Начнемъ съ того, что Марли умеръ. Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Актъ о его погребеніи былъ подписанъ пасторомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распорядителемъ похоронъ. Самъ Скруджъ подписалъ этотъ актъ. А имя Скруджа служило ручательствомъ на биржѣ за все, къ чему бы онъ ни приложилъ руку.
Итакъ, старикъ Марли былъ мертвъ, какъ дверной гвоздь.
Замѣтьте,—я не хочу сказать, будто я самолично убѣдился, что есть нѣчто особенно мертвое въ дверномъ гвоздѣ. Я-то склоненъ считать самой мертвой вещью изъ всѣхъ желѣзныхъ издѣлій скорѣе гробовой гвоздь. Но въ сравненіяхъ—мудрость отцовъ нашихъ, и ради спокойствія отечества не подобаетъ мнѣ недостойными руками касаться ихъ.
Позвольте же поэтому еще настойчивѣе повторить, что Марли былъ мертвъ именно какъ дверной гвоздь.
Зналъ ли Скруджъ объ этомъ? Разумѣется, зналъ. Да и могло ли быть иначе? Скруджъ и Марли были компаніонами въ продолженіе, я не знаю, сколькихъ лѣтъ. Скруджъ былъ его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ распорядителемъ, единственнымъ преемникомъ, единственнымъ наслѣдникомъ, единственнымъ другомъ и единственнымъ поминальщикомъ. И однако Скруджъ былъ вовсе не такъ ужасно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, чтобы не остаться даже въ самый день похоронъ истымъ дѣльцомъ и не ознаменовать его одной несомнѣнно хорошей сдѣлкой.
Но упоминаніе о похоронахъ Марли заставляетъ меня вернуться къ тому, съ чего я началъ. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что Марли умеръ. И этого никакъ нельзя забывать, иначе не будетъ ничего удивительнаго въ исторіи, которую я намѣреваюсь разсказать. Вѣдь если бы мы не были твердо убѣждены въ томъ, что отецъ Гамлета умеръ до начала представленія, то и его скитанія по ночамъ, при восточномъ вѣтрѣ, вдоль стѣнъ его же собственнаго замка были бы ничуть не замѣчательнѣе поступка любого господина среднихъ лѣтъ, ночью вышедшаго прогуляться куда-нибудь—ну, скажемъ, на кладбище св. Павла,—только затѣмъ, чтобы поразить своего слабоумнаго сына.
Скруджъ не стеръ съ вывѣски имя старика Марли: оно и послѣ смерти его еще долго красовалось надъ дверью конторы: «Скруджъ и Марли». Новички звали Скруджа иногда Скруджемъ, а иногда и Марли, и онъ отзывался и на то, и на другое имя. О, это было совершенно безразлично для него,—для этого стараго грѣшника и скряги, для этой жилы и паука, для этихъ завидущихъ глазъ и загребущихъ рукъ! Твердый и острый, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, онъ былъ скрытенъ, сдержанъ и замкнутъ въ самомъ себѣ, какъ устрица въ своей раковинѣ. Внутренній холодъ оледенилъ его поблекшія черты, заострилъ его носъ, покрылъ морщинами щеки, сдѣлалъ походку мертвенной, глаза красными, тонкія губы синими, и рѣзко сказывался въ его скрипучемъ голосѣ. Точно заиндевѣли его голова, его брови, его колючій подбородокъ. Онъ вносилъ съ собою этотъ холодъ повсюду; холодомъ дышала его контора—и такой же была она и въ рождественскіе дни.
Окружающее мало вліяло на Скруджа. Не согрѣвало его лѣто, не знобила зима. Никакой вѣтеръ не былъ такъ лютъ, никакой дождь не былъ такъ упоренъ, какъ онъ, никакой снѣгъ не шелъ такъ упрямо, какъ шелъ Скруджъ къ своей цѣли, никакая адская погода не могла сломить его. Ливень, вьюга, градъ, крупа имѣли только одно преимущество передъ нимъ. Они часто бывали щедры, Скруджъ—никогда. Никогда и никто не останавливалъ его на улицѣ радостнымъ восклицаніемъ: «Какъ поживаете, дорогой мой! Когда же вы заглянете ко мнѣ?» Ни одинъ нищій не осмѣливался протянуть къ нему руки, на одинъ ребенокъ не рѣшался спросить у него, который часъ, ни единая душа не освѣдомилась у него ни разу за всю его жизнь, какъ пройти на ту или другую улицу. Даже собаки слѣпцовъ, казалось, раскусили Скруджа и, завидя его, тащили своихъ хозяевъ подъ ворота и во дворы, виляли хвостами и какъ будто хотѣли сказать:
«Лучше вовсе не имѣть глазъ, хозяинъ, чѣмъ имѣть такіе глаза».
Но какое дѣло было до этого Скруджу? Это-то ему и нравилось. Пробираться по тѣсной жизненной тропѣ, пренебрегая всякимъ человѣческимъ чувствомъ,—вотъ что, по словамъ людей знающихъ, было цѣлью Скруджа.
Однажды—въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, въ сочельникъ,—старый Скруджъ работалъ въ своей конторѣ. Стояла ледяная, туманная погода, и онъ слышалъ, какъ снаружи люди, отдуваясь, бѣгали взадъ и впередъ, колотили себя руками и топали, стараясь согрѣться.
На городской башнѣ только что пробило три часа, но было уже совсѣмъ темно: съ самаго утра стояли сумерки, и въ окнахъ сосѣднихъ конторъ красноватыми пятнами мерцали сквозь бурую мглу свѣчи. Туманъ проникалъ въ каждую щель, въ каждую замочную скважину, и былъ такъ густъ, что противоположные дома казались призраками, хотя дворъ былъ очень узокъ. Глядя на это грязное облако, спускавшееся все ниже и все омрачавшее, можно было подумать, что природа на глазахъ у всѣхъ затѣваетъ что-то страшное, огромное.
