Есть на Землѣ страна вѣчной Весны, она называется Мексикой. Есть страна въ человѣческой душѣ, гдѣ царитъ вѣчная Юность, ее называютъ Мечтой.
Все красочно и свѣжо въ неистощимой Мечтѣ, все ярко, цвѣтисто, и пышно въ странѣ, гдѣ царитъ Весна. Выжженныя Солнцемъ равнины перемѣшаны съ долинами поразительной плодородности, всюду дикіе роскошные цвѣты, чаща ароматически-дышащихъ кустарниковъ, запахъ ванили, мерцанія индиго, безсмѣнные изумруды листовъ и травъ, горные оплоты, ощущенье вулканическихъ порывовъ, которые были и будутъ, которые вотъ-вотъ разразятся ликующимъ праздникомъ дыма и пламени. Ручьи и рѣки, озера и болота, порфировыя скалы, и поля покрытыя лилейными цвѣтами алоэ, а на фонѣ глубокой Лазури, въ которой зарождаются бѣшеныя бури и освѣжительные вѣтерки, четко высится чарующая горная вершина, съ плѣнительнымъ именемъ—спящая Снѣжная Женщина.
Этотъ край Вѣчной Весны называютъ теперь „страной, которая просыпается“. Послѣ пышныхъ торжествъ благоговѣнья и проклятій, жестокости и нѣжности, молитвъ Солнцу и трепета вырванныхъ сердецъ, красивыхъ ликовъ и изуродованныхъ тѣлъ, брошенныхъ на жертвенный камень на страшныхъ пирамидныхъ теокалли,—послѣ безумнаго расцвѣта фантазіи, страна Вѣчной Весны застыла отъ грубаго вторженья чуждой насильственной дѣйствительности, но она опять уже чувствуетъ, что въ Солнцѣ еще много алаго и золотого цвѣта, и становится—страной, которая просыпается. Самая красивая изъ земныхъ птицъ, фантастическая по своему малому размѣру и по своей неутомимой силѣ, красочная птичка колибри, находящаяся въ вѣчномъ движеніи, перелетаетъ, какъ легкій драгоцѣнный камень, съ вѣтки на вѣтку, побѣждая своею красотою даже нарядныхъ бабочекъ, изъ зелени слышится птичій зовъ-напѣвъ—„Тіуй“, слово, которое на языкѣ древней Мексики означало—„Идемъ“—мелькаетъ, гипнотизируя глаза и душу, смѣлая малютка колибри, которую древніе поэты Мексики называли тысячецвѣтной,—и въ памяти встаетъ легенда-правда, которую должно выразить весенними намеками, расцвѣтно-пѣвучими звуками.
Колибри, птичка-мушка, безстрашная, хоть малая,
Которой властью Солнца нарядъ цвѣтистый данъ,
Рубиновая фея, лазурная и алая,
Сманила смѣлыхъ бросить родимый ихъ Ацтланъ.
Веселымъ пышнымъ утромъ, когда Весна багряная
Роститъ цвѣты, какъ солнца, какъ луны, межь вѣтвей,
Летунья щебетала: „Тіуй, тіуй“,—румяная,
Какъ бы цвѣточно-пьяная,—„Тіуй, идемъ, скорѣй!“.
Въ тотъ мигъ жрецы молились, и пѣніе жемчужное
Лазурно-алой феи услышали они:—
Пошелъ народъ безстрашный, все дальше, въ царство Южное,
И красной лентой крови свои обвилъ онъ дни.
И Мексика возникла, видѣнье вдохновенное,
Страна цвѣтовъ и Солнца, и плясокъ, и стиховъ,
Безжалостность и нѣжность, для грезы—сердце плѣнное,
Сынъ Бога—жертва Богу, земной—среди боговъ.
Дабы въ Чертогахъ Солнца избранникъ зналъ забвеніе,
Ему исторгнутъ сердце агатовымъ ножомъ,
Разбей земныя лютни, забудь напѣвъ мгновенія,
Тамъ въ Небѣ—Дѣвы Солнца, Богъ Семицвѣтникъ въ немъ.
Богиня Бѣлой Жатвы, Богиня Звѣздотканности,
Богъ Пламя, Богъ Зеркальность, Богиня Сердце Горъ…
Колибри, птичка-мушка, въ безжизненной туманности
Ты сердце научила знать красочный узоръ![1]
Воители и утонченники, неукротимые сыны бога Мекситли, страшнаго бога Вицлипохтли, возлюбившіе яркій цвѣтъ крови и нѣжныя украшенія, сотканныя изъ перышекъ птички-мушки, послушались зова колибри, и, уйдя за мечтой, создали самое причудливое историческое сновидѣніе, длительность котораго была до изумительности краткой, какъ длительность всѣхъ чрезмѣрно опьяняющихъ моментовъ.
Однако же и до сихъ поръ, на знамени нынѣшней измѣненной Мексики, мы видимъ изображеніе причудливаго растенья, кактуса, и крылатую птицу, но не самую маленькую, а самую большую, солнцелюбиваго орла. Почему? Воинственные утонченники, влюбленные въ краски, скитались много времени, прежде чѣмъ прочно поселились на отмѣченномъ Судьбою мѣстѣ, для краткаго, но безсмертнаго торжества исторической праздничной сказки. Въ своихъ скитаньяхъ они увидѣли воочію островъ, и на островѣ скалу, и на скалѣ могучій кактусъ, и на кактусѣ, съ ликующими цвѣтками, сильнаго орла, который кривымъ своимъ клювомъ терзалъ змѣю. Въ такомъ-то причудливомъ мѣстѣ они основали городъ, который назвали сперва Теноктитланъ (камень и кактусъ), а позднѣе Мехико.
Намъ, блѣдноликимъ, страшенъ цвѣтъ крови. Среди насъ есть такіе, которые отъ одного ея вида лишаются чувствъ. Насъ тревожатъ даже красные цвѣты, и кактусы пугаютъ нашу впечатлительность. Правда, въ нихъ есть что-то странно-страшное.
Кактусы цѣпкіе, хищные, сочные,
Странно-яркіе, тяжкіе, жаркіе,
Не по-цвѣточному прочные,
Что-то паучье есть въ кактусѣ зломъ,
Мысль онъ смущаетъ, хоть радуетъ взглядъ.
Этотъ ликующій цвѣтъ,—
Смотришь растенье, а можетъ быть—нѣтъ,
Алою кровью напившійся гадъ!
Да, насъ тревожитъ и безпокойно волнуетъ все красочно-торжествующее. Какъ мѣтко сказалъ поэтъ нашей городской впечатлительности, пѣвецъ „Tertia Vigilia“ и „Urbi et Orbi“,
„Мы къ яркимъ краскамъ не привыкли,
Одежда наша—цвѣтъ земли“…
Но тѣ люди, которые, въ составѣ цѣлаго народа, дерзнули бросить свои родныя мѣста и пошли—не за могучимъ Фараономъ, и не за огненнымъ столбомъ въ пустынѣ, а за самой малой, за самой неправдоподобной, нереальной птичкой,—могли и смѣли любить ликующіе цвѣта, могли и неизбѣжно должны были создать самую яркую реальность и встрѣтить на некрушимой каменной основѣ побѣднаго царя крылатыхъ. Они должны были, эти мечтатели, эти поэты молитвенныхъ безумствъ, такъ же красиво и такъ же ужасно, вопреки своей воинственности, вопреки своей неукротимой храбрости, отдать все свое множество въ руки смѣлой шайки бѣлолицыхъ, въ которыхъ они увидѣли дѣтей боговъ,—и потомъ слишкомъ поздно узнать, не мечтою, а разсудкомъ, что божественность грабителей сомнительна, и рвануться навстрѣчу—слишкомъ поздно, и мучиться, и молчать, и таить про себя свои красочные сны—до новаго мига, потому что такой мигъ долженъ настать для сердца, знающаго неисчерпаемую мощь Мечты.
Кромѣ чарующей Страны Мечты, есть не менѣе чарующая, и временами еще болѣе сильная и яркая страна, то жаркая, то кристалльно-льдисто-холодная Страна Мысли. Не о современной Мысли говорю я,—она, со своею раздробленностью и жалкой полузрячей ползучестью, не имѣетъ для меня никакого очарованія, мало того, кажется мнѣ презрѣнной. Я говорю о Мысли всеобъемлющей, знающей предѣльное, но касающейся его лишь настолько, насколько это необходимо, и быстро и смѣло уходящей въ Запредѣльное. Ея символъ среди земныхъ странъ—Индія, всеобъемлющая и всепонимающая, всевоспринимающая Индія, которая жила тысячелѣтія—сонмы вѣковъ—и будетъ жить до скончанія нашихъ земныхъ дней. Эта Страна включила въ себя и Мечту, будучи, однако, по преимуществу Страною Мысли. Я скажу о ней нѣсколько словъ позднѣе. Сейчасъ мы побудемъ еще въ странѣ красочнаго, въ области грезъ и свѣтоноснаго Огня. Впрочемъ, Мексиканскій богъ Пламя, желтоликій Куэцальтцинъ совсѣмъ сродни Индійскому богу Агни. И и въ эти дни, когда мы живемъ впотьмахъ и на Сѣверѣ, въ эти дни, когда
Для насъ блистательное Солнце не богъ, несущій жизнь и мечъ,
А просто желтый Шаръ центральный, планетъ сферическая печь,
въ эти дни унылыхъ ликовъ, душныхъ домовъ, и трусливыхъ мыслей,—унесемся, хотя на короткія мгновенья, въ область звуковъ несвязанныхъ боязнью, и послушаемъ голосъ Стихій,—Огня, и Воды, и Земли, и Воздуха.
