости каторги нѣтъ предѣловъ. Да къ тому же на Сахалинѣ все покупается, и покупается очень дешево.
Отъ весны до осени, съ начала и до окончанія «сезона бѣговъ», — испытуемымъ арестантамъ бреютъ половину головы и заковываютъ въ ножные кандалы. И тогда сахалинскій воздухъ, и безъ того проклятый, наполняется еще и лязгомъ кандаловъ. Еще издали, подъѣзжая къ тюрьмѣ, вы слышите, какъ гремитъ цѣпями «кандальная». Отъ весны до осени наполовину бритые арестанты теряютъ человѣческій обликъ и пріобрѣтаютъ «обликъ звѣриный», омерзительный и отвратительный. Что, конечно, глубоко мучитъ тѣхъ изъ испытуемыхъ, которые ни о какихъ «побѣгахъ» не думаютъ и рѣшили было терпѣливо нести свою тяжкую долю. Это заставляетъ ихъ рѣшаться на такіе поступки, которые при другихъ условіяхъ, быть-можетъ, и не пришли бы имъ въ голову.
Время работъ какъ «испытуемыхъ», такъ и «исправляющихся», полагается по расписанію, глядя по времени года, отъ 7 до 11 час. въ сутки. Но это расписаніе никогда не соблюдается. Если есть пароходы, — въ особенности Добровольнаго флота, которые терпѣть не могутъ никакихъ задержекъ, — каторжные работаютъ, «сколько влѣзетъ» и даже сколько не влѣзетъ. Тогда каторжане превращаются совсѣмъ въ крѣпостныхъ гг. капитановъ. И я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ работы, начинавшіяся въ 5 часовъ утра, оканчивались въ 11 часовъ вечера: разгружался пароходъ Добровольнаго флота.
Кромѣ трехъ дней для говѣнья и воскресеній, — праздничныхъ дней для «испытуемыхъ» каторжниковъ полагается въ годъ 14.
Крещеніе, Вознесеніе Господне, Троицынъ и Духовъ дни, Благовѣщеніе, — все это не праздники для испытуемыхъ. Но и это требованіе закона не всегда соблюдается. И изъ этихъ 14 дней отдыха у «испытуемыхъ» отнимается нѣсколько. Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ каторжныхъ гнали разгружать пароходъ Добровольнаго флота въ праздникъ, въ который они по закону освобождены отъ работы. Заставляли ихъ работать тогда, въ такой день, когда даже крѣпостные въ былое время освобождались отъ работъ.
Отсюда возникаютъ тѣ бунты, которые вызываютъ «соотвѣтствующія мѣры» для усмиренія. Мѣры, при которыхъ часто достается людямъ ни въ чемъ неповиннымъ и которыя еще больше озлобляютъ и безъ того достаточно мучащуюся каторгу.
Такъ было и тогда. «Кандальные» арестанты Корсаковской тюрьмы рѣшительно отказались итти разгружать пароходъ въ праздникъ.
— Не законъ!
Имъ напрасно обѣщали, что вмѣсто этого дня имъ дадутъ отдохнуть въ будни.
— Знаемъ мы эти обѣщанія! Сколько дней такъ пропало! — отвѣчали кандальные каторжной тюрьмы и рѣшительно не вышли на работу.
— Вотъ-съ она, вотъ-съ до чего доводитъ эта «гуманность»! — со скорбью и злобой говорилъ мнѣ по этому поводу смотритель. — Какъ же! У насъ теперь «гуманность». Начальство не любитъ, чтобъ драли! Что жъ, я васъ спрашиваю, я стану съ ними, съ мерзавцами, дѣлать?!
А каторжанинъ, къ которому я обратился съ вопросомъ:
— Почему вы не хотите выходить на работу? Вѣдь хуже будетъ!
Отвѣчалъ мнѣ, махнувъ рукой:
— Хуже того, что есть, не будетъ. Помилуйте, вѣдь намъ для того и праздничный день данъ, чтобъ мы могли хоть на себя поработать, хоть зашить, пришить что. Вѣдь мы наги и босы ходимъ. Оборвались всѣ. День денской безъ передышки, да еще и въ законный праздникъ, да еще въ кандалахъ, иди на нихъ работать. Гдѣ ужъ тутъ хуже быть!
Измѣнить на Сахалинѣ установленный самимъ закономъ порядокъ ровно ничего не стоитъ любому капитану, находящемуся въ хорошихъ отношеніяхъ со смотрителемъ.
— Надо поѣхать къ смотрителю! — говоритъ агентъ какой-нибудь торговой фирмы. — Сказать, чтобъ людей послалъ. А то пароходъ нашъ зафрахтованный пришелъ. Что жъ ему такъ-то стоять!
— Да вѣдь сегодня, по закону, такой праздникъ, когда каторжные освобождены отъ работы!
— Ничего не значитъ.
— Да вѣдь по закону!
— Пустяки.
Если вы къ этому прибавите дурную, вовсе не питательную пищу, одежду и обувь, рѣшительно не грѣющія при мало-мальскомъ холодѣ, — вы, быть-можетъ, поймете и причины того, что терпѣніе этихъ «испытуемыхъ» людей подчасъ лопается, и причины ихъ безумныхъ побѣговъ, и причину того озлобленія, которымъ дышитъ каторга.