Дверь своей комнаты Скруджъ не затворялъ, чтобы имѣть возможность постоянно наблюдать за своимъ помощникомъ, переписывавшимъ письма въ маленькой, угрюмой и сырой каморкѣ рядомъ. Невеликъ былъ огонекъ въ каминѣ Скруджа, а у писца онъ былъ и того меньше: подкинуть угля нельзя было,—Скруджъ держалъ угольный ящикъ въ своей комнатѣ. Какъ только писецъ брался за лопатку, Скруджъ останавливалъ его замѣчаніемъ, что имъ, кажется, придется скоро разстаться. И писецъ закуталъ шею своимъ бѣлымъ шарфомъ и попытался было согрѣться у свѣчки, въ чемъ, однако, не имѣя пылкаго воображенія, потерпѣлъ неудачу.
— Съ праздникомъ, дядя, съ радостью! Дай вамъ Богъ всѣхъ благъ земныхъ!—раздался чей-то веселый голосъ.
То крикнулъ племянникъ Скруджа, такъ внезапно бросившійся ему на шею, что Скруджъ только тутъ замѣтилъ его появленіе.
— Гм!..—отозвался Скруджъ.—Вздоръ!
Племянникъ такъ разгорячился отъ быстрой ходьбы по морозу и туману, что его красивое лицо пылало, глаза искрились, и отъ дыханія шелъ паръ.
— Это Рождество-то вздоръ, дядя?—воскликнулъ онъ.—Вы, конечно, шутите?
— Нисколько,—сказалъ Скруджъ.—Съ радостью! Какое ты имѣешь право радоваться? Какое основаніе?
— Но тогда,—весело возразилъ племянникъ,—какое право имѣете вы быть печальнымъ? Какое основаніе имѣете вы быть мрачнымъ? Вы достаточно богаты.
Скруджъ, не найдясь, что отвѣтить, повторилъ только: «Гм!.. Вздоръ!»
— Не сердитесь, дядя!—сказалъ племянникъ.
— Какъ же мнѣ не сердиться?—отозвался дядя,—когда я живу среди такихъ дураковъ, какъ ты? Съ радостью, съ Рождествомъ! Отстань ты отъ меня со своимъ Рождествомъ! Что такое для тебя Рождество, какъ не время расплаты по счетамъ при совершенно пустомъ карманѣ, какъ не день, когда ты вдругъ вспоминаешь, что постарѣлъ еще на годъ и не сдѣлался богаче ни на іоту, какъ не срокъ подвести балансы и найти во всѣхъ графахъ, за всѣ двѣнадцать мѣсяцевъ дефицитъ? Будь моя воля,—продолжалъ Скруджъ съ негодованіемъ,—я бы каждаго идіота, бѣгающаго съ подобными поздравленіями, сварилъ бы вмѣстѣ съ его рождественскимъ пуддингомъ и воткнулъ бы въ его могилу остролистовый колъ! Непремѣнно бы такъ и сдѣлалъ!
— Дядя!—возразилъ племянникъ.
— Племянникъ!—перебилъ его Скруджъ строго,—справляй Рождество по-своему, а мнѣ позволь справлять его, какъ мнѣ хочется.
— Справлять!—воскликнулъ племянникъ.—Но вѣдь вы его совсѣмъ не справляете.
— Ну, такъ и позволь мнѣ совсѣмъ не справлять его,—сказалъ Скруджъ.—А ты справляй себѣ на здоровье! Много пользы извлекъ ты изъ этихъ празднованій!
— Могъ бы извлечь,—отозвался племянникъ,—но смѣю сказать, что я никогда не стремился къ этому. Я только всегда былъ убѣжденъ, всегда думалъ, что Рождество, помимо священныхъ воспоминаній, если только можно отдѣлить отъ него эти воспоминанія—есть время хорошее,—время добра, всепрощенія, милосердія, радости, единственное время во всемъ году, когда кажется, что широко раскрыто каждое сердце, когда считаютъ каждаго, даже стоящаго ниже себя, равноправнымъ спутникомъ по дорогѣ къ могилѣ, а не существомъ иной породы, которому подобаетъ итти другимъ путемъ. И поэтому, дядя, я вѣрю, что Рождество, которое не принесло мнѣ еще ни полушки, все-таки принесло и будетъ приносить много пользы, и говорю: да благословитъ его Богъ!
Писецъ въ своей сырой каморкѣ не выдержалъ и зааплодировалъ, но спохватился и сталъ мѣшать уголья въ каминѣ, при чемъ погасилъ въ немъ и послѣднюю слабую искру.
— Еще одинъ звукъ,—сказалъ Скруджъ,—и вы отпразднуете ваше Рождество потерей мѣста.—Вы выдающійся ораторъ, сэръ,—прибавилъ онъ, обращаясь къ племяннику.—Удивляюсь, почему вы не въ парламентѣ.
— Не гнѣвайтесь, дядя! Слушайте, приходите къ намъ завтра обѣдать.
Скруджъ, въ отвѣтъ на это, послалъ его къ чорту.
— Да что съ вами?—воскликнулъ племянникъ.—За что вы сердитесь на меня?
— Зачѣмъ ты женился?—сказалъ Скруджъ.
— Потому что влюбился.
— Потому что влюбился!—проворчалъ Скруджъ такимъ тономъ, точно это было еще болѣе нелѣпо, чѣмъ поздравленіе съ праздникомъ.—До свиданья!
— Дядя, но вы вѣдь и до моей женитьбы никогда не заглядывали ко мнѣ. Почему же вы ссылаетесь на это теперь?
— До свиданья!—сказалъ Скруджъ.