Мнѣ явственно кажется, что очень давно я уже много разъ былъ и въ Странѣ Мечты, и въ Странѣ Мысли, что я лишь въ силу закона сцѣпленія причинъ и слѣдствій, волею суроваго закона Кармы, попалъ въ холодный сумракъ Сѣвера, и огненныя строки поютъ во мнѣ.
Огнепоклонникомъ я прежде былъ когда-то,
Огнепоклонникомъ останусь я всегда,
Мое индійское мышленіе богато
Разнообразіемъ разсвѣта и заката,
Я между смертными падучая звѣзда.
Средь человѣческихъ безцвѣтныхъ привидѣній,
Межь этихъ будничныхъ безжизненныхъ тѣней,
Я вспышка яркая, блаженство изступленій,
Игрою красочной свѣтло вѣнчанный геній,
Я праздникъ радости, расцвѣта, и огней.
Какъ обольстительна въ провалахъ тьмы комета!
Она пугаетъ мысль и радуетъ мечту.
На всемъ моемъ пути есть свѣтлая примѣта,
Мой взоръ—блестящій кругъ, за мною—вихри свѣта,
Изъ тьмы и пламени узоры я плету.
При разрѣшенности стихійнаго мечтанья,
Въ начальномъ Хаосѣ, еще не знавшемъ дня,
Не гномомъ роющимъ я былъ средь мірозданья,
И не ундиною морского трепетанья,
А саламандрою творящаго Огня.
Подъ Гималаями, чьи выси—въ блескахъ Рая,
Я понялъ яркость думъ, среди долинной мглы,
Горѣла въ темнотѣ моя душа живая,
И людямъ я свѣтилъ, костры имъ зажигая.
И Агни свѣтлому слагалъ свои хвалы.
Съ тѣхъ поръ, какъ мигъ одинъ, прошли тысячелѣтья,
Смѣшались языки, содвинулись моря.
Но все еще на Свѣтъ не въ силахъ не глядѣть я,
И знаю явственно, пройдутъ еще столѣтья,
Я буду все свѣтить, сжигая и горя.
О, да, мнѣ нравится, что бѣло такъ и ало
Горѣнье вѣчное земныхъ и горнихъ странъ.
Молиться пламени сознанье не устало,
И для блестящаго мнѣ служатъ ритуала
Уста горячія, и Солнце, и вулканъ.
Какъ убѣдительна лучей ростущихъ чара,
Когда намъ Солнце вновь бросаетъ жаркій взглядъ,
Неисчерпаемость блистательнаго дара!
И въ красномъ заревѣ побѣднаго пожара
Какъ убѣдителенъ, въ оправѣ тьмы, закатъ!
И въ страшныхъ кратерахъ—молитвенные взрывы:
Качаясь въ пропастяхъ, рождаются на днѣ
Колосья пламени, чудовищно-красивы,
И вдругъ взметаются пылающія нивы,
Уставъ скрывать свой блескъ въ могучей глубинѣ.
Бѣгутъ колосья въ высь изъ творческаго горна,
И шелестѣнья ихъ слагаются въ напѣвъ,
И стебли жгучіе сплетаются узорно,
И съ свистомъ падаютъ пурпуровыя зерна,
Для сна отдѣльности въ той слитности созрѣвъ.
Не то же ль творчество, не то же ли горѣнье,
Не тѣ же ль ужасы, и та же красота
Кидаютъ любящихъ въ безумныя сплетенья,
И заставляютъ ихъ кричать отъ наслажденья,
И замыкаютъ имъ безмолвіемъ уста.
Въ порывѣ бѣшенства въ себя принявши Вѣчность,
Въ блаженствѣ сладостномъ истомной слѣпоты,
Они вдругъ чувствуютъ, какъ дышетъ Безконечность,
И въ ихъ сокрытостяхъ, сквозь ласковую млечность,
Молніеносные рождаются цвѣты.
Огнепоклонникомъ Судьба мнѣ быть велѣла,
Мечтѣ молитвенной ни въ чемъ преграды нѣтъ,
Единымъ пламенемъ горятъ душа и тѣло,
Глядимъ въ бездонность мы въ узорностяхъ предѣла,
На вѣчный праздникъ сновъ зоветъ безбрежный Свѣтъ.[2]
....................
Огонь приходитъ съ высоты,
Изъ темныхъ тучъ, достигшихъ грани
Своей ростущей темноты,
И порождающей черты
Молніеносныхъ содроганій.
Огонь приходитъ съ высоты,
И, если онъ въ землѣ таится,
Онъ лавой вырваться стремится,
Изъ подземельной тѣсноты.
Когда жь съ высотъ лучомъ струится,
Онъ въ хороводъ зоветъ цвѣты.
Вонъ лотосъ, любимецъ Стихіи тройной,
На свѣтъ и на воздухъ, надъ зыбкой волной,
Поднялся, покинувши илъ,
Онъ Рай обѣщаетъ намъ съ вѣчной Весной,
И съ блескомъ побѣдныхъ Свѣтилъ.
Вотъ пышная роза, Персидскій цвѣтокъ,
Душистая греза Ирана,
Предъ розой исполненъ влюбленныхъ я строкъ,
Волнуетъ уста лепестковъ вѣтерокъ,
И сердце отъ радости пьяно.
Вонъ чампакъ, цвѣтущій въ столѣтіе разъ,
Но грезу лелѣющій вѣкъ,
Онъ тоже оттуда примѣта для насъ,
Куда убѣгаютъ, въ волненьи свѣтясь,
Всѣ воды намъ вѣдомыхъ рѣкъ.
Но что это? Дрогнувъ, мѣняются чары.
Какъ будто бы смѣхъ Соблазнителя-Мары,
Сорвавшись къ долинамъ съ вершинъ,
Мнѣ шепчетъ, что жадны какъ звѣри, растенья,
И сдавленность воплей и слышу сквозь пѣнье,
И если мечтѣ драгоцѣнны каменья,
Кровавы гвоздики и страшенъ рубинъ.
Мнѣ страшенъ угаръ ароматовъ и блесковъ расцвѣта,
Все смѣшалось во мнѣ,
Я горю какъ въ Огнѣ,
Душное Лѣто,
Цвѣточный кошмаръ овладѣлъ распаленной мечтой,
Синіе пляшутъ огни, пляшетъ Огонь золотой,
Страшною стала мнѣ даже трава,
Вижу какъ въ маревѣ стебли нѣмые,
Пляшутъ и мысли кругомъ и слова.
Мысли мои? Или, можетъ, чужія?
Закатное Небо. Костры отдаленные.
Гвоздики, и маки, въ своихъ сновидѣньяхъ безсонные.
Волчцы подъ Луной, привидѣнья они.
Обманные бродятъ огни
Пустырями унылыми.
Георгины тупые, съ цвѣтами застылыми,
Точно ихъ создала не Природа живая,
А измыслилъ въ безжизненный мигъ человѣкъ.
Одуванчиковъ стая сѣдая.
Милліоны раздавленныхъ красныхъ цвѣтовъ,
Клокотанье кроваво-окрашенныхъ рѣкъ.
Гнетъ Пустыни надъ выжженной ширью песковъ.
Кактусы, цѣпкіе, хищные, сочные,
Странно-яркіе, тяжкіе, жаркіе,
Не по-цвѣточному прочные,
Что-то паучье есть въ кактусѣ зломъ,
Мысль онъ пугаетъ, хоть манитъ онъ взглядъ,
Этотъ ликующій цвѣтъ,
Смотришь растенье, а можетъ быть—нѣтъ,
Алою кровью напившійся гадъ?
И много, и много отвратностей разныхъ,
Красивыхъ цвѣтовъ, и цвѣтовъ безобразныхъ,
Нахлынули, тянутся, въ мысли—прибой,
Рожденный самою Судьбой.
