Въ садахъ пробужденной Земли
Цвѣты расцвѣли, отцвѣли.
Но былъ ей одинъ всѣхъ милѣе:
Избранникъ зеленой Земли,
Онъ вѣчно живетъ, зеленѣя.Б***.
Приближаясь къ Океану, можешь думать только о немъ, и если даже, въ тайнѣ души, любишь сильнѣе не Море, а горы,—не помнишь о горахъ, когда вокругъ тебя шумитъ безконечная равнина водъ, обтекающихъ Землю.
Проходя гдѣ-нибудь по густому лѣсу, среди вѣковыхъ деревьевъ, вершины которыхъ гудятъ подъ вѣтромъ, протяжнымъ шумомъ, подобнымъ гулу морского прибоя,—забываешь о томъ, что есть пѣніе музыки, сочетанія струнныхъ инструментовъ.
Приближаясь къ Гёте, видишь царственную фигуру, заслоняющую всѣхъ другихъ любимыхъ тобой,—чувствуешь цѣльность, которая поглощаетъ все твое вниманіе и радуетъ своимъ духовнымъ спокойствіемъ.
Сконцентрированная буря, сознающая себя и со всѣхъ сторонъ окруженная громадной сферой безвѣтрія—вотъ точное опредѣленіе Гётевскаго паѳоса, чуждаго тому, другому, стенящему, острому и больному, которымъ полны современныя души.
Мы видимъ здѣсь предѣльный типъ законченной художественной натуры, нашедшій идеальное свое воплощеніе, быть можетъ, только дважды среди обширнаго сонма художниковъ и поэтовъ. Я разумѣю подъ вторымъ—уравновѣшеннаго генія Возрожденной Италіи, Леонардо да Винчи, бывшаго одновременно и художникомъ, и анатомомъ, и физикомъ, и архитекторомъ, и даже музыкантомъ.
Многое связываетъ воедино двухъ этихъ созидателей разныхъ эпохъ, дѣлаетъ ихъ двумя различными воплощеніями одного и того же типа: всесторонность личности, жаждущей всезнанія, мощь самобытныхъ творческихъ захватовъ, планомѣрность развитія, геніальная отрѣшенность отъ рамокъ добра и зла, и это гармоничное сліяніе красоты внѣшней и внутренней, и эта исключительная любовь къ Землѣ при полной ихъ побѣдѣ надъ земнымъ. И Винчи и Гёте были полубогами. И Винчи и Гёте смотрѣли на Землю, какъ на собственное свое царство, ликъ котораго они измѣняли, не колеблясь и не уставая. За то Земля и любила ихъ какъ своихъ первородныхъ сыновъ, получающихъ раньше другихъ возможность дышать и способность видѣть. Земля кинула ихъ жизни въ свѣтлую полосу, и если есть души, которыхъ всегда, какъ героиню Эдды, Брингильду, уносятъ волны несчастія, есть другія, которыя свѣтлымъ потокомъ всегда прибиваетъ къ цвѣтущимъ островамъ. Къ такимъ душамъ, когда путь ихъ завершенъ, примѣнимы ритмическія строки:
Я слышалъ о свѣтломъ героѣ,
Свободномъ отъ всякихъ желаній,
О немъ, перешедшемъ потокъ.
Въ лучистомъ застылъ онъ покоѣ,
Покинувъ нашъ міръ восклицаній
Для славы несозданныхъ строкъ.
Въ разрывахъ глубокой лазури,
Въ краю отодвинутой дали,
Съ нимъ тайно колдуетъ Судьба.
Къ нему не притронутся бури,
Его не коснутся печали,
Ему незнакома борьба.
Съ безсмертной загадкой во взорѣ,
Онъ высится гдѣ-то надъ нами,
Въ душѣ отразивъ небосводъ.