Я, по возможности, избѣгалъ посѣщать кандальныя тюрьмы вмѣстѣ съ гг. смотрителями. Мнѣ хотѣлось провалиться на мѣстѣ отъ тѣхъ вещей, которыя имъ въ лицо говорили каторжане. Говорили съ такой дерзостью, какая никогда не приснится намъ. Съ дерзостью людей, которымъ больше ужъ нечего бояться. Говорили, рискуя многимъ, чтобъ только излить свое озлобленное чувство, — говорили потому, что ужъ, вѣроятно, языкъ не могъ молчать.
Въ «кандальной» Рыковской тюрьмѣ, когда я пріѣхалъ туда, царило такое озлобленіе, что смотритель не сразу рѣшился меня вести.
— Да это такіе мерзавцы, которыхъ и смотрѣть не стоитъ! — «разговаривалъ» онъ меня.
— Да вѣдь я и на Сахалинъ пріѣхалъ смотрѣть не рыцарей чести!
«Кандальное» отдѣленіе сидѣло уже двѣ недѣли «на парашѣ». Они отказывались работать, ихъ уже двѣ недѣли держали взаперти, никуда не выпуская изъ «номера», только утромъ и вечеромъ мѣняя «парашу», стоявшую въ углу. Въ этомъ зловонномъ воздухѣ, люди, сидѣвшіе взаперти, казались, дѣйствительно, звѣрями. И, не стану скрывать, было довольно жутко проходить между ними. Каждый разъ, когда я касался вопроса: «Почему не идете на работу?» — было видно, что я касаюсь наболѣвшаго мѣста.
— И не пойдемъ! — кричали мнѣ со всѣхъ сторонъ. — Пускай переморятъ всѣхъ, — не пойдемъ!
— Ты за что? — обратился я къ одному, стоявшему «какъ истуканъ» у стѣнки и смотрѣвшему злобнымъ взглядомъ.
— А тебѣ на что? — отвѣтилъ онъ такимъ тономъ, что одинъ изъ каторжниковъ тронулъ меня за рукавъ и тихонько сказалъ:
— Баринъ, поотойдите отъ него!
Принимая меня за начальство, они нарочно говорили такимъ тономъ, стараясь вызвать меня на рѣзкость, на дерзость, думая сорвать на мнѣ накопившееся озлобленіе.
«Испытуемые» посылаются на работы не иначе, какъ подъ конвоемъ солдатъ. И вы часто увидите такую, напримѣръ, сцену. «Испытуемые» разогнали пустую вагонетку, на которой они перевозятъ мѣшки съ мукою, и повскакали на нее. Вагонетка летитъ по рельсамъ. А за ней, одной рукой поддерживая шинель, въ которой онъ путается, и съ ружьемъ въ другой, задыхаясь, весь въ поту, бѣжитъ солдатъ. А на вагонетку каторжане его не пускаютъ:
— Нѣтъ! Ты пробѣгайся!
— Братцы, ну, зачѣмъ вы такое свинство дѣлаете? — спрашиваю какъ-то у каторжанъ. — Вѣдь онъ такой же человѣкъ, какъ и вы!
— Эхъ, баринъ! Да вѣдь надо же хоть на комъ-нибудь злость сорвать! — отвѣчаютъ каторжане.
Зато не на рѣдкость и такая, напримѣръ, сцена. На пристани солдатъ, какъ изступленный, кричитъ на «кандальнаго»:
— Зачѣмъ муки за пазуху насыпалъ? Распоясывайся!
— Самъ и распоясывай, ежели тебѣ надоть.
Конвойный распоясываетъ кандальному рубаху и другія принадлежности туалета. Оттуда сыплется масса муки. Каторга хохочетъ. Конвойный, распоясывая, кое-какъ подъ мышкой придерживаетъ ружье и во все время раздѣванія «норовитъ прикладомъ».
Вижу разъ такую сцену.[1] Одинъ изъ «испытуемыхъ», съ больной ногой, поотсталъ отъ партіи поправить кандалы. Конвойный его въ бокъ прикладомъ.
— Ну, за что ты его? — говорю. — Видишь, человѣкъ больной.
Конвойный оглянулся:
— А ты не лѣзь, куда не спрашиваютъ!
И во взглядѣ его свѣтилось столько накипѣвшей злобы.
Вотъ еще люди, которые отбываютъ на Сахалинѣ дѣйствительно каторжную работу!
Въ посту Александровскомъ, въ клубѣ для служащихъ, служитъ лакеемъ Николай, бывшій конвойный, убившій каторжника и теперь самъ осужденный на каторгу.
— Какъ живется? — спрашиваю.
— Да что жъ, — отвѣчаетъ, — допрежде, дѣйствительно, конвойнымъ былъ, а теперь, слава Богу, въ каторгу попалъ.
— Какъ, слава Богу?