Болиголовъ, наркозъ, съ противнымъ духомъ,—
Воронковидный вѣнчикъ бѣлены,
Затерто-желтый, съ сѣтью синихъ жилокъ,—
Съ оттѣнкомъ буро-краснымъ заразиха,
Съ покатой шлемовидною губой,—
Подобный пауку, офрисъ, съ губою
Широкой, желто-бурой, или красной,—
Колючее созданіе, татарникъ,
Какъ бы въ бронѣ крылоподобныхъ листьевъ,
Зубчатыхъ, паутинисто-шерстистыхъ,—
Дурманъ вонючій,—мертвенный морозникъ,—
Цвѣты отравы, хищности, и тьмы,
Мыльнянка, съ корневищемъ ядовитымъ,
Взлюбившая края дорогъ, опушки
Лѣсныя, и рѣчные берега,
Мѣста, что въ самой сущности предѣльны,
Цвѣтокъ любимый бабочекъ ночныхъ,—
Вороній глазъ, съ приманкою изъ ягодъ
Отливноцвѣтныхъ, синевато-черныхъ,—
Пятнадцатилучистый сложный зонтикъ
Изъ ядовитыхъ бѣленькихъ цвѣтковъ,
Зовущихся такъ памятно—цикутой,
И липкія исчадія Земли,
Ужасныя растенья-полузвѣри,
Въ лѣнивыхъ водахъ, медленно-текущихъ,
Въ затонахъ, гдѣ стоячая вода,
Вся полная сосудцевъ, пузырчатка,
Капканъ для водной мелочи животной,
Для жертвы открываетъ тонкій клапанъ,
Замкнетъ ее въ тюремномъ пузырькѣ,
И уморитъ, и лакомится гнилью,
Росянка ждетъ, какъ воръ, своей добычи,
При помощи уродливыхъ желѣзокъ
И красныхъ волосковъ, такъ липко-клейкихъ,
Улавливаетъ мухъ, ихъ убиваетъ,
Удавливаетъ медленнымъ сжиманьемъ,
О, крабъ-цвѣтокъ!—и сокъ изъ нихъ сосетъ,
Болотная причудливость, растенье,
Которое цвѣткомъ не хочетъ быть,
И хоть имѣетъ гроздъ расцвѣтовъ бѣлыхъ,
На гада больше хочетъ походить.
Еще, еще, косматыя, сѣдыя,
Мохнатыя, жестокія видѣнья,
Измышленныя дьявольской мечтой,
Чтобъ сердце въ достовѣрнѣйшемъ, въ послѣднемъ
Убѣжищѣ, среди цвѣтовъ и листьевъ
Убить.
Кошмаръ, уходи, я рожденъ, чтобъ ласкать и любить!
Для чаръ безпредѣльныхъ раскрыта душа,
И все, что живетъ, расцвѣтая, спѣша,
Привѣтствую, каждому—хочется быть,
Кѣмъ хочешь, тѣмъ будешь, будь вольнымъ, собой,
Ты черный? будь чернымъ,—мой цвѣтъ голубой,
Мой цвѣтъ будетъ бѣлымъ на вышнихъ горахъ,
Въ вертепахъ я веселъ, я страшенъ впотьмахъ,
Все, все я пріемлю, чтобъ сдѣлаться Всѣмъ,
Я слѣпъ былъ—я вижу, я глухъ былъ и нѣмъ,
Но какъ говорю я—вы знаете, люди,
А что я услышалъ, застывши въ безжалостномъ Чудѣ,
Скажу, но не все, не теперь,
Нѣтъ словъ, нѣтъ размѣровъ, ни знаковъ,
Чтобъ таинство блесковъ и мраковъ
Явить въ полнотѣ, только мигъ—и закроется дверь,
Песчинокъ блестящихъ я нѣсколько брошу,
Желаненъ мнѣ ликъ Человѣка, и боги, растенье, и птица, и звѣрь,
Но свѣтлую ношу,
Что въ сердцѣ храню,
Я долженъ пока сохранять, я поклялся, я клялся—Огню.[3]
Буря промчалась,
Конченъ кошмаръ.
Солнце есть вѣчный пожаръ,
Въ сердцѣ горячая радость осталась.
Ждите. Я жду.
Если хотите,
Темными будьте, живите въ бреду,
Только не лгите,
Самъ я въ вертепы васъ всѣхъ поведу.
Если хотите,
Мысли сплетайте въ лучистыя нити,
Свѣтлая ткань хороша, хороша,
Только не лгите,
Къ Солнцу идите, коль Солнца воистину хочетъ душа.
Все совершится,
Кругъ неизбѣженъ.
Люди, я нѣженъ,
Сладко забыться.
Пытки я вѣдалъ. О, ждите. Я жду.
Рѣчь отъ Огня я и Духа веду.[4]
Лучи и кровь, цвѣты и краски,
И искры въ пляскѣ вкругъ костровъ—
Слова одной и той же сказки
Разсвѣтовъ, полдней, вечеровъ.
Я съ вами былъ, я съ вами буду,
О, многоликости Огня,
Я умъ зажегъ, отдался Чуду,
Возможно счастье для меня.
Въ темницѣ кузницъ неустанныхъ,
Гдѣ горнъ, и молотъ, жаръ, и чадъ,
Слова напѣвовъ звѣздотканныхъ
Неумолкаемо звучатъ.
Съ Огнемъ неразлучны дымы.
Но горицвѣтный блескъ углей
Поетъ, что свѣтлы Серафимы
Надъ тѣсной здѣшностью моей.
Есть Духи Пламени въ Незримомъ,
Какъ здѣсь цвѣты есть изъ Огня,
И пусть я самъ развѣюсь дымомъ,
Но пусть Огонь войдетъ въ меня.
Горѣть хотя одно мгновенье,
Свѣтить хоть краткій часъ звѣздой—
Въ томъ радость вѣрнаго забвенья,
Въ томъ праздникъ ярко-молодой.
И если въ Небѣ Солнце властно,
И свѣтлы звѣздные пути,
Все жь искра малая прекрасна,
И можетъ алый цвѣтъ цвѣсти.
Гори, Вулканъ, и лейся, лава,
Сіяйте, звѣзды, въ вышинѣ,
Но пусть и здѣсь да будетъ слава
Тому, кто сжегъ себя въ Огнѣ![5]
Стихіи освобождаютъ, и Огонь, будетъ ли это пламя Солнца, или пламя пожара, или хотя бы пламя свѣчи, отъ котораго дрогнули сумерки сѣрой печальной комнаты, или хотя бы зелененькій фонарикъ свѣтляка, мелькнувшій въ ночномъ лѣсу,—всегда, безмолвно и властно, Огонь освобождаетъ нашу душу отъ угрюмыхъ мыслей, сдвигаетъ съ
мѣста цѣпкія тѣни, отдаляетъ ихъ, дѣлаетъ ихъ живыми, и, если не властенъ прогнать ихъ совсѣмъ, заставляетъ ихъ колыхаться, бросаетъ отъ насъ подъ Луной безмѣрные длинные призраки, которые бѣгутъ по снѣгу и превращаютъ плоскую равнину въ фантазію, гдѣ наша мысль овѣяна голосами воспоминаній. Въ нашихъ душахъ, несознаваемо для насъ самихъ, загораются звѣздоносныя волны, свѣтитъ звѣздная печать. Мы съ тайнымъ удивленіемъ прислушиваемся къ собственному нашему голосу, и замѣчаемъ, что онъ сталъ звучнѣе и отчетливѣе, когда еле зримый серпъ Луны показался на Лазури. Мы видимъ игру свѣта въ драгоцѣнныхъ камняхъ, или въ Водѣ, или въ облакѣ,—и мы чувствуемъ, что мы стали нѣжнѣе. Мы были въ темнотѣ, и намъ было страшно, мы были подъ тусклымъ дождливымъ небомъ, и міръ казался намъ сжавшимся и тѣснымъ. Но вотъ свѣтъ расширилъ пространство. Огонь весело шутитъ, міръ сталъ широкимъ, желаннымъ, и заманчивымъ, за крайней предѣльной чертой горизонта мечта улавливаетъ новыя и вѣчно-новыя дали, и въ горлѣ у птицъ и людей возникаетъ желаніе пѣть.
О, по истинѣ красивъ Чаровникъ-Огонь, и что можетъ сравняться съ нимъ? Но зачѣмъ сравненье для подчиненности,—можно сравнивать лишь для установленія связи.
Съ Огнемъ прежде всего я сравню Воду, и не знаю, что сильнѣе,—гляжу на Пламя, душа принадлежитъ ему, слушаю пѣніе струй, или отдаленный рокотъ Океана, душа принадлежитъ Влагѣ. Въ соучастіи Стихій, въ ихъ вѣчномъ состязаньи, въ празднествѣ ихъ взаимной слитности и переплетенности, я вижу равенство каждой изъ могучихъ Силъ, образующихъ Міровое Кольцо Творческаго Четверогласія.