— Но, вѣдь мнѣ ничего не надо отъ васъ, я ничего у васъ не прошу,—почему же мы не можемъ быть друзьями?
— До свиданья!—повторилъ Скруджъ.
— Мнѣ отъ всей души жаль, что вы такъ упрямы. Между нами никогда не было никакой ссоры, виновникомъ которой являлся бы я. Ради праздника я и теперь протянулъ вамъ руку и сохраню праздничное настроеніе до конца. Съ праздникомъ, дядя, съ праздникомъ!
— До свиданья!—сказалъ Скруджъ.
— И съ счастливымъ новымъ годомъ!
— До свиданья!—сказалъ Скруджъ.
Однако племянникъ вышелъ изъ конторы, такъ и не сказавъ ему ни единаго непріятнаго слова. Въ дверяхъ онъ остановился, чтобы поздравить и писца, который, хотя и окоченѣлъ, былъ все-таки теплѣе Скруджа и сердечно отозвался на привѣтствіе.
— Вотъ еще такой же умникъ,—проговорилъ Скруджъ, услыша это,—господинъ съ жалованіемъ въ пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю, съ супругой, дѣтками, радующійся праздникамъ! Я, кажется, переселюсь въ Бедламъ!
А писецъ, затворяя дверь за племянникомъ Скруджа, впустилъ еще двухъ господъ. Это были почтенные, прилично одѣтые люди, которые, снявъ шляпы, вошли въ контору съ книгами и бумагами и вѣжливо поклонились.
— Скруджъ и Марли, не правда ли?—сказалъ одинъ изъ нихъ, справляясь со спискомъ.—Я имѣю честь говорить съ г. Скруджемъ или г. Марли?
— Г. Марли умеръ ровно семь лѣтъ тому назадъ,—возразилъ Скруджъ.—Нынче какъ разъ годовщина его смерти.
— Мы не сомнѣваемся, что его щедрость цѣликомъ перешла къ пережившему его компаньону,—сказалъ господинъ, протягивая Скруджу подписной листъ. И сказалъ совершеннѣйшую правду, ибо Скруджъ и Марли стоили другъ друга. При зловѣщемъ словѣ «щедрость» Скруджъ нахмурился, покачалъ головой и подалъ листъ обратно.
— Въ эти праздничные дни,—сказалъ господинъ, взявъ перо въ руки,—еще болѣе, чѣмъ всегда, подобаетъ намъ заботиться о бѣдныхъ и сирыхъ, участь коихъ заслуживаетъ теперь особеннаго состраданія. Тысячи людей терпятъ нужду въ самомъ необходимомъ. Сотни тысячъ лишены самыхъ простыхъ удобствъ.
— Развѣ нѣтъ тюремъ?—спросилъ Скруджъ.
— Ихъ черезчуръ много,—сказалъ господинъ, снова кладя перо на столъ.
— А работныхъ домовъ?—продолжалъ Скруджъ.—Развѣ они уже закрыты?
— Нѣтъ,—отозвался господинъ,—но объ этомъ можно только сожалѣть.
— Развѣ пріюты и законы о призрѣніи бѣдныхъ бездѣйствуютъ?—спросилъ Скруджъ.
— Напротивъ, у нихъ очень много работы.
— О! А я было испугался, заключивъ изъ вашихъ первыхъ словъ, что они почему-нибудь пріостановили свою общеполезную дѣятельность. Очень радъ слышать противное.
— Убѣжденіе въ томъ, что эти учрежденія не оправдываютъ своего назначенія и не даютъ должной пищи ни душѣ, ни тѣлу народа, побудило насъ собрать по подпискѣ сумму, необходимую для пріобрѣтенія бѣднымъ пищи, питья и топлива. Время праздниковъ наиболѣе подходитъ для этой цѣли, ибо теперь бѣдняки особенно рѣзко чувствуютъ свою нужду, люди же состоятельные менѣе скупятся.—Сколько прикажете записать отъ вашего имени?
— Ничего не надо писать,—отвѣтилъ Скруджъ.
— Вы желаете остаться неизвѣстнымъ?
— Я желаю, чтобы оставили меня въ покоѣ,—сказалъ Скруджъ.—Вотъ и все. Съ своей стороны, я содѣйствую процвѣтанію тѣхъ учрежденій, о которыхъ только что упоминалъ: они обходятся мнѣ не дешево; а посему пусть нуждающіеся отправляются туда.
— Многіе изъ нихъ охотнѣе умрутъ.
— И отлично сдѣлаютъ,—по крайней мѣрѣ, этимъ они уменьшатъ избытокъ народонаселенія. Впрочемъ, извините меня, я тутъ не при чемъ.
— Но могли бы быть причемъ.
— Не мое это дѣло,—возразилъ Скруджъ.—Для каждаго вполнѣ достаточно исполнять свои собственныя дѣла и не вмѣшиваться въ чужія. Я же и такъ неустанно забочусь о своихъ. До свиданья, господа.
Убѣдившись, что настаивать безполезно, посѣтители удалились.
Довольный собою и въ необычно-шутливомъ настроеніи, Скруджъ снова принялся за работу.