— А то что жъ! Работы-то тѣ же самыя, что и у нихъ: такъ же бревна, дрова таскаемъ. Да еще за ними, за чертями, смотри. Всякій тебѣ норовитъ подлость сдѣлать, издѣвку какую учинить, «засыпать». Того и гляди, — влетишь за нихъ. Гляди въ оба, чтобы не убѣгъ. Да поглядывай, чтобы самого не убили. А тронешь кого, — самъ подъ судъ. Нѣтъ, въ каторгѣ-то оно поспособнѣй. Тутъ смотрѣть не за кѣмъ. За мной пусть смотрятъ!
Пройдитесь пѣшкомъ съ партіей кандальныхъ, идущихъ подъ конвоемъ. О чемъ разговоръ? Непремѣнно про конвойныхъ. Анекдоты разсказываютъ про солдатскую глупость, тупость, хохочутъ надъ наружностью конвойныхъ, а то и просто ругаются.
А каторга, надо ей должное отдать, умѣетъ человѣку кличку дать. Такую, что его и въ жаръ и въ холодъ броситъ. И шагаютъ конвойные съ озлобленными, перекошенными отъ злости, лицами, еле сдерживаясь.
— А ты слушай! — злорадствуетъ каторга.
Замолкнетъ на минутку партія, — и сейчасъ же какой-нибудь снова начнетъ:
— Какіе, братцы вы мои, самые эти солдаты дурни, — и уму непостижимо!
И «пойдетъ сначала».
Не мудрено, что эти несчастные, въ концѣ концовъ, озлобляются невѣроятно. Даже служащіе жалуются на нихъ:
— Хуже каторжныхъ.
Иду какъ-то слишкомъ близко отъ какого-то амбара.
— А ты, чортъ, зачѣмъ здѣсь ходишь! — кричитъ часовой. — Не смѣй здѣсь ходить, дьяволъ!
— Да ты чего же сердишься-то? Ты бы безъ сердца сказалъ.
— Разсердишься тутъ! — какъ будто немножко смягчившись, сказалъ часовой, но сейчасъ же опять «вошелъ въ сердце». — Да ты не смѣй со мной разговаривать! Ежели будешь со мной разговаривать, я тебя прикладомъ!
Люди, дѣйствительно, озлоблены до невѣроятія. Это взаимное озлобленіе особенно сказывается при бѣгствѣ каторжныхъ и при ловлѣ ихъ солдатами.
— Жалко, что не убилъ конвойнаго! — съ сожалѣніемъ говорилъ бѣглый, добродушнѣйшій, въ сущности, парень, бѣжавшій для того, чтобы переплыть на лодкѣ… въ Америку.
— Да зачѣмъ же это тебѣ?
— А съ нами они что дѣлаютъ, когда ловятъ?!
Такова атмосфера, которою дышитъ «испытуемая» тюрьма.
Озлобленные «испытуемые» вселяютъ къ себѣ страхъ, который гг. смотрители стараются обыкновенно прикрыть презрѣніемъ:
— Я съ такими мерзавцами и разговаривать-то не хочу. Если негодяй, — такъ я его и видѣть не желаю!
Можете себѣ представить, что творится въ «испытуемыхъ» тюрьмахъ, предоставленныхъ цѣликомъ на усмотрѣніе надзирателей, часто тоже изъ бывшихъ каторжныхъ. Что дѣлается въ этихъ тюрьмахъ, наполненныхъ тягчайшими преступниками и мѣсяцами не видящихъ никакого начальства. Что тамъ дѣлается съ каторжными и каторжными же надъ каторжными.
— Да и зайти опасно! — объясняютъ гг. служащіе. — Вѣдь это все дышитъ злобой!
И это правда… Хотя ходятъ же туда доктора Лобасъ, Поддубскій, Чердынцевъ, гуманный смотритель Александровской тюрьмы[1]. И я думаю, что самымъ безопаснымъ на Сахалинѣ мѣстомъ для семействъ всѣхъ этихъ лицъ была бы кандальная тюрьма, и именно то ея отдѣленіе, гдѣ содержатся безсрочные. Здѣсь они могли бы чувствовать себя застрахованными отъ малѣйшей обиды. Почему это, — какъ-нибудь[1] въ другомъ мѣстѣ.
Благодаря массѣ различныхъ причинъ, атмосфера «испытуемой» тюрьмы — недовольство, ея религія — протестъ. Протестъ всѣми мѣрами и всѣми силами.
Подчасъ этотъ протестъ носитъ забавную, но на Сахалинѣ небезопасную для протестующаго форму. «Испытуемые», напримѣръ, не снимаютъ шапокъ. Ѣду какъ-то мимо партіи кандальныхъ. Смотрятъ вызывающе, — только одинъ нашелся, снялъ шапку.
Я отвѣтилъ ему тѣмъ же, снялъ шапку и поклонился. Моментально вся партія сняла шапки и заорала:
— Здравствуйте, ваше высокоблагородіе!
И изводили же они меня потомъ этимъ сниманіемъ шапокъ!
Такова «кандальная» тюрьма.
По правиламъ, въ ней содержатся только наиболѣе тяжкіе преступники, отъ «пятнадцатилѣтнихъ» до безсрочныхъ каторжниковъ включительно.