Одному маленькому мальчику, когда онъ гулялъ по снѣжному застывшему саду, упала на руку снѣжинка, и еще другая, и третья, много снѣжинокъ. Каждая имѣла видъ маленькой звѣзды, и онъ подумалъ, что они пришли къ нему съ самаго Неба. Онъ не зналъ еще, что звѣзды—жгучія, и ему показалось, что земные снѣга и небесныя сіянья слиты въ одно. Въ другой разъ, весной, онъ увидѣлъ подъ Солнцемъ падающія капли дождевой влаги, весело прыгавшія и плясавшія по листьямъ цвѣтущей черемухи. Онъ раньше видѣлъ, въ зимнихъ комнатахъ, на красивыхъ женщинахъ, брилліанты, игравшіе всѣми переливами при свѣтѣ бальныхъ огней,—и тутъ, въ саду, онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что между драгоцѣнными камнями и каплями стремительной влаги существуетъ полное тождество. Онъ видѣлъ потомъ и лѣто и осень, видѣлъ цвѣты, красные какъ ленты, и листья, золотые, какъ колыханья золотой занавѣси, видѣлъ рѣки, похожія на аллеи, и рѣки, похожія на исполинскихъ змѣй, которыя ему снились, хрустальныя озера, странно напоминавшія о принцессѣ въ хрустальныхъ башмачкахъ, лѣса, гдѣ есть подземныя норы и совсѣмъ человѣческіе шопоты, ручейки, много разныхъ ручейковъ, много видѣлъ онъ разнаго, но ему съ непобѣдимой убѣдительностью казалось, что все это разное есть Одно. Онъ не зналъ, какъ называется это Одно. Не знаю и я. Но мнѣ очень близки ощущенья этого маленькаго мальчика, и всего убѣдительнѣе кажутся мнѣ тѣ минуты, когда, о чемъ бы ни сталъ говорить, мнѣ упорно помнится слитность различнаго Одного, и я чувствую за малымъ Безграничное, и отъ Безпредѣльнаго переношусь къ самому малому,—мечта тогда кружится и вьется снѣжинкой, разъединенность отдѣльности уничтожается, стройно слышится немолчное журчаніе, это голосъ влаги, это душа Воды.
Вода, стихія сладострастія,
Вода, зеркальность нашихъ думъ,
Бездонность сновъ, безбрежность счастія,
Часовъ бѣгущихъ легкій шумъ.
То недвижимо-безглагольная,
То съ неудержною волной,
Но вѣчно легкая и вольная,
И вѣчно дружная съ Луной.
И съ Солнцемъ творческимъ сліянная,
То гулъ, то плескъ, то—блески струй,
Стихія страстная и странная,
Твой голосъ—влажный поцѣлуй.[6]
Отъ капли росы, что трепещетъ, играя
Огнемъ драгоцѣнныхъ камней,
До блѣдныхъ просторовъ, гдѣ, вдаль убѣгая,
Вѣнчается пѣною влага морская,
На глади бездонныхъ морей,
Ты всюду, всегда неизмѣнно-живая,
И то изумрудная, то голубая,
То полная красныхъ и желтыхъ лучей,
Оранжевыхъ, бѣлыхъ, зеленыхъ, и синихъ,
И тѣхъ, что рождаются только въ пустыняхъ,
Въ волненьи и пѣньи безмѣрныхъ зыбей,
Оттѣнковъ, что видны лишь избраннымъ взорамъ,
Дрожаній, сверканій, мельканій, которымъ
Нельзя отыскать отражающихъ словъ,
Хоть въ словѣ бездонность оттѣнковъ блистаетъ,
Хоть въ словѣ красивомъ всегда расцвѣтаетъ
Весна многоцвѣтныхъ цвѣтовъ.
Вода безконечные лики вмѣщаетъ
Въ безмѣрность своей глубины,
Мечтанье на зыбяхъ различныхъ качаетъ,
Молчаньемъ и пѣньемъ душѣ отвѣчаетъ,
Уводитъ сознаніе въ сны.
Богатыми были, богаты и нынѣ
Просторы лазурно-зеленой пустыни,
Рождающей міръ островной.
И Море—все Море, но, въ вольномъ просторѣ,
Различно оно въ человѣческомъ взорѣ
Качается грезой-волной.
Въ различныхъ скитаньяхъ,
Въ иныхъ сочетаньяхъ,
Я слышалъ сказанія бурь,
И знаю, есть разность въ мечтаньяхъ.
Я видѣлъ Индійское море, лазурь,
Въ немъ волнъ голубые извивы,
И Красное море, гдѣ ласковъ коралъ.
Гдѣ розовой краскою зыбится валъ,
И Желтое, водныя нивы,
Зеленое море, Персидскій заливъ,
И Черное море, гдѣ буенъ приливъ,
И Бѣлое, призракъ красивый.
И всюду я думалъ, что всюду, всегда,
Различно-прекрасна Вода.[7]
Я помню, въ далекіе дѣтскіе дни
Привидѣлся странный мнѣ сонъ.
Мнѣ снилось, что бѣлые въ Небѣ огни,
И ими нашъ садъ озаренъ.
Сверкаютъ далеко холодные льды,
Струится безжизненный свѣтъ.
Звѣзда отражаетъ сіянье звѣзды.
Сплетаются гроздья планетъ.
Сплетаются тысячи крупныхъ планетъ,
Блестятъ, возростаютъ, ростутъ.
Но въ этомъ сіяньи мнѣ радости нѣтъ,
Цвѣты предо мной не цвѣтутъ.
Ребенку такъ нуженъ расцвѣтъ лепестка,—
Иначе зажжется ли взглядъ.
Но нѣтъ предо мною въ саду ни цвѣтка,
Весь бѣлый, безжизненный—садъ.
И сталъ я тихонько молиться въ бреду,
И звѣзды дрожали въ отвѣтъ,
И что-то какъ будто мѣнялось во льду,
И таяли гроздья планетъ.
И въ свѣтлой по-новому, въ той полумглѣ
Возникли потоки дождя,
Они прикоснулись къ далекой Землѣ,
Съ высокаго Неба идя.
Окуталъ полъ-міра блистающій мостъ,
Въ немъ разные были цвѣта.
Въ немъ не было блѣдности мертвенныхъ звѣздъ,
Живая была красота.
О, чудо! О, радость! Вблизи предо мной
Вдругъ ожилъ мой сказочный садъ.
Цвѣты расцвѣтали живой пеленой,
Былъ свѣтелъ младенческій взглядъ.
Раздвинулись полосы ровныхъ аллей,
Свѣтло заигралъ изумрудъ.
Подъ частою чащей зеленыхъ вѣтвей
Цвѣты голубые цвѣтутъ.
Багряныхъ, и алыхъ, и желтыхъ цвѣтовъ
Росла золотая семья.
Ребенку такъ нуженъ расцвѣтъ лепестковъ,
И это такъ чувствовалъ я.
И въ ландышахъ бѣлыхъ, отъ капель дождя,
Иначе зажглась бѣлизна.
И дождь прекратился, и, съ Неба идя
Струилась лишь музыка сна.
Мы видимъ въ младенчествѣ вѣщіе сны,
Такъ близки мы къ Небу тогда.
И этого сна, и цвѣтовъ пелены
Не могъ я забыть никогда.
Съ звѣздою, блистая, сплеталась звѣзда,
Тянулась звѣзда до звѣзды.
Я помню, я понялъ впервые тогда
Зиждительность свѣтлой Воды.[8]
Но минули дѣтскіе годы,
Иного хотѣла мечта.
Хоть все же я въ царствѣ Природы
Любилъ и цвѣты и цвѣта.
Блаженно, всегда и повсюду,
Мнѣ чудились рокоты струнъ.
Я шелъ къ неизвѣстному чуду,
Мечтателенъ, нѣженъ и юнъ.
И ночью плѣнительной Мая
Да въ первую четверть Луны,
Мнѣ что-то сверкнуло, мелькая,
И вновь я увѣровалъ въ сны.
Я помню баюканья бала,
Весь ожилъ старинный нашъ домъ.
И музыка сладко звучала
Въ мечтающемъ сердцѣ моемъ.
Улыбки, мельканья, узоры,
Желанныя сердцу черты.
Мгновенно-сліянные взоры,
Цвѣты и мечты Красоты.
Все было вотъ здѣсь, въ настоящемъ,
Въ волнѣ наростающихъ силъ.
Съ желанною, въ залѣ блестящемъ,
Я въ вальсѣ старинномъ скользилъ.
И чудилось мнѣ, что столѣтій
Надъ нами качался полетъ.
Но мы проносились какъ дѣти,
И полъ озарялся какъ ледъ.
И близкое тѣло скользило,
Я нѣжно объятіе длю.
„Ты любишь?“ душа говорила.
Глаза говорили: „Люблю“.
Другъ другу сказали мы взоромъ,
Что тотчасъ мы спустимся въ садъ.
И, связаны тѣмъ договоромъ,
Скользили, какъ тѣни скользятъ.
Лишь нѣсколько быстрыхъ мгновеній,
И мы отошли отъ огней.
Мы въ сумракъ цвѣтущихъ сиреней
Съ знакомыхъ сошли ступеней.