Между тѣмъ мракъ и туманъ сдѣлались такъ густы, что появились факельщики, предлагавшіе освѣщать дорогу проѣзжавшимъ экипажамъ. Старинная церковная башня, съ готической амбразуры которой всегда косился на Скруджа мрачный колоколъ, сдѣлалась невидимой; колоколъ выбивалъ теперь часы и четверти гдѣ-то въ облакахъ, и каждый ударъ его сопровождался дребезжаніемъ, точно тамъ, въ вышинѣ, стучали въ чьей-то окоченѣвшей отъ холода головѣ зубы. Становилось все холоднѣе. Противъ конторы Скруджа рабочіе чинили газовые трубы, разведя большой огонь, и около него столпилась кучка оборванцевъ и мальчишекъ: они съ наслажденіемъ грѣли руки и мигали глазами передъ пламенемъ. Водопроводный кранъ, который забыли запереть, изливалъ воду, превращавшуюся въ ледъ. Свѣтъ изъ магазиновъ, въ которыхъ вѣтви и ягоды остролиста потрескивали отъ жары оконныхъ лампъ, озарялъ багрянцемъ лица проходящихъ. Лавки съ битой птицей и овощами совершенно преобразились, представляя дивное зрѣлище, и трудно было повѣрить, что со всѣмъ этимъ великолѣпіемъ связывалось такое скучное слово, какъ торговля.
Лордъ-мэръ въ своемъ дворцѣ отдавалъ приказанія пятидесяти поварамъ и дворецкимъ отпраздновать Рождество сообразно его сану. И даже маленькій портной, котораго онъ оштрафовалъ въ прошлый понедѣльникъ на пять шиллинговъ за пьянство и буйство на улицѣ, мастерилъ у себя на чердакѣ пуддингъ, въ то время какъ его тщедушная жена, захвативъ съ собой ребенка, пошла въ мясную лавку.
Туманъ густѣлъ, холодъ становился все болѣе пронизывающимъ, колючимъ, нестерпимымъ. Если бы добрый св. Дунстанъ не своимъ обычнымъ орудіемъ, а этимъ холодомъ хватилъ бы по носу дьявола, тотъ навѣрное, взвылъ бы какъ слѣдуетъ. Нѣкій юный обладатель крохотнаго носика, до котораго лютый морозъ добрался, какъ собака до кости, прильнулъ къ замочной скважинѣ Скруджа съ намѣреніемъ пропѣть Рождественскую пѣснь. Но при первыхъ же звукахъ:
Пусть васъ Богъ благословитъ,
Пусть ничто васъ не печалитъ,—
Наконецъ, наступилъ часъ запирать контору. Съ неохотой слѣзъ Скруджъ со своего кресла, давая тѣмъ знакъ давно ожидавшему этой минуты писцу, что занятія кончены, и тотъ мгновенно потушилъ свѣчу и надѣлъ шляпу.
— Вы, вѣроятно, хотите освободиться отъ занятій на весь завтрашній день?—сказалъ Скруджъ.
— Если это удобно, сэръ.
— Это не только неудобно, это еще и несправедливо,—сказалъ Скруджъ.—Вѣдь если бы я вычелъ въ этотъ день полкроны, я убѣжденъ, что вы сочли бы себя обиженнымъ.
Писецъ слабо улыбнулся.
— И однако,—сказалъ Скруджъ,—вы и не думаете, что я могу быть обсчитанъ, платя вамъ даромъ жалованіе.
Писецъ замѣтилъ, что это бываетъ только разъ въ году.
— Слабое оправданіе, чтобы тащить изъ моего кармана каждое двадцать пятое декабря,—сказалъ Скруджъ, застегивая пальто вплоть до подбородка.—Но такъ и быть, весь завтрашній день въ вашемъ распоряженіи. Послѣ завтра утромъ приходите пораньше.
Писецъ пообѣщалъ, и Скруджъ, ворча, вышелъ. Писецъ въ одну минуту заперъ контору и, размахивая длиннѣйшими концами своего шарфа (пальто у него совсѣмъ не было), прокатился въ честь Сочельника разъ двадцать по льду въ Корнгиллѣ, вслѣдъ за шеренгой мальчишекъ и во весь духъ пустился домой.
Скруджъ съѣлъ свой скучный обѣдъ въ своемъ скучномъ трактирѣ, и, перечитавъ всѣ газеты, скоротавъ остатокъ вечера за счетоводной книгой, отправился домой спать. Онъ жилъ тамъ же, гдѣ когда-то жилъ его покойный компаньонъ. То была анфилада комнатъ въ мрачномъ и громадномъ зданіи на заднемъ дворѣ, которое наводило на мысль, что оно попало сюда еще во дни своей молодости, играя въ прятки съ другими домами, да такъ тамъ и осталось, не найдя выхода.
Зданіе было старое и угрюмое. Никто, кромѣ Скруджа, не жилъ въ немъ, ибо всѣ другія комнаты отдавались въ наемъ подъ конторы. Дворъ былъ такъ теменъ, что даже Скруджъ, отлично знавшій каждый его камень, съ трудомъ, ощупью, пробирался по немъ. Въ морозномъ туманѣ, окутывавшемъ старинныя черныя ворота, чудился самъ Геній Зимы, сторожившій ихъ въ печальномъ раздумьѣ.
Поистинѣ, въ молоткѣ, висѣвшемъ у двери, не было ничего страннаго, развѣ только то, что онъ отличался большими размѣрами. Самъ Скруджъ видѣлъ его ежедневно утромъ и вечеромъ, все время своего пребыванія здѣсь. При томъ же Скруджъ, какъ и всѣ обитатели лондонскаго Сити, не исключая и старшинъ, и членовъ городского совѣта и цеховъ,—да простится мнѣ великая дерзость!—не обладалъ ни малѣйшимъ воображеніемъ.
Не надо также забывать и того, что до сегодняшняго дня, когда Скруджъ упомянулъ имя Марли, онъ ни разу не вспомнилъ своего усопшаго друга.
А поэтому пусть, кто можетъ, объяснитъ мнѣ теперь, какъ произошло то, что, вкладывая ключъ въ замокъ, Скруджъ увидѣлъ въ молоткѣ, хотя послѣдній не подвергся ровно никакой перемѣнѣ, лицо Марли.