Но, входя въ «кандальную», не думайте, что васъ окружаютъ исключительно «изверги рода человѣческаго». Нѣтъ. На ряду съ отцеубійцами вы найдете здѣсь и людей, вся вина которыхъ заключается въ томъ, что онъ загулялъ и не явился на повѣрку. Въ толпѣ людей, одно имя которыхъ способно наводить ужасъ, среди «луганскаго» Полуляхова, «одесскаго» Томилова, «московскаго» Викторова, можно было видѣть въ кандалахъ бывшаго офицера К—ра, посаженнаго въ кандальную на мѣсяцъ за то, что онъ не снялъ шапки при встрѣчѣ съ г. горнымъ инженеромъ. Я знаю случай, когда жена одного изъ гг. служащихъ просила посадить въ кандальную одного каторжника за то… что онъ ухаживалъ за ея горничной, вызывалъ на свиданія и тѣмъ мѣшалъ правильному отправленію обязанностей. И посадили, временно перевели «исправляющагося» въ разрядъ «испытуемыхъ» по дамской просьбѣ.
Какъ видите, здѣсь смѣшано все, — какъ бываетъ смѣшано въ выгребной ямѣ.
И человѣкъ, только не снявшій шапки, гніетъ нравственно[1] въ обществѣ убійцъ по профессіи.
Окончивъ «срокъ испытуемости», долгосрочный каторжанинъ изъ «кандальной» переходитъ въ «вольную тюрьму»…
Такъ въ просторѣчьѣ зовется «отдѣленіе для исправляющихся».
Сюда же попадаютъ прямо, по прибытіи на Сахалинъ, и «краткосрочные» каторжники, т.-е. приговоренные не болѣе, чѣмъ на 15 лѣтъ каторги.
«Исправляющимся» дается болѣе льготъ. Десять мѣсяцевъ у нихъ считается за годъ. Праздничныхъ дней полагается въ годъ 22. Имъ не бреютъ головъ, ихъ не заковываютъ. На работу они выходятъ не подъ конвоемъ солдатъ, а подъ присмотромъ надзирателя. Часто даже и вовсе безъ всякаго присмотра. И вотъ тутъ-то происходитъ чрезвычайно курьезное явленіе. Самыя тяжкія, истинно «каторжныя» работы, напримѣръ, вытаска бревенъ изъ тайги, заготовка и таска дровъ, достаются на долю «исправляющихся» — менѣе тяжкихъ преступниковъ, въ то время какъ тягчайшіе преступники изъ отдѣленія испытуемыхъ исполняютъ наиболѣе легкія работы. Человѣкъ, приговоренный на 4, на 5 лѣтъ за какое-нибудь нечаянное убійство во время драки, съ утра до ночи мучится въ непроходимой тайгѣ, въ то время какъ человѣкъ, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ перерѣзавшій цѣлую семью, — катаетъ себѣ вагонетки по рельсамъ.
— Помилуйте! Развѣ мы можемъ посылать «испытуемыхъ» въ тайгу? Конвоя не хватитъ, солдатъ мало.
Судите сами, можетъ ли такой «порядокъ» внушить каторгѣ какое-нибудь понятіе о «справедливости» наказанія, — единственное сознаніе, которое еще можетъ какъ-нибудь помирить преступника съ тяжестью переносимаго наказанія.
— Какая ужъ тутъ правда! — говорятъ «исправляющіеся». — Что кандальникъ головорѣзъ, такъ онъ поэтому и живи себѣ бариномъ: вагончики по рельцамъ катай. А что я смирный да покорный и меня безъ конвоя послать можно, такъ я и мучься въ тайгѣ. Нешто мое-то супротивъ его-то преступленье?
Тюрьма для исправляющихся, это — менѣе всего тюрьма. Прежде всего, это — ночлежный домъ, грязный, отвратительный, ужасный.
Когда я вошелъ въ первый разъ подъ вечеръ въ «номеръ», гдѣ содержатся бревнотаски, дровотаски и вообще занимающіеся болѣе тяжкими работами, у меня закружилась голова и начало «мутить». Такой тамъ «духъ»!
Арестанты только что вернулись изъ тайги, гдѣ они работали по колѣно въ таломъ снѣгу. Онучи, «коты», бушлаты, — все было на нихъ мокрое. И они лежали въ поту, во всемъ мокромъ, на нарахъ. Я велѣлъ одному раздѣться и долженъ былъ отступить: такой запахъ шелъ отъ этого человѣка.
— Да вѣдь ты прѣешь весь?
— Что же дѣлать-то! Прѣю. На ноги вонъ и то ужъ больно вступить.
— Чего жъ ты не раздѣнешься? Не развѣсишь платье посушить?
— Развѣсь! Развѣсилъ вонъ Кузька халатъ да онучи, задремалъ, — и свистнули.
— Это у насъ недолго! — подтверждали, улыбаясь, каторжане.
Можете себѣ представить, что дѣлается съ этими людьми, по недѣлямъ не раздѣвающимися. Если бы кто-нибудь и пожелалъ вести себя почище, благодаря общимъ нарамъ, это — невозможно. У нихъ и паразиты общіе. Помню, разговариваю въ Онорской тюрьмѣ съ однимъ бѣлобрысымъ арестантомъ, а каторжане меня предупреждаютъ:
— Баринъ, велите-ка ему отъ васъ поотодвинуться: съ него падаютъ.