И стройная музыка бала,
И вальса стариннаго звонъ,
Какъ дальняя сказка звучала,
И душу качала, какъ сонъ.
Но ближе, другое вліянье
Слагало свой властный напѣвъ.
Всѣ думы сожгло ожиданье,
И сердце блеснуло, сгорѣвъ.
Въ саду, въ томъ старинномъ, пустынномъ,
Гдѣ праздникъ цвѣтовъ былъ мнѣ данъ.
Подъ свѣтомъ планетъ паутиннымъ
Журчалъ неумолчно фонтанъ.
О, какъ былъ узывчивъ тотъ сонный
И вѣчно-живой водоемъ.
Онъ полонъ былъ мысли бездонной
Въ журчаньи безсмертномъ своемъ.
Изъ раковинъ звонкихъ сбѣгая,
И влагу въ лобзаньяхъ дробя,
Вода трепетала, мелькая,
Онъ лился въ себя—изъ себя.
И снова, какъ въ дѣтствѣ, свѣтили
Созвѣздья съ нѣмой высоты.
И въ сладостно-дышащей силѣ
Цвѣли многоцвѣтно цвѣты.
Но пряности ихъ аромата
Сказали намъ, съ пѣніемъ водъ,
Что къ прошлому нѣтъ намъ возврата,
Что новое новымъ живетъ.
И пѣли такъ сладко свирѣли
Въ себя убѣгающихъ струй,
Что мы колебаться не смѣли,
И влажный возникъ поцѣлуй.
И радостныхъ звѣздъ чарованье
Свѣтилось такъ странно въ тотъ часъ,
Что влажное это сліянье
Навѣкъ пересоздало насъ.
Я видѣлъ такъ ясно узоры,
Сплетенья, гирлянды планетъ.
И чьи-то безсмертные взоры
Хранили немеркнущій свѣтъ.
Лелѣя цвѣты міровые,
Межь звѣздъ проходила Весна.
Въ той ночи прозрачной, впервые,
Я понялъ, какъ влага нѣжна.[9]
Боль, какъ бы ни пришла, приходитъ слишкомъ рано.
Прошли, въ теченьи лѣтъ, еще, еще года.
На шепчущемъ пескѣ ночного Океана
Я въ полночь былъ одинъ, и пѣнилась Вода.
Вставалъ и упадалъ прибой живой пустыни,
Рождала отклики на сушѣ глубина.
Былъ тѣмъ же Океанъ отъ вѣка и донынѣ,
Но я не зналъ, о чемъ поетъ его волна.
Въ моемъ сознаніи иныя волны пѣли,
Припоминанія всего, что видѣлъ я.
И чудилась мнѣ мать у дѣтской колыбели,
И чудился мнѣ гробъ, любовь, и смерть моя.
Въ предѣльность точную замкнутыя стремленья,
Паденье, высота, разорванный узоръ.
Все тѣхъ же вѣчныхъ силъ все новыя сцѣпленья,
Моей души ночной качанье и просторъ.
Но за разорванной и многоцвѣтной тканью
Я чувствовалъ мою—иль не мою—мечту.
Въ концѣ концовъ я радъ—всему—я радъ страданью,
Я нити яркія въ живой узоръ плету.
Но мнѣ хотѣлось знать все содержанье смысла.
Куда же я иду? Куда мы всѣ идемъ?
Скажите, Звѣзды, мнѣ, вы, замыслы и числа,
Вы, волны вѣчныя, чьихъ влажныхъ ласкъ мы ждемъ.
На Небѣ облака, нѣжнѣй мечтаній лѣтомъ,
Въ холодной ясности ночного Сентября,
Дышали призрачнымъ неуловимымъ свѣтомъ,
Какъ бы сознаніемъ прошедшаго горя.
Отъ водъ вставала мгла волнистаго тумана,
И долго я смотрѣлъ на синій небосклонъ.
И вотъ, въ мои зрачки—отъ зыбей Океана
И отъ высотъ Небесъ вошелъ безсмертный сонъ.
Такъ глубока Вода, подъ Небомъ безъ предѣла,
Такая тайна въ двухъ живетъ, всегда дыша,
Что можетъ утонуть въ ихъ снахъ не только тѣло,
Но и глубокая всезрящая душа.
Изъ легкой водной мглы и изъ сіяній звѣздныхъ,
Изъ нѣжно-зыбкаго воздушнаго руна,
Межь двухъ бездонностей, и въ двухъ зеркальныхъ безднахъ,
Возникла призрачно блаженная Страна.
Міръ, гдѣ ни мукъ, ни тьмы, ни страха, ни обиды,
Гдѣ, всѣ, плетя узоръ, въ узорность сплетены,
Какъ будто города погибшей Атлантиды,
Преображенные, возстали съ глубины.
Домовъ прекраснѣйшихъ возникли миріады,
Среди невиданныхъ фонтановъ и садовъ.
Я зналъ, что въ тѣхъ стѣнахъ всегда лучисты взгляды,
И могутъ все сказать глаза живыхъ, безъ словъ.
Здѣсь каждый новый день былъ сказкой, какъ вчерашній,
Созданій мысленныхъ, дрожа, росли лѣса.
Здѣсь каждый стройный домъ кончался легкой башней,
И все, что на Землѣ, всходило въ Небеса.
Весь блѣдный, Океанъ сліялся съ небосклономъ,
Нѣтъ нежеланнаго, ни въ чемъ, ни гдѣ-нибудь.
Весь Міръ наполнился однимъ воздушнымъ звономъ,
Вселенная была—единый Млечный Путь.
И этихъ блѣдныхъ звѣздъ мерцающія рѣки
Сказали молча мнѣ, какой удѣлъ намъ данъ.
И въ тотъ полночный часъ я сталъ инымъ навѣки,
И понялъ я, о чемъ поетъ намъ Океанъ.[10]
Когда устаешь отъ нашей тусклой раздробленной и некрасивой Современности, радостно уноситься воспоминаніемъ въ иныя страны, въ иныя времена. Быть вольной птицей, пересѣкать крыльями Воздухъ, побѣждать власть разстояній, и съ прозрачной высоты глядѣть то на горы, то на долины, то на одну могучую страну, завершенную въ своемъ историческомъ циклѣ, то на другую, у которой было много построеній, наслоеній, надстроекъ, но которая все еще любитъ игру вымысловъ и истинъ, и все еще живетъ, ибо ткань Жизни неистощима. Великіе
народы, завершая свои полные или частичные циклы, превращаются какъ бы въ великія горныя вершины, съ которыхъ, отъ одной верховности къ другой, доносятся возгласы духовъ и волшебныя полосы безтѣлеснаго свѣта, ясно зримаго для души. Между судьбами народовъ нѣтъ не только тождества, но и сходства. Глубоко заблуждаются тѣ, которые говорятъ о круговращеніи и простой повторности цикловъ. Каждый народъ—опредѣленный актеръ съ неповторяющейся ролью, на сценѣ Мірового Театра. Каждая страна есть опредѣленная, и непохожая на другія, горница въ Теремѣ Земныхъ Событій.
Изъ странъ, къ которымъ упорно возвращаются помыслы людей, стремящихся освѣжиться отъ настоящаго въ прошломъ, побѣдительны по своей роскоши три владычицы мечтаній, три хранительницы тайныхъ талисмановъ. Ассирія, Египетъ, Индія,—какъ четки очертанія этихъ обостровлениыхъ царствъ, краснорѣчиво говорящихъ съ мыслью!
Строить зданья, быть въ гаремѣ, выходить на львовъ,
Превращать царей сосѣднихъ въ собственныхъ рабовъ,
Опьяняться повтореньемъ яркой буквы „Я“,
Вотъ Ассирія, дорога истинно твоя.
Превратить народъ могучій въ восходящесть плитъ,
Быть создателемъ загадокъ, сфинксомъ Пирамидъ,
И, достигши граней въ тайнахъ, обратиться въ пыль,
О, Египетъ, эту сказку ты явилъ какъ быль.
Міръ опутать свѣтлой тканью мыслей-паутинъ,
Слить душой жужжанье мошки съ грохотомъ лавинъ,
Въ лабиринтахъ быть какъ дома, все понять, принять,—
Свѣтъ мой, Индія, святыня, дѣвственная мать.