Лицо Марли! Оно не было окутано темнотой, подобно другимъ предметамъ на дворѣ, но, окруженное зловѣщимъ сіяніемъ, напоминало испорченнаго морского рака въ темномъ погребѣ. Лицо не было сурово или искажено гнѣвомъ, но было именно такое, какъ при жизни Марли, даже съ его очками, приподнятыми на лобъ. Волосы странно шевелились, точно отъ дуновенія горячаго воздуха, широко раскрытые и неподвижные глаза, свинцовый цвѣтъ лица,—все это дѣлало его ужаснымъ; но главный ужасъ все-таки скрывался не въ самомъ лицѣ или выраженіи его, а въ чемъ-то постороннемъ, непостижимомъ.
Видѣніе тотчасъ же снова становилось молоткомъ, какъ только Скруджъ пристально вглядывался въ него.
Было бы неправдой сказать, что Скруджъ не испугался и не ощутилъ волненія, забытаго имъ съ самыхъ дѣтскихъ лѣтъ. Однако послѣ нѣкотораго колебанія онъ рѣшительно взялся за ключъ, крѣпко повернулъ его и, войдя въ комнату, тотчасъ зажегъ свѣчу.
Помедливъ въ нерѣшительности нѣсколько мгновеній, прежде чѣмъ запереть дверь, онъ осторожно оглянулся, точно боясь увидѣть за дверью косичку Марли. Но за дверью не было ничего, кромѣ винтовъ и гаекъ молотка. И, издавъ неопредѣленный звукъ, Скруджъ крѣпко захлопнулъ дверь.
Стукъ, подобно грому, раскатился по всему дому. Каждая комната въ верхнемъ этажѣ дома и каждая бочка въ винномъ погребѣ отвѣтили ему. Заперевъ дверь, Скруджъ медленно прошелъ черезъ сѣни вверхъ по лѣстницѣ, на ходу поправляя свѣчу.
По этой лѣстницѣ можно было бы провести погребальную колесницу, поставивъ ее поперекъ, дышломъ къ стѣнѣ, а дверцами къ периламъ, при чемъ осталось бы еще свободное пространство. Можетъ быть, это и заставило Скруджа вообразить, что онъ видитъ во мракѣ погребальную колесницу, которая двигается сама собою. Полдюжина газовыхъ фонарей съ улицы слабо освѣщала сѣни и, слѣдовательно, при свѣтѣ сальной свѣчи Скруджа въ нихъ было довольно темно.
Скруджъ шелъ вверхъ, мало безпокоясь объ этомъ. Темнота стоитъ дешево, а это Скруджъ очень цѣнилъ. Однако, прежде чѣмъ запереть за собой тяжелую дверь, онъ подъ вліяніемъ воспоминанія о лицѣ Марли прошелся по комнатамъ—посмотрѣть, все ли въ исправности.
Въ гостиной, спальнѣ, чуланѣ все было какъ слѣдуетъ: никого не было ни подъ столомъ, ни подъ диваномъ, маленькій огонекъ тлѣлъ за рѣшеткой, камина. Вотъ ложка, кастрюлька съ овсянкой, въ устьѣ камина,—и никого ни подъ постелью, ни въ стѣнномъ шкапу, ни въ шлафрокѣ, какъ-то подозрительно висѣвшемъ на стѣнѣ. Все какъ всегда: чуланъ, каминная рѣшетка, старые башмаки, двѣ корзины для рыбы, умывальникъ на трехъ ножкахъ, кочерга. Успокоившись, Скруджъ заперъ дверь, повернувъ ключъ два раза, чего прежде никогда не дѣлалъ.
Предохранивъ себя такимъ образомъ отъ нападенія, Скруджъ снялъ галстухъ, надѣлъ шлафрокъ, туфли и ночной колпакъ и сѣлъ передъ огнемъ, чтобы поѣсть овсянки.
Для такой лютой ночи этотъ огонекъ былъ черезчуръ малъ. Скруджъ долженъ былъ сѣсть очень близко къ нему и нагнуться, чтобы отъ этой горсточки углей почувствовать едва уловимое дыханіе теплоты.
Старинный каминъ, сложенный, вѣроятно, давнымъ давно голландскимъ купцомъ, былъ обложенъ голландскими кафелями, украшенными рисунками изъ св. Писанія. Тутъ были Каинъ и Авель, дочери фараона, царица Савская, вѣстники-ангелы, парящіе въ воздухѣ на облакахъ, похожихъ на перины, Авраамъ, Валтасаръ и апостолы, отправляющіеся въ плаваніе на лодкахъ, напоминающихъ соусники, и сотни другихъ забавныхъ фигуръ. И однако лицо Марли, умершаго семь лѣтъ тому назадъ, поглощало все. Если бы каждый чистый кафель могъ запечатлѣть на своей поверхности образъ, составленный изъ разрозненныхъ представленій Скруджа, то на каждомъ такомъ кафлѣ появилось бы изображеніе головы старика Марли.
— Вздоръ все это!—сказалъ Скруджъ и, пройдясь по комнатѣ взадъ и впередъ, снова сѣлъ. Откинувъ голову на спинку стула, онъ случайно взглянулъ на старый, остававшійся безъ употребленія колокольчикъ, предназначенный неизвѣстно для какой цѣли и проведенный въ комнату въ верхнемъ этажѣ дома. Смотря на него, Скруджъ съ безграничнымъ удивленіемъ и необъяснимымъ ужасомъ замѣтилъ, что колокольчикъ началъ качаться. Сначала онъ качался такъ тихо, что звука почти не было, но потомъ зазвонилъ громче, и тотчасъ же къ нему присоединились всѣ колокольчики въ домѣ.