И съ этакимъ-то субъектомъ лежать рядомъ на нарахъ! Заботься тутъ о чистотѣ!
Этимъ объясняется и «непонятная», какъ говорятъ гг. смотрители тюремъ, страсть каторжанъ спать подъ нарами.
— Не лежится ему на нарахъ, подъ нары, въ слякоть лѣзетъ!
Лучше ужъ лежать въ «слякоти», чѣмъ рядомъ съ такимъ субъектомъ!
Мнѣ говорили многіе изъ каторжанъ, что они сначала даже ѣсть не могли.
— Тошнило. Вездѣ ползаютъ… Да и теперь припрячешь хлѣба кусокъ: «прійду, молъ, съ работы, — пожую». Возьмешь, а по немъ ползутъ… Тфу!
Каждый разъ, когда мнѣ случалось провести нѣсколько часовъ въ тюрьмѣ, мое платье и бѣлье было полно паразитовъ. Чтобы дать вамъ понятіе объ этой ужасающей грязи, я скажу только, что долженъ былъ выбросить все платье, въ которомъ я ходилъ по тюрьмамъ, и остригся подъ гребенку. Другихъ средствъ «борьбы» не было! И въ такой обстановкѣ живутъ люди, которымъ нужны силы для работы.
Второе назначеніе «вольной тюрьмы» — быть игорнымъ домомъ. Игра идетъ съ утра до ночи и съ ночи до утра. Въ каждую данную минуту заложатъ банкъ въ нѣсколько десятковъ рублей. Игра идетъ на деньги и на вещи, на пайки хлѣба за нѣсколько мѣсяцевъ впередъ, на предстоящую дачку казеннаго платья. Все это сейчасъ же можно реализовать у тюремныхъ ростовщиковъ, вертящихся тутъ же. Играютъ каторжане между собой. Сюда же являются играть и поселенцы. Играютъ старики и… дѣти. При мнѣ въ Дербинской тюремной богадѣльнѣ поселенецъ, явившійся продавать въ казну картофель, проигралъ вырученныя деньги, телѣгу и лошадь. Въ Рыковской тюрьмѣ къ смотрителю при мнѣ явилась съ воемъ баба-поселенка.
— Послала мальчонку въ тюрьму хлѣба купить. А они, изверги, заманули его въ номеръ и обыграли.
— Не вѣрьте ей, ваше высокоблагородіе, — оправдывалась каторга, — она сама посылаетъ мальчонку играть. Кажный день онъ къ намъ ходитъ. Выиграетъ, — небось, ничего, а проигралъ — «заманули». Заманешь его, какъ же!
На повѣрку, это все оказалось правдой…
«Исправляющіеся» выходятъ изъ тюрьмы въ теченіе дня свободно. Они обязаны только исполнить заданный «урокъ» и явиться вечеромъ къ повѣркѣ. Все остальное время они шатаются, гдѣ имъ угодно. Точно такъ же свободно входятъ и выходятъ изъ тюрьмы постороннія лица; это облегчаетъ сбытъ краденаго. Около «тюрьмы исправляющихся» всегда толпится нѣсколько десятковъ поселенцевъ, по большей части татаръ. Это — все ростовщики, покупатели краденаго.
Третья роль, которую играетъ «вольная тюрьма», это — быть притономъ и бездомовныхъ и даже бѣглыхъ. Такъ характеризовалъ сахалинскія вольныя тюрьмы и пріѣзжавшій для ревизіи генералъ Гродековъ.[1]
Тюрьма, надо ей отдать справедливость, съ большой жалостью относится къ участи «поселенцевъ». Вѣдь «поселенецъ», это — будущее «каторжника». Зайдя во время обѣда въ «вольную тюрьму», вы всегда застанете тамъ кормящихся поселенцевъ. Хлѣба каторжане имъ не даютъ.
— Потому самимъ не хватаетъ.
А похлебки, «баланды», которую каторга продаетъ по 5 копеекъ ведро на кормъ свиньямъ, отпускаютъ сколько угодно. Такимъ образомъ, въ годы безработицы и голодовки, въ «вольной тюрьмѣ», говоря по-сахалински, «кормится въ одну ручку» подчасъ до 200 поселенцевъ. Въ вольную же тюрьму ходятъ ночевать и бездомовные поселенцы, пришедшіе «съ голоду» въ постъ изъ дальнѣйшихъ поселеній и не имѣющіе гдѣ приклонить голову.
Они приходятъ передъ вечеромъ, забираются подъ нары и тамъ спятъ до утра.
Право, есть что-то глубоко-трогательное въ этомъ милосердіи, которое оказываютъ нищіе нищимъ. И сколько разъ воспоминаніе объ этомъ поддерживало меня въ тѣ трудныя минуты, когда мой умъ мутился, и каторга, благодаря творящимся въ ней ужасамъ, казалась мнѣ только «скопищемъ злодѣевъ». Нѣтъ, даже въ тюрьмѣ, въ этой злой, гнойной ямѣ, живетъ «человѣкъ»!