Много есть еще созданій въ мірѣ Бытія,
Но прекрасна только слитность разныхъ „ты“ и „я“,
Много есть еще мечтаній, сладко жить въ бреду,—
Но, уставши, лишь къ родимой, только къ ней приду.[11]
Я думаю, что Индійская Мудрость включаетъ въ себя всѣ оттѣнки, доступной человѣку, мудрости, многогранность Индійскаго Ума неисчерпаема, какъ въ природѣ Индіи есть всѣ оттѣнки и противоположности, самыя мертвыя пустыни и самые цвѣтущіе оазисы. Индія—законченная въ своихъ очертаніяхъ Страна Мысли, а въ Мысли есть и Мечта, какъ въ зеленыхъ стебляхъ таятся нераскрытые цвѣты, въ Мысли есть все, поклоненіе Жизни и поклоненіе Смерти, служеніе Солнцу и многообразная поэтизація всѣхъ нашихъ темныхъ влеченій, историческія бури завоевательныхъ убійствъ, и боязнь уничтожить своимъ прикосновеніемъ малѣйшее существо, которое летаетъ и звенитъ, изваянія просвѣтленности, спокойные лики существъ, похожихъ на зеркальные помыслы озера, на сновидѣнія лотоса, и чудовищныя лица свирѣпыхъ божествъ, которыя упиваются жестокостью и умерщвленіемъ, всѣ концы, всѣ узлы, всѣ грани, все безгранное, сліяніе всѣхъ малыхъ потоковъ въ одномъ неизреченномъ и безсмертномъ Океанѣ.
Когда я думаю объ Индіи, въ ея прошломъ и въ ея, теперь едва означающемся, освободительномъ будущемъ, мнѣ кажется, что я чувствую безчисленныя крылья въ Воздухѣ.
Но изъ всѣхъ многочисленныхъ мыслей, созданныхъ Индійскимъ Умомъ, всего больше мнѣ нравятся—мысль о постоянной связи безконечно-малаго съ Безконечно-Великимъ, и мысль о добровольной жертвѣ, какъ о свѣтломъ пути къ безпредѣльной всемірной радости.
Первая изъ этихъ мыслей символизуется въ моемъ сознаніи то съ Водою, то съ Воздухомъ, вторая—съ самой родной для насъ Стихіей, Землей.
Всего прекраснѣе въ Воздухѣ то его свойство, которое сближаетъ его со всѣми другими Стихіями—единство въ разности, и возможность быстраго перехода отъ одного своего полюса къ другому. Двѣ крайности—и нѣчто третье, соединяющее ихъ своею сущностью. Тройственность двухъ, углубляющая самое пониманіе чего бы то ни было.
Что̀ представляется намъ, когда мы говоримъ о Воздухѣ? Вѣтеръ, вихри, бури, циклоны, огромныя массы быстро движущихся веществъ, нѣчто неизмѣримо-огромное. Воздухъ дѣйствительно таковъ. Но о немъ можно говорить и хрустально-смѣющимися звуками дѣтской пѣсенки, или нѣжными напѣвностями дѣвической утренней мечты.
Въ серебристыхъ пузырькахъ
Онъ скрывается въ рѣкахъ,
Тамъ, на днѣ,
Въ глубинѣ,
Подъ водою въ тростникахъ.
Ихъ лягушка колыхнетъ,
Или окунь шевельнетъ,
Глазъ да глазъ,
Тутъ сейчасъ
Наступаетъ ихъ чередъ.
Пузырьки изъ серебра
Вдругъ поймутъ, что—ихъ пора,
„Буль, буль, буль“,
Каждый—нуль,
Но на мигъ живетъ игра.[12]
А вѣять, млѣять, и лелѣять
Едва расцвѣтшіе цвѣтки,
Въ пространствѣ свѣтломъ нѣжно сѣять
Ихъ пыль, ихъ страсть, ихъ лепестки,
И сонно, близко, отдаленно,
Струной чуть слышною звенѣть,
Пожить мгновеніе влюбленно,
И незамѣтно умереть.
Отдѣлить чуть замѣтную прядь
Въ золотистомъ богатствѣ волосъ,
И играть ей, ласкать, и играть.
Чтобы Солнце въ ней ярко зажглось,—
Чтобъ глаза, не узнавши о томъ,
Засвѣтились, расширивъ зрачокъ,
Потому что плѣнительнымъ сномъ
Овѣваетъ мечту вѣтерокъ,
И, внезапно усиливъ себя,
Пронестись и примчать ароматъ,
Чтобы дрогнуло сердце, любя,
И зажегся влюбленностью взглядъ,
Чтобы ту золотистую прядь
Кто-то радостный вдругъ увидалъ,
И скорѣе бы сталъ цѣловать,
И душою бы весь трепеталъ.[13]
Въ одинъ мигъ, въ одно атомное дѣленіе времени и сознанія мысль уносится безконечно-далеко. Какъ хорошо мчаться путемъ, которымъ проходитъ молнія, проходитъ свѣтъ, проходитъ звукъ, проходитъ мысль, мечта. Отъ играющей въ вѣтеркѣ пряди волосъ, и отъ расширенныхъ зрачковъ, куда можетъ идти душа? Можетъ остаться вотъ здѣсь съ другою душой въ тѣсномъ сліяніи,—можетъ, оставшись съ ней въ единствѣ, безъ конца восходить по свѣтлымъ путямъ, къ области тѣхъ нетронуто-невѣдомыхъ міровъ, къ которымъ идетъ и тянется нашъ Воздухъ.
Нашъ Воздухъ только часть безбрежнаго Эѳира,
Въ которомъ носятся безсмертные міры.
Онъ круговой шатеръ, покровъ земного міра,
Гдѣ Духи Времени сбираются для пира,
И ткутъ калейдоскопъ сверкающей игры.
Равнины, пропасти, высоты и обрывы,
По чьей поверхности проходятъ облака,
Многообразія живые переливы,
Руна завѣтнаго скользящіе извивы,
Вслѣдъ за которыми мечта плыветъ вѣка.
Въ долинахъ Воздуха есть призраки-травинки,
Взростаютъ-таютъ въ немъ, въ единый мигъ, цвѣты,
Какъ пчелы, кружатся въ немъ бѣлыя снѣжинки,
Путями фейными проходятъ паутинки,
И водопадъ лучей струится съ высоты.
Несутся съ бѣшенствомъ свирѣпые циклоны,
Разгульной вольницей ликуетъ взрывъ громовъ,
И въ неурочный часъ гудятъ на башняхъ звоны,
Но послѣ быстрыхъ грозъ такъ изумрудны склоны
Подъ дѣтскимъ лепетомъ апрѣльскихъ вѣтерковъ.
Чертогомъ радости и міровыхъ сліяній
Сверкаетъ радуга изъ тысячи тоновъ.
И въ душахъ временныхъ тотъ праздникъ обаяній
Намекомъ говоритъ, что въ тысячахъ вліяній
Побѣдно царствуютъ лишь семь первоосновъ.
Отъ предразсвѣтной мглы до яркаго заката,
Отъ бѣлизны снѣговъ до кактусовъ и розъ,
Пространство Воздуха ликующе-богато
Напѣвомъ красочнымъ, гипнозомъ аромата,
Многосліянностью, въ которой все сошлось.
Когда подъ шелесты влюбляющаго Мая
Бѣлѣютъ ландыши и свѣтитъ углемъ—макъ,
Волна цвѣточныхъ душъ проносится, мечтая,
И Воздухъ, пьяностью два пола сочетая,
Велитъ имъ вмѣстѣ быть—нѣжнѣй, тѣснѣй, вотъ такъ.
Онъ измѣняется, переливаетъ краски,
Перебираетъ ихъ, въ игрѣ неистощимъ,
И незабудки спятъ, какъ глазки дѣтской сказки,
И арумъ яростенъ, какъ кровь и крикъ развязки,
И жизнь идетъ, зоветъ, и все плыветъ, какъ дымъ.
Въ Іюльскихъ празднествахъ, когда жнецы и жницы
Даютъ безумствовать сверканіямъ серпа,
Тревожны въ Воздухѣ передъ отлетомъ птицы,
И говорятъ въ ночахъ одна съ другой зарницы
Надъ страннымъ знаменьемъ тяжелаго снопа.
Сжигаютъ молніи—но неустанны руки,
Сгораютъ зданія—но вновь мечта ростетъ,
Кривою линіей стенаній ходятъ муки,
Но тонутъ въ Воздухѣ всѣ возгласы, всѣ звуки,
И снова—первый день, и снова—начатъ счетъ.
Всего таинственнѣй незримость параллелей,
Передаваемость, сны въ снахъ—и снова сны,
Духъ невещественный вещественныхъ веселій,
Отвѣтность марева, въ душѣ—напѣвъ свирѣлей,
Отображенья странъ и звуковой волны.
Въ душѣ ли грезящихъ, гдѣ встала мысль впервые,
Иль въ кругозорностяхъ, гдѣ склепъ Небесъ такъ синь,
Въ прекрасной разности, они всегда живыя,
Созданья Воздуха, тѣ волны звуковыя,
И краски зыбкія, и тайный храмъ святынь.
О, Воздухъ жизненный! Прозрачность круговая!
Онъ долженъ вольнымъ быть. Когда-жь его замкнуть,
Въ немъ дышетъ скрытый гнѣвъ, встаетъ отрава злая,
И, тяжесть мертвую на душу налагая,
Кошмары цѣпкіе невидимо ростутъ.