Въ высоко-мятущемся Морѣ
Онъ островъ, забытый вѣтрами,
Среди успокоенныхъ водъ.[1]
Вся долгая жизнь Гёте, ея внѣшнія обстоятельства и ея внутреннія теченія отмѣчены благосклонностью Судьбы. Родившись въ богатой семьѣ, онъ былъ въ ней маленькимъ принцемъ. Его дѣтство все озарено золотыми лучами Солнца, которые казались вдвойнѣ роскошными, потому что они падали на шелкъ и бархатъ. Его юность—юность сказочнаго царевича: онъ красивъ, уменъ, и одаренъ; для него ростутъ и блистаютъ все новыя деревья и цвѣты; для него расцвѣтаютъ улыбки и румянецъ смущенія на женскихъ лицахъ. Его геній просыпается рано и умираетъ вмѣстѣ съ нимъ, развиваясь пышно и легко, безъ болѣзненныхъ измѣнъ и безъ горькихъ паденій. Родная литература открываетъ для него широкое пустынное поле, и ему, не связанному предками, выпадаетъ лучшая радость быть создателемъ литературы своей страны. Ясность и простота его кристальныхъ созданій быстро обезпечиваютъ его славу, и ему не приходится утѣшать себя, что его поймутъ потомки. Могучая стойкость здоровья и кипѣніе всего жизнерадостнаго существа его были такъ велики, что въ семьдесятъ лѣтъ онъ могъ увлекаться изученіемъ Арабскаго языка—и девятнадцатилѣтней Ульрикой фонъ Левецовъ. Это—въ семьдесятъ лѣтъ,—что̀ же было, когда въ глазахъ поэта таилось еще больше огня, когда въ его сновидѣніяхъ было прозрачное лѣто? Его трудовая жизнь была непрекращающимся праздникомъ, и когда 82 лѣтъ онъ умеръ,—не умеръ, а безболѣзненно уснулъ,—Эккерманъ, стоя у смертнаго одра его, любовался его почти столѣтнимъ тѣломъ, прекраснымъ и правильнымъ, какъ статуя, безъ малѣйшаго утолщенія, безъ малѣйшаго исхуданія. Такъ умирали въ древности, такъ будутъ умирать въ грядущемъ, оглядываясь на завершенность пути, и не терзаясь ни страхомъ ни раскаяніемъ.
То, что сдѣлалъ Гёте для Германіи, и не только для Германіи, а для всего міра, по значительности и широкому объему какъ будто превышаетъ единичныя силы. Нѣмецкая литература, чахлая до него, была вознесена имъ на степень первоклассной. И въ различныхъ ея областяхъ онъ одинаково—пересоздатель и созидатель. Въ любовной лирикѣ и въ балладахъ, онъ, въ замѣну ложныхъ образцовъ, идеально возсоздаетъ духъ Германскаго народа. Въ пантеистическихъ стихотвореніяхъ онъ указываетъ людямъ на стройное единство Мірозданія. Въ „Гёцѣ“, возбудившемъ сразу всеобщій восторгъ, онъ возсоздалъ родную старину и началъ въ Нѣмецкой литературѣ новое теченіе, полное освободительныхъ стремленій. Въ „Вертерѣ“ онъ создалъ романтическую поэму, которую мы всегда будемъ читать въ юности. Въ такихъ поэмахъ, какъ „Сатиръ“ и „Прометей“ (3-й отрывокъ), въ желѣзныхъ строкахъ, имъ закрѣплены титаническіе порывы человѣческой души. Въ романѣ „Избирательное Сродство“, недостаточно извѣстномъ большой публикѣ, онъ создалъ настоящій современный романъ, основанный на душевно-тѣлесномъ разсмотрѣніи любви, прежде чѣмъ это сдѣлалъ Флоберъ въ „Madame Bovary“ и Левъ Толстой въ „Аннѣ Карениной“. Наконецъ, въ „Фаустѣ“ онъ написалъ поэму всего XIX-го вѣка.
Этого было бы достаточно для нѣсколькихъ писателей, чтобы пріобрѣсти справедливую славу. Но этого недостаточно, чтобы стать избранникомъ Земли, который высится надъ вѣками, какъ свѣтлый примѣръ совершенства. Если бы Гёте написалъ только свои поэтическія произведенія,—онъ былъ бы геніальнымъ писателемъ, какіе есть въ каждой странѣ. А между тѣмъ онъ является единственнымъ поэтомъ, достигшимъ идеальной красоты цѣльности, и въ смыслѣ совершенства типическаго, какъ художественная натура, онъ превосходитъ всѣхъ поэтовъ, хотя по силѣ таланта онъ значительно уступаетъ и Шекспиру и Кальдерону.
У Гёте была разносторонняя и жадная душа. Онъ не могъ удовлетвориться одной поэзіей. Увлекаясь зрѣлищами, онъ руководилъ театромъ, вводя въ него новые элементы; онъ писалъ превосходныя критическія статьи, оказавшія большое вліяніе; онъ не боялся унизить свой геній, переводя Бенвенуто Челлини. Онъ былъ неутомимымъ естествоиспытателемъ, и его заслуги въ этой области настолько велики, что нѣкій ревнитель строгаго знанія однажды сказалъ: „Этотъ законъ установленъ Вольфгангомь Гёте, который писалъ и стихи“. Въ исторіи первоначальной разработки эволюціонной теоріи имя Гёте стоитъ рядомъ съ именами Ламарка и Дарвина. Морфологія и остеологія, минералогія и геологія одинаково привлекаютъ его вниманіе. Онъ занимается нумизматикой и метеорологіей, онъ изучаетъ философію и Итальянскую живопись, онъ съ любопытствомъ заглядываетъ въ Китайскую литературу, онъ пишетъ о краскахъ работу, которая поражаетъ Шопенгауэра. Въ то время какъ Гётевскій Мефистофель является духомъ, который вѣчно отрицаетъ и, какъ замѣчаетъ чуткая Гретхенъ, ни въ чемъ не принимаетъ сердечнаго участія, самъ Гёте является живой противоположностью своего безсильнаго дьявола. Все узнать, все понять, все обнять—вотъ истинный лозунгъ, достойный Uebermensch’a,—слово, которое Гёте употреблялъ раньше Ницше и съ бо̀льшимъ правомъ.