«Вольная тюрьма» служитъ часто притономъ для бѣглыхъ каторжниковъ, бѣжавшихъ изъ другихъ округовъ. Такъ, напримѣръ, страхъ и ужасъ Сахалина, Широколобовъ, отковавшійся отъ тачки и бѣжавшій изъ Александровской кандальной тюрьмы, Широколобовъ, за поимку котораго обѣщано 100 рублей, неуловимый Широколобовъ, для поимки котораго посылаютъ цѣлые отряды и переодѣтыхъ сыщиковъ-надзирателей, — этотъ самый Широколобовъ тихо и мирно скрывался цѣлую зиму въ Рыковской тюрьмѣ.
— И получалъ казенный паекъ! Какова бестія! — восклицали начальники округа и смотритель тюрьмы.
— Да какъ же это могло случиться?
— А очень просто. Въ лицо мы его не знаемъ. Почемъ знать: кто онъ такой? А каторга ужъ, разумѣется, не выдастъ. Такъ и прожилъ всю зиму. А потеплѣло, ушелъ — и «дѣла творитъ». Что съ нимъ подѣлаешь?
Вообще, вольности «вольныхъ тюремъ» неисчислимы. Надо было мнѣ отыскать арестанта П., извѣстнаго преступника. Справляюсь у смотрителя.
— На мельницѣ работаетъ.
Иду на мельницу.
— Нѣтъ.
Въ другой разъ «нѣту». Въ третій «нѣту». Ходилъ въ шесть часовъ утра, — все «нѣту». За это время каторга успѣла ужъ со мной познакомиться, я уже сталъ пользоваться ея довѣріемъ. Мнѣ и говорятъ на мельницѣ:
— Да онъ здѣсь, баринъ, никогда и не бываетъ. Онъ за себя другого поставилъ. За полтора цѣлковыхъ въ мѣсяцъ нанялъ. А самъ въ тюрьмѣ постоянно. У него тамъ дѣло: онъ и майданщикъ (содержатель буфета и тюремнаго стола), онъ и барахольщикъ (старьевщикъ), онъ и отецъ (ростовщикъ).
Посмотрѣлъ изъ любопытства на «сухарника» (человѣкъ, который нанимается за другого нести каторгу). Жалкій мужичонка, приговоренный на 4 года за убійство въ дракѣ, въ пьяномъ видѣ, въ престольный праздникъ. До часа дня онъ работаетъ на мельницѣ за другого, а съ часа до вечера исполняетъ свой урокъ. Въ чемъ только душа держится, а несетъ двѣ каторги.
И такіе случаи на Сахалинѣ не только не рѣдки, — они ординарны, заурядны, обыкновенны. Человѣкъ, въ пьяномъ видѣ попавшій въ бѣду, отбываетъ двойную каторгу, а преступникъ по профессіи, одинъ изъ «знаменитѣйшихъ» убійцъ, гуляетъ, обираетъ каторгу, наживается на этихъ несчастныхъ.
Полтора рубля на Сахалинѣ, это — побольше, чѣмъ у насъ пятнадцать.
Таковы нравы тюрьмы для исправляющихся.
За хорошее поведеніе арестанта, по истеченіи нѣкотораго времени, могутъ освободить совсѣмъ отъ тюрьмы. Онъ переходитъ тогда въ «вольную каторжную команду», живетъ не въ тюрьмѣ, а на частной квартирѣ, и исполняетъ только заданный на день «урокъ».
И если бы вы знали, какъ все, что есть мало-мальски порядочнаго въ тюрьмѣ, стремится къ этому! Какъ они мечтаютъ вырваться изъ этой физической и нравственной грязи тюрьмы и поселиться на вольной, на «своей» квартиркѣ. Но, къ сожалѣнію, это не всѣмъ удается, не всѣмъ желающимъ дается. Самъ смотритель не можетъ знать каждаго изъ сотенъ своихъ арестантовъ. Аттестація о «хорошемъ поведеніи» зависитъ отъ надзирателей, часто самихъ бывшихъ каторжниковъ. «Представленіе» о переводѣ въ вольную команду составляется писарями, назначаемыми исключительно изъ каторжныхъ. Они все держатъ въ своихъ рукахъ. И часто, изъ-за неимѣнія двухъ-трехъ рублей, бѣднягѣ-каторжанину приходится отказаться отъ мечты о «своемъ» углѣ, отъ всякой надежды на облегченіе участи…
Вырвавшіеся всѣми правдами и неправдами въ «вольную команду» или снимаютъ гдѣ-нибудь койку за полтинникъ въ мѣсяцъ, или живутъ подвое въ хибаркахъ. Въ каждомъ посту есть такая «каторжная слободка».
Заходишь, — бѣдность страшная, имущества никакого. А у людей все-таки въ глазахъ свѣтится довольство.
— Слава Те, Господи, вырвались изъ «ея», проклятой!
Сами себѣ господа! Хибарка — повернуться негдѣ. И Боже, что за людей сводитъ судьба вмѣстѣ! Зайдемъ въ одну мазанку. На пространствѣ въ пять шаговъ длины и ширины живутъ двое.