Но, хоть великъ шатеръ любого полуміра,
Хранилище-покровъ двухъ нашихъ полусферъ,
Нашъ Воздухъ лишь намекъ на пропасти Эѳира,
Гдѣ неразсказанность совсѣмъ иного міра,
Неполовиннаго, внѣ горъ и внѣ пещеръ.
О, свѣтоносное, великое Пространство,
Гдѣ мысли чудится всходящая стезя,
Всегда одѣтая въ созвѣздныя убранства,
Въ тебѣ міровъ и сновъ бездонно постоянство,
Никѣмъ не считанныхъ, и ихъ считать нельзя.
Начало и конецъ всѣхъ мысленныхъ явленій,
Воздушный Океанъ эѳирныхъ синихъ водъ,
Ты Солнце намъ даешь надъ сумракомъ томленій,
И красные цвѣты въ пожарахъ преступленій,
И въ зеркалѣ морей повторный Небосводъ.[14]
Долго, пристально, самозабвенно смотря на безконечныя видоизмѣненія облаковъ, наростающихъ
и какъ будто безслѣдно тающихъ, дѣлающихся красивыми и некрасивыми, большими и неопредѣленными, розовыми, красными, багряными, опалово-нѣжными, свинцово-тяжкими, дымными и слабо-раскаленными, какъ очень далекое зарево,—начинаешь все яснѣе чувствовать, что и всѣ людскіе лики, и твой собственный ликъ—лишь мгновенно существующія тучки, которыя живутъ—на мѣстѣ умершаго, и умираютъ—чтобъ дать жить другому. Намъ трудно помнить всегда о томъ, что πχντχ ’ρέι(?), все находится въ потокѣ, намъ страшно жертвовать своимъ спокойствіемъ, недвижностью, своимъ, разъ принятымъ, ликомъ. Въ этомъ есть смыслъ, потому, что богъ Покоя—родной братъ богу Движенія. Но, когда четко помнишь, какъ Вода отдаетъ себя Огню, и какъ Огонь, безъ устали, до побѣдности, грѣетъ холодные камни, на которыхъ начинаютъ играть безсмертныя краски, тогда не только не страшно отдавать свою малую отдѣльную личность неутолимому Великому, но и кажется желаннымъ, страстно хочется—все мѣнять, и измѣнять, въ себѣ, во имя цвѣтной Міровой Ткани безъ конца отдаваться творящему Потоку Жизни.
Есть печальное, красиво-печальное стихотвореніе Валерія Брюсова, У земли.
Помоги мнѣ, мать земля,
Съ тишиной меня сосватай.
Глыбы черныя дѣля,
Я стучусь къ тебѣ лопатой.
Ты всему живому—мать,
Ты всему живому—сваха.
Перстень свадебный сыскать
Помоги мнѣ въ комьяхъ праха.
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь послѣднимъ бракомъ.
Ты вѣнчаешь съ вѣтромъ тишь,
Лугъ съ росой, зарю со мракомъ.
Помоги сыскать кольцо.
Я объ немъ безъ слезъ тоскую,
И, упавъ, твое лицо
Въ губы черныя цѣлую.
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтахъ, на гранитахъ…
Хорошо мнѣ здѣсь лежать
На грядахъ, недавно взрытыхъ.
Я—твой сынъ, я—тоже прахъ,
Я, какъ ты, звено созданій.
Такъ откуда—страсть и страхъ,
И безсонный бредъ исканій?
Въ синевѣ плыветъ весна,
Вѣтеръ вольно носитъ шумы…
Гдѣ ты, дѣва-тишина,
Жизнь безъ жажды и безъ думы…
Помоги мнѣ, мать. Къ тебѣ
Я стучусь съ послѣдней силой.
Или ты, въ отвѣтъ мольбѣ,
Обручишь меня съ могилой?
Въ этихъ красиво-покорныхъ строкахъ звучитъ чувство, слишкомъ больно-знакомое каждому, кто хочетъ отъ жизни безмѣрности, Красоты, и вольности, но силой тупого проклятія прикованъ къ навязанной его сознанію убогой дѣйствительности. Но здѣсь есть Талисманъ—добровольная жертва. Жертва—пугающее слово, но въ немъ радостный исходъ. Не о жертвѣ робкой, смиренной говорю я, а о смѣлой жертвѣ съ блестящими зрачками. Освободительно и дивно, когда одинъ встаетъ противъ множества, когда мысль побѣждаетъ вещество.
И не на могилахъ ли цвѣтутъ самыя зеленыя травы? Мнѣ кажется, что Земля даетъ намъ—свадебное кольцо, и что одежда ея—не черная, а изумрудная.
Земля, я неземной, но я съ тобою скованъ,
На много долгихъ дней, на бездну быстрыхъ лѣтъ.
Зеленый твой просторъ мечтою облюбованъ,
Земною красотой я сладко заколдованъ,
Ты мнѣ позволила, чтобъ жилъ я какъ Поэтъ.
Межь тысячи умовъ мой мозгъ образовала
Въ такихъ причудливыхъ сплетеньяхъ и узлахъ,
Что все мнѣ хочется, „Еще!“ твержу я—„Мало!“,
И пытку я люблю, какъ упоенье бала,
Я быстрый альбатросъ въ безбрежныхъ облакахъ.
Не страшны смѣлому безмѣрныя усилья,
Шутя перелечу я изъ страны въ страну.
Но въ томъ весь ужасъ мой, что, если эти крылья
Во влагѣ омочу, исполненный безсилья,
Воздушный, неземной, я въ Морѣ утону.
Я долженъ издали глядѣть на эти воды,
Въ которыхъ жадный клювъ добычу можетъ взять,
Я долженъ надъ Землей летать не дни, а годы.
Но я блаженствую, я—лучшій сонъ Природы,
Хоть какъ я мучаюсь,—мнѣ некому сказать.
И рыбы блѣдныя, нѣмыя черепахи,
Быть можетъ, знаютъ миръ, безвѣстный для меня.
Но мнѣ такъ радостно застыть въ воздушномъ взмахѣ,
Въ ненасытимости, въ поспѣшности и страхѣ,
Надъ пропастью ночей, и надъ проваломъ дня.
Земля зеленая, я твой, но я воздушный,
Сама велѣла ты, чтобъ здѣсь я былъ такимъ,
Ты въ пропастяхъ летишь, и я лечу, послушный,
Я страшенъ, какъ и ты, я чуткій и бездушный,
Хотя я весь—душа, и мнѣ не быть другимъ.
Зеленая звѣзда, планета изумруда,
Я такъ въ тебѣ люблю безжалостность твою,
Ты не игрушка, нѣтъ, ты ужасъ, блескъ, и чудо,
И ты спѣшишь—туда, хотя идешь—оттуда,
И я тебя люблю, и я тебя пою.
Въ раскинутой твоей роскошной панорамѣ,
Въ твоей—нестынущей и въ декабряхъ—Веснѣ,
Въ вертепѣ, въ мастерской, въ тюрьмѣ, въ семьѣ, и въ храмѣ,
Мнѣ вѣчно чудится картина въ дивной рамѣ,
Я съ нею, въ ней, и внѣ, и этотъ сонъ—во мнѣ.
Сказалъ, и болѣе я повторять не стану,
Быть можетъ, повторю, я властенъ повторить:
Я предалъ жизнь мою лучистому обману,
Я въ безднахъ міровыхъ нашелъ свою Свѣтлану,
И для нея кручу блистающую нить.
Моя любовь—Земля, я съ ней сплетенъ—для пира,
Легенду мы поемъ изъ звуковыхъ примѣтъ.
Въ кошмарныхъ звѣздностяхъ, въ безмѣрныхъ безднахъ міра,
Въ алмазной плотности безсмертнаго Эѳира—
Сонъ Жизни, Изумрудъ, Весна, Зеленый Свѣтъ![15]
Земля, ты такъ любви достойна, за то, что ты всегда иная.
Какъ убѣдительно и стройно все въ глуби глазъ, вся жизнь земная.
Поля, луга, долины, степи, равнины, горы, и лѣса,
Болота, преріи, мареммы, пустыни, Море, Небеса.
Улыбки, шопоты, и ласки, шуршанье, шелестъ, шорохъ, травы,
Хребты безмѣрныхъ горъ во мракѣ, какъ исполинскіе удавы.
Кошмарность ходовъ подъ землею, разсѣлинъ, впадинъ, и пещеръ
И храмы въ страшныхъ подземельяхъ, чей страненъ сказочный размѣръ.
Дремотный блескъ зарытыхъ кладовъ, цѣлебный ключъ въ тюрьмѣ гранита,
И слитковъ золота сокрытость, что будетъ смѣлыми отрыта,
Паденье въ пропасть, въ мракъ и ужасъ, въ рудникъ, гдѣ рабъ—какъ властелинъ,
И горло горнаго потока, и рядъ овраговъ межь стремнинъ.