Смотря, какъ Солнце, на цѣлый міръ, и любя, какъ Солнце, все, Гёте достигъ въ своей личности гармонической соразмѣрности частей, осуществилъ въ себѣ такую красоту, которая не боится дневного свѣта, а избираетъ его, какъ свою блестящую раму. Но неистощимый, какъ Земля, вѣчно склонная къ разнообразію, онъ любитъ и тьму, только его ночь—не наши осеннія ночи: его ночь полна легкаго сумрака, напоминающаго то теплыя ночи Италіи, то бѣлыя ночи Сѣвера.
Такъ увѣренно и гордо достигнувъ своей цѣльности, Гёте именно этой чертой отличается отъ другихъ поэтовъ. Ихъ много,—прекрасныхъ,—и ихъ всѣхъ можно опредѣлить, слѣдуя основной ихъ особенности. О Шекспирѣ кто-то сказалъ, что это цѣлый континентъ. О Марло можно сказать, что онъ—воплощенное властолюбіе. Кальдеронъ—многоцвѣтенъ, какъ Индійская лилія, дающая на одномъ стеблѣ двѣнадцать цвѣтковъ. Сервантесъ смѣется горькимъ смѣхомъ, и этотъ смѣхъ слышитъ весь міръ. Байронъ прекрасенъ, какъ Люциферъ. Шелли рыдаетъ, какъ геніальная скрипка, и переливается лунными дрожаніями воздушной лютни. Но каждый изъ этихъ поэтовъ воплощаетъ, въ общемъ, только одну черту. Ихъ можно любить больше, но о нихъ нельзя сказать того, что мы можемъ сказать о Гёте: они—части, онъ—цѣлое. Они видятъ міръ подъ однимъ угломъ, и никогда не властны отрѣшиться отъ своего темперамента. Гёте видитъ вселенную подъ разными углами и можетъ мѣняться, какъ Протей, ускользая отъ тѣхъ, кто не умѣетъ спрашивать, и говоря съ мудрыми, какъ предсказатель и мудрецъ. И потому въ будущемъ, когда люди вполнѣ овладѣютъ Землей, этой зеленой планетой, данной намъ для блаженства, они будутъ подобны не Шекспиру и не Шелли, а гармонически-властному Гёте.
Но есть еще другое отличіе этого великаго генія отъ цѣлой группы поэтовъ, заставляющее насъ, изнервничавшихся, утонченныхъ, и утомленныхъ своей утонченностью, періодически возвращаться къ уравновѣшенному Гёте, покидая наши душистыя и душныя теплицы, и, подобно вѣрнымъ богомольцамъ, приносить ему обѣтный даръ нашихъ лучшихъ влеченій. Это отличіе заключается въ томъ, что онъ—рѣзкая противоположность коренящемуся въ насъ трагизму. Въ немъ—враждебное человѣческой природы, вступая въ междоусобную борьбу и создавая лирическія грозы, всегда приводитъ къ радугѣ. Трагическія души, какъ Свифтъ, Эдгаръ По, Бодлэръ, или Ницше, какъ камни, сорвавшіеся съ высоты утеса, съ логической неизбѣжностью и все возростающей быстротой, летятъ въ пропасть, попутно увлекая за собою другіе камни меньшаго сопротивленія,—и чѣмъ тяжелѣе такой обломокъ, тѣмъ больше красоты въ его паденіи, тѣмъ тяжелѣе поднятый имъ гулъ. Души гармоническія, какъ Гёте, подобны громадному развѣсистому дереву, которое ростетъ столѣтія, поднимается упорно въ опредѣленномъ направленіи, и бури свои переноситъ—качаясь, метаясь, шумя, но цѣпко и твердо стоя на своемъ, Судьбой ему данномъ, мѣстѣ.
Да, и камни, сорвавшіеся съ высоты, убиваютъ тѣхъ, кто всталъ на ихъ пути. А священное дерево Бодхи, подъ тѣнью котораго Сакьямуни достигъ обладанія Истиной, жило, зеленѣя, долгія столѣтія, и, перенесенное, въ видѣ свѣжаго побѣга, на жемчужный островъ Цейлонъ, живетъ тамъ до сихъ поръ, внушая всѣмъ, кто къ нему приближается, мысли, отмѣченныя спокойной мудростью.