Одинъ — полякъ. Ему 40 лѣтъ отроду, а на видъ — 60. Онъ похожъ на огромный, сгорбившійся скелетъ. Лицо желтое, обтянутое. Глаза горятъ мрачнымъ огнемъ. Онъ вѣчно угрюмъ, необщителенъ, ни съ кѣмъ не говоритъ. Присужденъ на 20 лѣтъ за то, что нанялъ убійцъ убить жену. Онъ замученъ былъ ревностью, но боялся убить самъ. Много, вѣроятно, бурь пережилъ этотъ преждевременно посѣдѣвшій, сгорбившійся, высохшій человѣкъ.
Его «половинщикъ» — паренекъ Воронежской губерніи. Попалъ за насиліе надъ дѣвушкой.
— Пьянъ былъ, ваше выскородіе. Гурьбой шли. А она навстрѣчу. Можетъ, я, а, можетъ, и не я. Ничего не помню!
И живутъ эти два полюса вмѣстѣ.
Вотъ другая пара.
«Сурьезный», старый мужикъ, сибирякъ. Атлетъ по сложенію. Лицо всегда строгое. Глаза свѣтятся холоднымъ, спокойнымъ блескомъ. Въ нихъ чуется заледянѣлая душа. Такъ же холодно и спокойно, вѣроятно, смотрѣли эти глаза и въ то время, когда онъ, хозяинъ постоялаго двора, убивалъ топоромъ четырехъ спавшихъ постояльцевъ: трехъ захмелѣвшихъ купцовъ и ямщика. Натура сильная, могучая. Его «бѣсъ попуталъ». Когда такого человѣка «бѣсъ попутаетъ», онъ пойдетъ на все, не остановится ни передъ чѣмъ. Жалость, состраданіе чужды его душѣ. Онъ слишкомъ могучъ для такихъ «слабостей». Отъ него вѣетъ настоящей трагической фигурой.
Вмѣстѣ съ нимъ живетъ рыжій мужичонка, добродушнѣйшее въ мірѣ существо, который даже о своемъ преступленіи вспоминаетъ такъ, что нельзя не улыбнуться.
— На сходѣ было… Мужика не въ число, знать, ударили, а мужикъ-отъ осерчалъ, да и померъ, дай Богъ ему царствія небеснаго, вѣчный покой!
— И ничего? Уживаетесь? — спрашиваю.
— Парень не озорникъ! — отзывается старикъ о своемъ «половинщикѣ».
— Живемъ! Чаво жъ намъ?! — улыбается мужичонка.
Повторяю, въ общемъ,[2] по большей части, стремящіеся жить на вольной квартирѣ, это — лучшее, что есть на каторгѣ. Игроки, моты, пьяницы, ростовщики, — тѣмъ не въ примѣръ «способнѣе» жить въ тюрьмѣ. И когда подумаешь, что въ ихъ обществѣ долженъ гнить хорошій человѣкъ только потому, что у него нѣтъ двухъ-трехъ рублей для надзирателей и писарей за «аттестацію» и «представленіе»!
«Кандальная», «вольная тюрьма» и «вольная команда» — передъ нами прошла вся тюремная карьера каторжника. Обычный порядокъ.
Но весь этотъ порядокъ опрокидывается вверхъ ногами, если за прибывшимъ на Сахалинъ самымъ тяжкимъ преступникомъ слѣдуетъ семья и, особенно, если, къ тому же, онъ хорошо знаетъ какое-нибудь мастерство.
Если онъ, напримѣръ, хорошій слесарь, токарь или рѣзчикъ по дереву, — онъ уже не обыкновенный арестантъ, а persona grata[3], даже persona gratissima[4]. Ужъ не онъ ищетъ, а въ немъ ищутъ. Въ Александровскѣ, напримѣръ, есть рѣзчикъ Кейзеръ. И вы сразу видите въ обращеніи съ нимъ даже общую почтительность. Еще бы! Это — единственный рѣзчикъ во всемъ посту; нужно кому-нибудь изъ служащихъ хорошенькую вещицу — бѣгутъ къ нему. Онъ тонко и искусно выполняетъ тѣ вещи, которыя посылаютъ въ Хабаровскъ, чтобы показать, какъ процвѣтаютъ и на какой высокой ступени развитія стоятъ сахалинскія мастерскія.
— Ему лафа! — помню, съ иронической улыбкой говорилъ мнѣ про него одинъ кандальникъ. — А только я вамъ скажу, онъ не то что хорошій рѣзчикъ по дереву, а недурно рѣжетъ и по горлу. Не хуже насъ, многогрѣшныхъ. А живетъ бариномъ.
Если за каторжникомъ приходитъ семья, онъ выпускается изъ тюрьмы, на два года совсѣмъ освобождается отъ какихъ бы то ни было работъ, а затѣмъ работаетъ поурочно, при чемъ ему урокъ должны назначать такой, чтобы это не мѣшало правильному веденію хозяйства.
Случается такъ, что за одно и то же преступленіе, на одинъ и тотъ же срокъ, приходятъ двое преступниковъ. За однимъ слѣдуетъ семья, — и онъ живетъ «на волѣ», два года ничего не дѣлаетъ. А другой — холостой и потому сидитъ въ кандальной тюрьмѣ, на лѣто ему бреютъ голову, его заковываютъ.
Убійца-звѣрь, убійца по профессіи, гуляетъ на свободѣ и работаетъ на себя, потому что онъ семейный. А человѣкъ, осужденный на 17½ лѣтъ за то, что, разговаривая съ фельдфебелемъ, онъ наговорилъ дерзостей и сорвалъ съ себя погоны, томится въ кандальной тюрьмѣ.