Въ глубокихъ безднахъ Океана—дворцы погибшей Атлантиды,
За сномъ потопа—вновь подъ Солнцемъ, ковчегъ Атлантовъ, Пирамиды.
Землетрясенія, ужасность—тайфуна, взрытости зыбей,
Успокоительная ясность вчера лишь вспаханныхъ полей.[16]
Земля научаетъ глядѣть—глубоко, глубоко.
Тѣлесные дремлютъ глаза, незримое свѣтится око.
Пугаясь, глядитъ
На тайну земную.
Земля между тѣмъ говоритъ:
Ликуй—я ликую.
Гляди предъ собой.
Есть голосъ въ веселомъ Сегодня, какъ голосъ есть въ темномъ Вчера.
Подпочва во впадинѣ озера—глина, рухлякъ, перегной,
Но это—поверхностный слой,
Тамъ дно, а надъ дномъ глубина, а надъ глубью волна за волной.
И зыбится вѣчно игра
Хрусталя, брилліантовъ, сафира, жемчуговъ, янтарей, серебра,
Порождаемыхъ Воздухомъ, Солнцемъ, и Луной, и Землей, и Водой.
Слушай! Пора!
Будь—молодой!
Все на Землѣ—въ перемѣнахъ, слагай же черту за чертой.
Мысли сверкаютъ,
Память жива,
Звучны слона.
Дни убѣгаютъ,—
Есть острова.
Глубочайшія впадины синихъ морей
Неизмѣнно вблизи острововъ залегаютъ.
Будь душою своей—
Какъ они,
Тѣ, что двойственность въ слитность слагаютъ,
Ночи и дни,
Мракъ и огни.
Мысли сверкаютъ,
Память жива.
Не позабудь острова!
Въ дикой пустынѣ, надъ пропастью водъ,
Нѣжный оазисъ цвѣтетъ и цвѣтетъ.
Сномъ золотымъ
Нѣжитъ игра.
Нынче—какъ дымъ—
Станетъ Вчера.
Духомъ святымъ,
Будь молодымъ.
Время! Скорѣе! Пора![17]
Слышу я, слышу твой голосъ, Земля молодая,
Слышно и видно мнѣ все: я—какъ ты.
Слышу, какъ дышутъ ночные цвѣты,
Вижу, какъ травка дрожитъ, расцвѣтая.
Только мнѣ страшно какой-то внезапной въ душѣ пустоты.
Что же мнѣ въ томъ, что возникнутъ черты?
То, что люблю я, бѣжитъ, пропадая.
Звученъ твой голосъ, Земля молодая,
Ты многоцвѣтна навѣкъ.
Вижу я цвѣтъ твой и тайные взоры,
Слышу я стройные струнные хоры,
Голосъ подземныхъ и солнечныхъ рѣкъ,—
Только мнѣ страшно, что рвутся узоры,
Страшно, Земля, мнѣ, вѣдь я Человѣкъ.
Что-жь мнѣ озера, и Море, и горы?
Вѣчно-ли буду съ одною мечтой?
Юноша страшенъ, когда онъ сѣдой.[18]
Явственно съ горнаго склона я
Вижу, что ты
Не только зеленая.
Въ пурпуръ такъ часто ты любишь рядить
Нѣжность своей красоты,
Красную въ ткани проводишь ты нить.
Ты предстаешь мнѣ какъ темная, жадная,
И неоглядная,
Страшно-огромная, съ этими взрывами скрытыхъ огней,
Вся еще только—намекъ и рожденіе,
Вся—заблужденіе
Быстрыхъ людей и звѣрей,
Вся еще—алчность и крики незнанія,
Непониманіе,
Бѣшенство дней и безумство ночей,
Только сгораніе, только канунъ просвѣтленія,
Еле намѣченный стихъ пѣснопѣнія
Блесковъ святыхъ Откровенія,
Съ царствомъ такого блаженства, гдѣ стонъ не раздастся ничей.[19]
Да, я помню, да, я знаю запахъ пороха и дыма,
Да, я видѣлъ слишкомъ ясно: Смерть какъ Жизнь непобѣдима.
Вотъ, столкнулась груда съ грудой, туча съ тучей саранчи,
Отвратительное чудо, ослѣпительны мечи.
Человѣкъ на человѣка, ужасъ бѣшеной погони,
Почва взрыта, стукъ копыта, мчатся люди, мчатся кони,
И подъ тяжестью орудій, и подъ яростью копытъ,
Звукъ хрустѣнья, дышутъ люди, счастливъ, кто совсѣмъ убитъ.
Запахъ пороха и крови, запахъ пушечнаго мяса,
Изуродованныхъ мертвыхъ сумасшедшая гримаса.
Новой жертвой возникаютъ для чудовищныхъ бойницъ
Вереницы пыльныхъ, грязныхъ, безобразныхъ, потныхъ лицъ.
О, конечно, есть отрада въ этомъ страхѣ, въ этомъ зноѣ,
Благородство безразсудныхъ, въ смерти свѣтлые герои.
Но за ними, въ душномъ дымѣ, палъ за темнымъ рядомъ рядъ
Противъ воли въ этой бойнѣ умирающихъ солдатъ.
Добиванье недобитыхъ, разстрѣлянье дезертира,—
На такой меня зовешь ты праздникъ радостнаго пира?
О, Земля, я слышу стоны оскверненныхъ дѣвъ и женъ,
Побѣжденъ мой врагъ заклятый, но побѣдой Я сраженъ.[20]
Помню, помню я другое. Ночь. Неаполь. Сонъ счастливый.
Какъ же все перемѣнилось? Люди стали смертной нивой!
Отвратительно-красивый отблескъ лавы клокоталъ,
Точно чѣмъ-то былъ поддѣланъ между этихъ черныхъ скалъ.
Въ страшной жидкости кипѣла точно чуждая прикраса,
Какъ разорванное тѣло, какъ растерзанное мясо.
Точно пинія вздымался расползающійся паръ,
Накоплялся и взметался ужасающій пожаръ.
Красный, сѣрый, темно-сѣрый, бѣлый паръ, а снизу лава,—
Такъ чудовищный Везувій забавлялся величаво.
Изверженье, изверженье, въ самомъ словѣ ужасъ есть,
Въ немъ уродливость намековъ, всѣхъ оттѣнковъ намъ не счесть.
Въ немъ размахъ, и пьяность, рьяность огневого водопада.
Убѣдительность потока, отвратительность распада.
Тамъ, въ одной спаленной грудѣ, звѣри, люди и дома,
Пепелъ, болѣе губящій, чѣмъ Азійская Чума.
Свѣтъ искусства, слово мысли, губы въ первомъ поцѣлуѣ,
Замели, сожгли, застигли лавно-пепельныя струи.
Ненасытнаго удава звенья сжали цѣлый міръ,
Здѣсь хозяинъ пьяный—Лава, будутъ помнить этотъ пиръ.[21]
Что-же, что тамъ шелеститъ?
Точно шорохъ тихихъ водъ.
Что тамъ грезитъ—спитъ не спитъ,
Наростаетъ и поетъ?
Безглагольность. Тишина.
Міръ полноченъ. Все молчитъ.
Чья-же тамъ душа слышна?
Что такъ жизненно звучитъ?
Голосъ вѣчно-молодой,
Хоть почти-почти безъ словъ.
Но прекрасный, но святой,
Какъ основа всѣхъ основъ.
Перекатная волна.
Но не море. Глубоко
Дышетъ жизнь иного сна.
Подъ Луной ей такъ легко.
Это нива. Ночь глядитъ.
Ласковъ звѣздный этотъ взглядъ.
Нѣжный колосъ шелеститъ.
Всѣ колосья шелестятъ.
Отгибаются, поютъ,
Наклоняются ко сну.
Соки жизни. Вѣчный трудъ.
Кротко льнетъ зерно къ зерну.
Что тамъ дальше? Цѣлый строй
Неживыхъ—живыхъ стволовъ.
Гроздья ягодъ надъ Землей.
Вновь основа всѣхъ основъ.
На тычинкахъ небольшихъ
Затаенная гроза,
Звонкій смѣхъ, и звонкій стихъ,
Мигъ забвенія, лоза.
Радость свѣтлая лица.
Звѣзды ласково глядятъ.
Зрѣетъ, спѣетъ безъ конца
Желтый, красный виноградъ.
Эти ягоды сорвутъ,
Разомнутъ ихъ, выжмутъ кровь.
Веселъ трудъ. Сердца поютъ.
Въ жизни вновь живетъ Любовь.
О, побѣдное зерно,
Гроздья ягодъ бытія!
Будетъ бѣлое вино,
Будетъ красная струя!
Протечетъ за годомъ годъ,
Жизнь не можетъ не спѣшить.
Только колосъ не пройдетъ,
Только гроздья будутъ жить.
Не окончатся мечты,
Всѣмъ засвѣтится Весна!
Литургія Красоты
Есть, была, и быть должна![22]