Быть можетъ, звонъ длился и не болѣе минуты, но Скруджу эта минута показалась часомъ. Колокольчики замолкли всѣ сразу, а вслѣдъ за ними откуда-то изъ глубины послышался шумъ, подобный лязгу тяжелой цѣпи, которую тащили по бочкамъ въ винномъ погребѣ. Скруджъ тотчасъ же припомнилъ тѣ разсказы, въ которыхъ говорилось, что въ тѣхъ домахъ, гдѣ водится нечистая сила, появленію духовъ сопутствуетъ лязгъ влекомыхъ цѣпей.
Дверь погреба распахнулась съ глухимъ шумомъ настежь, и Скруджъ услышалъ, какъ подземный шумъ, усиливаясь, поднимался вверхъ по лѣстницѣ, прямо по направленію къ его двери.
— Все это вздоръ!—сказалъ Скруджъ.—Я не вѣрю въ эту чертовщину.
Однако онъ даже измѣнился въ лицѣ, когда духъ, пройдя сквозь тяжелую дверь, очутился въ комнатѣ передъ его глазами.
При его появленіи едва тлѣвшій огонекъ подпрыгнулъ, какъ будто хотѣлъ воскликнуть: «Я знаю его! Это духъ Марли!» И точно—это было его лицо, самъ Марли со своей косичкой, въ своемъ обычномъ жилетѣ, узкихъ брюкахъ и сапогахъ, съ торчащими кисточками, которыя шевелились такъ же, какъ его косичка, полы сюртука и волосы на головѣ. Цѣпь, которую онъ влачилъ за собою, опоясывала его. Она была длинна и извивалась какъ хвостъ. Скруджъ хорошо замѣтилъ, что она была сдѣлана изъ денежныхъ ящиковъ, ключей, висячихъ замковъ, счетныхъ книгъ, разныхъ документовъ и тяжелыхъ стальныхъ кошельковъ. Тѣло призрака было прозрачно, и Скруджъ, зорко приглядясь къ нему, могъ видѣть сквозь жилетъ двѣ пуговицы сзади на сюртукѣ.
Скруджъ часто слышалъ, какъ говорили, что у Марли нѣтъ ничего внутри, но донынѣ онъ не вѣрилъ этому. Не повѣрилъ даже и теперь, хотя духъ былъ прозраченъ и стоялъ передъ нимъ. Что-то леденящее, чувствовалъ онъ, исходило отъ его мертвыхъ глазъ. Однако онъ хорошо замѣтилъ то, чего не замѣчалъ раньше,—ткань платка въ складкахъ, окутывавшаго его голову и подбородокъ. Но все еще не довѣряя своимъ чувствамъ, онъ пытался бороться съ ними.
— Что вамъ отъ меня нужно?—сказалъ Скруджъ ѣдко и холодно, какъ всегда.—Чего вы хотите?
— Многаго!—отвѣтилъ голосъ, голосъ самого Марли.
— Кто вы?
— Спросите лучше, кто я былъ?
— Кто вы были?—сказалъ Скруджъ громче.—Для духа вы слишкомъ требовательны. (Скруджъ хотѣлъ было употребить выраженіе «придирчивы», какъ болѣе подходящее).
— При жизни я былъ вашимъ компаньономъ, Яковомъ Марли.
— Но, можетъ быть, вы сядете?—спросилъ Скруджъ, во всѣ глаза глядя на него.
— Могу и сѣсть.
— Пожалуйста.
Скруджъ сказалъ это, чтобы узнать, будетъ ли въ состояніи призракъ сѣсть; онъ чувствовалъ, что въ противномъ случаѣ предстояло бы трудное объясненіе.
Но духъ сѣлъ съ другой стороны камина съ такимъ видомъ, какъ будто дѣлалъ это постоянно.
— Вы не вѣрите въ меня?—спросилъ духъ.
— Не вѣрю,—сказалъ Скруджъ.
— Какого же иного доказательства, помимо вашихъ чувствъ, вы хотите, чтобы убѣдиться въ моемъ существованіи?
— Не знаю,—сказалъ Скруджъ.
— Почему же вы сомнѣваетесь въ своихъ чувствахъ?
— Потому,—сказалъ Скруджъ,—что всякій пустякъ дѣйствуетъ на нихъ. Маленькое разстройство желудка—и они уже обманываютъ. Можетъ быть, и вы—просто недоваренный кусокъ мяса, немножко горчицы, ломтикъ сыра, гнилая картофелина. Дѣло-то, можетъ быть, скорѣе сводится къ какому-нибудь соусу, чѣмъ къ могилѣ.
Скруджъ совсѣмъ не любилъ шутокъ, и въ данный моментъ ему нисколько не было весело, но онъ шутилъ для того, чтобы такимъ путемъ отвлечь свое вниманіе и подавить страхъ, ибо даже самый голосъ духа заставлялъ его дрожать до мозга костей. Для него было невыразимой мукой просидѣть молча хотя бы одно мгновеніе, смотря въ эти стеклянные, неподвижные глаза.
Но всего ужаснѣе была адская атмосфера, окружавшая призракъ. Хотя Скруджъ и не чувствовалъ ея, но ясно было видно, какъ у духа, сидѣвшаго совершенно неподвижно, колебались, точно подъ дуновеніемъ горячаго пара изъ печки волосы, полы сюртука, косичка.
— Видите ли вы эту зубочистку,—сказалъ, Скруджъ, быстро возвращаясь къ нападенію, побуждаемый тѣми же чувствами, и желая хоть на мгновеніе отвратить отъ себя взглядъ призрака.
— Да,—отвѣтилъ призракъ.
— Но вы однако не смотрите на нее,—сказалъ Скруджъ.
— Да, не смотрю, но вижу.
— Отлично,—сказалъ Скруджъ.—Такъ вотъ, стоитъ мнѣ проглотить ее и всю жизнь меня будетъ преслѣдовать легіонъ демоновъ,—плодъ моего воображенія. Вздоръ! Повторяю, что все это вздоръ!