— Зналъ бы, напередъ женился, — смѣются каторжане.
Все это мало внушаетъ каторгѣ мысль о справедливости наказанія, которое они несутъ.
Одинъ изъ кандальныхъ, въ бесѣдѣ глазъ на глазъ, убѣждалъ меня, что ему необходимо бѣжать. И какъ я его ни разговаривалъ, стоялъ на своемъ:
— Невмоготу мнѣ!
— Ну, послушай. Будемъ говорить прямо. Тяжко наказаніе, это — вѣрно. Но вѣдь ты же его заслужилъ. Вѣдь ты же въ полчаса пять человѣкъ топоромъ убилъ. Вѣдь должна же быть на свѣтѣ справедливость!
— Такъ! А тутъ есть, которые не по пяти, а по восьми человѣкъ рѣзали, и живутъ на волѣ, а не въ кандальной, потому что за ними жены пришли. И выходитъ, стало-быть, что я не потому въ кандалахъ сижу, что пять душъ загубилъ, а потому, что я холостой. Вонъ хоть тотъ же Кейзеръ, взять, бариномъ живетъ. А другой, супротивъ его, половины не сдѣлалъ, — въ кандальной сидитъ. Потому только, что мастерства не знаетъ. Гдѣ же здѣсь справедливость!
Что тутъ станешь говорить?
Прослѣдимъ, однако, дальнѣйшую карьеру каторжника.
Отсидѣвъ свою «испытуемость» въ кандальной, докончивъ свой срокъ въ вольной тюрьмѣ или вольной командѣ, каторжанинъ выходитъ въ поселенцы.
Строитъ гдѣ-нибудь въ глухой тайгѣ «домъ», въ которомъ и жить-то нельзя, домъ «для правовъ», потому что каждый поселенецъ, какъ я уже упоминалъ, долженъ заняться «домоустройствомъ», иначе не получитъ крестьянства. Промаявшись впроголодь пять лѣтъ, поселенецъ перечисляется въ «крестьяне изъ ссыльныхъ» и получаетъ право выѣзда «на материкъ». Мечта сбылась! Онъ ѣдетъ съ проклятаго острова въ Сибирь, которая кажется ему раемъ.
Тамъ онъ долженъ пробыть 12 лѣтъ и, по истеченіи ихъ, имѣетъ право вернуться на родину.
Такимъ образомъ, даже «вѣчный каторжникъ», со скидкою по манифестамъ, со скидками за тяжкія работы, можетъ надѣяться, что хоть черезъ 35—37 лѣтъ, но онъ вернется на родину.
Къ сожалѣнію, такихъ счастливцевъ очень немного.
Пожизненной каторги у насъ нѣтъ.
Пожизненная каторга существуетъ, — и вы это ясно прочтете при входѣ въ любую кандальную тюрьму, въ спискѣ содержащихся каторжниковъ:
— Такой-то. Срокъ: 15 лѣтъ + 10 лѣтъ + 20 лѣтъ + 15 лѣтъ.
Что за страшные плюсы!
Есть каторжники, которымъ, въ общей сложности, надо отбыть 70, даже болѣе лѣтъ. Этимъ ужъ никогда не вырваться отсюда. У этихъ ни на что нѣтъ надеждъ.[1]
Этими страшными плюсами для всякаго, имѣющаго глаза, написано на дверяхъ кандальной тюрьмы:
— Lasciate ogni speranza voi che intrate…[5]
Откуда же получаются эти «плюсы»? Это все — результаты «бѣговъ».
Страшны не тѣ сроки, на которые присылаютъ каторжанъ, ужасъ вселяютъ тѣ сроки, которые они «наживаютъ» себѣ здѣсь.
Часто человѣкъ, присланный на 6 лѣтъ, «наживаетъ» себѣ 40.
Бѣжитъ, — ловятъ, набавляютъ. Надежды еще меньше; снова бѣжитъ, — снова ловятъ, снова надбавка. Надежды ужъ никакой. Человѣкъ бѣжитъ, бѣжитъ, — «копитъ» срокъ. Плюсы растутъ, растутъ.
Бывали случаи, что бѣжали даже изъ лазарета, чуть не умирающіе. Сквозь густо сросшіяся вѣтви кустарника, чрезъ непроходимую тайгу, карабкаясь въ валежникѣ, бѣжалъ человѣкъ, не человѣкъ, а полутрупъ съ ужасомъ въ гаснущемъ взорѣ.
Изъ этого краткаго очерка, что такое каторга, вы поняли, быть-можетъ, отчасти, что заставляетъ этихъ людей бѣжать, набавлять себѣ срокъ, отягчать участь.
Бѣгутъ отъ ужаса…
Примѣчанія править
- ↑ а б в г д е Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ лат. persona grata — персона, принимаемая съ благодарностью.
- ↑ лат. persona gratissima — персона, принимаемая съ превеликой благодарностью.
- ↑ Точнѣе: итал. Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate — Оставь надежду, всякъ сюда входящій… Данте, «Божественная комедія», Адъ, Пѣснь III, 9.