При этихъ словахъ духъ испустилъ такой страшный вопль и потрясъ цѣпью съ такимъ заунывнымъ звономъ, что Скруджъ едва удержался на стулѣ и чуть не упалъ въ обморокъ. Но ужасъ его еще болѣе усилился, когда духъ снялъ съ своей головы и подбородка повязку, точно въ комнатахъ было слишкомъ жарко, и его нижняя челюсть отвалилась на грудь.
Закрывъ лицо руками, Скруджъ упалъ на колѣни:
— Пощади меня, страшный призракъ! Зачѣмъ ты тревожишь меня?
— Рабъ суеты земной, человѣкъ,—воскликнулъ духъ,—вѣришь ли ты въ меня?
— Вѣрю,—сказалъ Скруджъ.—Я долженъ вѣрить. Но зачѣмъ духи блуждаютъ по землѣ? Зачѣмъ они являются мнѣ?
— Такъ должно быть,—возразилъ призракъ,—духъ, живущій въ каждомъ человѣкѣ, если этотъ духъ былъ скрытъ при жизни, осужденъ скитаться послѣ смерти среди своихъ близкихъ и друзей и—увы!—созерцать то невозвратно потерянное, что могло дать ему счастье.
И тутъ призракъ снова испустилъ вопль и потрясъ цѣпью, ломая свои безтѣлесныя руки.
— Вы въ цѣпяхъ,—сказалъ Скруджъ, дрожа.—Скажите, почему?
— Я ношу цѣпь, которую сковалъ при жизни,—отвѣтилъ духъ.—Я ковалъ ее звено за звеномъ, ярдъ за ярдомъ. Я ношу ее по своему доброму желанію. Неужели ея устройство удивляетъ тебя?
Скруджъ дрожалъ все сильнѣе и сильнѣе.
— Развѣ ты не желалъ бы знать длину и тяжесть цѣпи, которую ты носишь,—продолжалъ духъ.—Она была длинна и тяжела семь лѣтъ тому назадъ, но съ тѣхъ поръ сдѣлалась значительно длиннѣе. Она очень тяжела.
Скруджъ посмотрѣлъ вокругъ себя, нѣтъ ли и на немъ желѣзнаго каната въ пятьдесятъ или шестьдесятъ саженъ, но ничего не увидѣлъ.
— Яковъ,—воскликнулъ онъ.—Старый Яковъ Марли! Скажи мнѣ что-нибудь въ утѣшеніе. Яковъ!
— Это не въ моей власти,—отвѣтилъ духъ.—Утѣшеніе дается не такимъ людямъ, какъ ты, и исходитъ отъ вѣстниковъ иной страны, Эбензаръ Скруджъ! Я же не могу сказать и того, что хотѣлъ бы сказать. Мнѣ позволено очень немногое. Я не могу отдыхать, медлить, оставаться на одномъ и томъ же мѣстѣ. Замѣть, что во время моей земной жизни я даже мысленно не переступалъ границы нашей мѣняльной норы, оставаясь безучастнымъ ко всему, что было внѣ ея. Теперь же передо мной лежитъ утомительный путь.
Всякій разъ, какъ Скруджъ задумывался, онъ имѣлъ обыкновеніе закладывать руки въ карманы брюкъ. Обдумывая то, что сказалъ духъ, онъ сдѣлалъ это и теперь, но не всталъ съ колѣнъ и не поднялъ глазъ.
— Ты должно быть не очень торопился,—замѣтилъ Скруджъ тономъ дѣлового человѣка, но покорно и почтительно.
— Да,—сказалъ духъ.
— Ты умеръ семь лѣтъ тому назадъ,—задумчиво сказалъ Скруджъ.—И все время странствуешь?
— Да,—сказалъ духъ,—странствую, не зная отдыха и покоя, въ вѣчныхъ терзаніяхъ совѣсти.
— Но быстро ли совершаешь ты свои перелеты?—спросилъ Скруджъ.
— На крыльяхъ вѣтра,—отвѣтилъ духъ.
— Въ семь лѣтъ ты могъ облетѣть бездны пространства,—сказалъ Скруджъ.
Услышавъ это, духъ снова испустилъ вопль и такъ страшно зазвенѣлъ цѣпью въ мертвомъ молчаніи ночи, что полицейскій имѣлъ бы полное право обвинить его въ нарушеніи тишины и общественнаго спокойствія.
— О, плѣнникъ, закованный въ двойныя цѣпи,—воскликнулъ призракъ,—и ты не зналъ, что потребны цѣлые годы непрестаннаго труда существъ, одаренныхъ безсмертной душой для того, чтобы на землѣ восторжествовало добро. Ты не зналъ, что для христіанской души на ея тѣсной земной стезѣ жизнь слишкомъ коротка, чтобы сдѣлать все добро, которое возможно? Не зналъ, что никакое раскаяніе, какъ бы продолжительно оно ни было, не можетъ вознаградить за прошедшее, не можетъ загладить вины того, кто при жизни упустилъ столько благопріятныхъ случаевъ, чтобы творить благо? Однако я былъ такимъ, именно такимъ.
— Но ты всегда былъ отличнымъ дѣльцомъ,—сказалъ Скруджъ, начиная примѣнять слова духа къ самому себѣ.
— Дѣльцомъ!—воскликнулъ духъ, снова ломая руки.—Счастье человѣческое должно было быть моей дѣятельностью, любовь къ ближнимъ, милосердіе, кротость и доброжелательство—на это, только на это должна была бы быть направлена она. Дѣла должны были бы быть только каплей въ необъятномъ океанѣ моихъ обязанностей.
И онъ вытянулъ цѣпь во всю длину распростертыхъ рукъ, точно она была причиной его теперь уже безполезной скорби, и снова тяжко уронилъ ее.
— Теперь, на исходѣ года,—продолжалъ онъ,—мои мученія стали еще горше. О, зачѣмъ я ходилъ въ толпѣ подобныхъ мнѣ съ опущенными глазами и не обратилъ ихъ къ благословенной звѣздѣ, приведшей волхвовъ къ вертепу нищихъ! Развѣ не было вертеповъ нищихъ, къ которымъ ея свѣтъ могъ привести и меня!
Пораженный Скруджъ, слушая это, задрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— Слушай, слушай меня,—вскричалъ духъ,—срокъ мой кратокъ.
— Я слушаю,—сказалъ Скруджъ,—но прошу тебя, Яковъ, не будь такъ жестокъ ко мнѣ и говори проще.
— Какъ случилось, что я являюсь передъ тобой въ такомъ образѣ, я не знаю. Я ничего не могу сказать тебѣ объ этомъ. Много, много дней я пребывалъ невидимымъ возлѣ тебя.
Эта новость была не весьма пріятна Скруджу. Онъ отеръ потъ со лба.
— Наказаніе мое было еще тяжелѣе отъ этого,—продолжалъ духъ.—Сегодня ночью я здѣсь затѣмъ, чтобы предупредить тебя, что ты, Эбензаръ, имѣешь еще возможность при моей помощи избѣжать моей участи.
— Благодарю тебя. Ты всегда былъ моимъ лучшимъ другомъ.
— Къ тебѣ явятся три духа,—сказалъ призракъ.
Лицо Скруджа вытянулось почти такъ же, какъ духа.
— Это и есть та возможность, о которой ты говоришь, Яковъ?—спросилъ Скруджъ прерывающимся голосомъ.
— Да.
— По-моему,—сказалъ Скруджъ,—лучше, если бы не было совсѣмъ этой возможности!
— Безъ посѣщенія духовъ ты не можешь избѣжать того пути, по которому шелъ я. Жди перваго духа завтра, какъ только ударитъ колоколъ.
— Не могутъ ли они притти всѣ сразу?—попробовалъ было вывернуться Скруджъ.
— Второго духа ожидай въ слѣдующую ночь въ этотъ же самый часъ. Въ третью ночь тебя посѣтитъ третій духъ, когда замолкнетъ колоколъ, отбивающій полночь. Не смотри такъ на меня и запомни наше свиданіе. Ради твоего собственнаго спасенія, ты болѣе не увидишь меня.
Произнеся эти слова, духъ снова взялъ со стола платокъ и повязалъ его вокругъ головы. По стуку зубовъ Скруджъ понялъ, что челюсти его снова сомкнулись. Онъ рѣшился поднять глаза и увидѣлъ, что неземной гость стоитъ передъ нимъ лицомъ къ лицу; цѣпь обвивала его станъ и руки.
Призракъ сталъ медленно пятиться назадъ, къ окну, которое при каждомъ его шагѣ понемногу растворялось, а когда призракъ достигъ окна, оно широко распахнулось. Призракъ сдѣлалъ знакъ, чтобы Скруджъ приблизился,—и Скруджъ повиновался.
Когда между ними осталось не болѣе двухъ шаговъ, духъ Марли поднялъ руку, запретивъ ему подходить ближе. Побуждаемый скорѣе страхомъ и удивленіемъ, чѣмъ послушаніемъ, Скруджъ остановился, и въ ту же минуту, какъ только призракъ поднялъ руку, въ воздухѣ пронесся смутный шумъ—безсвязный ропотъ, плачъ, стоны раскаянія, невыразимо скорбный вопль. Послушавъ ихъ мгновеніе, призракъ присоединилъ свой голосъ къ этому похоронному пѣнію и сталъ постепенно растворяться въ холодномъ мракѣ ночи.
Скруджъ послѣдовалъ за нимъ къ окну: такъ непобѣдимо было любопытство. И выглянулъ изъ окна.
Все воздушное пространство наполнилось призраками, тревожно метавшимися во всѣ стороны и стенящими. На каждомъ призракѣ была такая же цѣпь, какъ и на духѣ Марли. Ни одного не было безъ цѣпи, а нѣкоторые,—быть можетъ, преступные члены правительства,—были скованы вмѣстѣ. Многихъ изъ нихъ Скруджъ зналъ при жизни. Напримѣръ, онъ отлично зналъ стараго духа въ бѣломъ жилетѣ, тащившаго за собой чудовищный желѣзный ящикъ, прикованный къ щиколкѣ. Призракъ жалобно кричалъ, не будучи въ состояніи помочь несчастной женщинѣ съ младенцемъ, сидѣвшемъ внизу, на порогѣ двери. Было ясно, что самыя ужасныя муки призраковъ заключались въ томъ, что они не были въ силахъ сдѣлать то добро, которое хотѣли бы сдѣлать.
Туманъ ли окуталъ призраки или они растаяли въ туманѣ, Скруджъ не могъ бы сказать увѣренно. Но вотъ голоса ихъ смолкли, всѣ сразу, и ночь опять стала такою же, какой была при возвращеніи Скруджа домой.
Скруджъ заперъ окно и осмотрѣлъ дверь, черезъ которую вошелъ духъ. Она была заперта на двойной замокъ, повѣшенный имъ же самимъ, задвижка осталась нетронутой. Онъ попытался было сказать «вздоръ», но остановился на первомъ же слогѣ, и отъ волненій ли, которыя онъ испыталъ, отъ усталости ли, оттого ли, что заглянулъ въ невѣдомый міръ или же вслѣдствіе разговора съ духомъ, поздняго часа, потребности въ отдыхѣ, но онъ тотчасъ же подошелъ къ кровати и мгновенно, даже не раздѣваясь, заснулъ.
