Мнѣ всегда казалось интереснымъ, что на извѣстной ступени сознанія, на извѣстномъ уровнѣ чувствованія, совсѣмъ различныя души, или души лишь схожія отдаленно, могутъ выражаться вполнѣ тождественно. Есть незримые острова, которые на каждаго глянутъ одними и тѣми же очертаніями, если человѣкъ пройдетъ извѣстные пути.
„Безъ покрова печали мнѣ никогда не являлось божественное въ жизни“, говоритъ мало у насъ извѣстный, но замѣчательный нѣмецкій поэтъ Ленау, авторъ превосходнаго Фауста. „Красота какого бы то ни было рода, въ высшемъ ея развитіи, неизмѣнно возбуждаетъ впечатлительную душу до слезъ“, говоритъ Эдгаръ По. „Melancholy,“—добавляетъ онъ, „печаль, есть такимъ образомъ наиболѣе законное изъ всѣхъ поэтическихъ настроеній“.
Если бы я сталъ отыскивать формулы красоты въ словахъ другихъ большихъ и великихъ поэтовъ, какъ старыхъ, такъ и новыхъ, я могъ бы привести цѣлый рядъ опредѣленій, совпадающихъ съ формулой Ленау и Эдгара По, съ формулой, устанавливающей тѣсную неразрывную связь между красотой и печалью. Но не беря простыя словесныя опредѣленія, а обращаясь къ міру незабвенныхъ поэтическихъ образовъ, созданныхъ изысканными душами поэтовъ, не видимъ ли мы, на самомъ дѣлѣ, неуклонное стремленіе творческой фантазіи связывать лучшія свои достиженія съ ощущеніемъ душевной боли? Почему мы любимъ Библію, Эсхила, Софокла, почему намъ дороги Шекспиръ и Данте, Гете и Байронъ, Левъ Толстой и Достоевскій? Вспомните. Мы любимъ ихъ за красивую боль, которую они намъ причинили и продолжаютъ причинять. Проклинающій небо Іовъ, съ исполинской пронзенной душой, вопіющей о неправедностяхъ міра; окровавленный Апостолъ человѣчества, Прометей, прикованный къ скалѣ; мучительный Эдипъ, ослѣпленный за чрезмѣрную свою зоркость; царственный Макбетъ и сомнамбула леди Макбетъ, два ночные призрака, окруженные дьявольскимъ ореоломъ изъ красныхъ цвѣтовъ; тоскующій Гамлетъ и утопленница Офелія; трагическіе лики Антонія, Лира, Корделіи, Клеопатры, Дездемоны; сраженные однимъ ударомъ, Паоло и Франческа, въ ураганѣ, вращающемъ призраки преступной любви; Грэтхенъ, на тюремномъ полу, дѣвушка, заплатившая за любовь плахой; таинственный Манфредъ, съ душою, исполненной міровыхъ воплей; чарующая Анна Каренина, бросившая свое любившее тѣло подъ поѣздъ; полубезумные, страшные, своей болью влекущіе, своей уродливостью манящіе и завлекающіе облики Карамазовыхъ и Раскольникова, Рогожина и Свидригайлова, и Грушеньки, и Насти, этихъ женщинъ съ кошачьей, съ пантерной душой; все боль и боль, нагроможденье боли, преступность, меланхолія, мракъ, темный покровъ печали, усѣянный свѣтлыми пятнами, черный ночной небосводъ, красивый своими провалами, пьянящій страшной бездонностью своихъ междузвѣздныхъ пространствъ.
Великіе поэты, стремясь къ созданью красоты, и желая чарами поэзіи подчинить себѣ души людей, обращаются къ области печали, какъ къ области наиболѣе имъ надлежащей, и доставляющей имъ наиболѣе вѣрныя средства достигать художественной побѣды, создавать гипнотизирующія чары.
И потому въ огромномъ большинствѣ поэты являются пѣвцами боли, утраты, и смерти, а не пѣвцами жизни, утра, и достиженья. О, насколько легче вращаться въ области печали! Чтобы выражать ее, у насъ есть скрипки, флейты, инструменты нѣжные, какъ мягкіе тона зимней лунной ночи и лѣтняго разсвѣта въ лѣсу. Чтобъ выражать ощущенье достиженія, чтобы могъ раздасться утвердительный голосъ жизни и жизнерадостной личности, у насъ нѣтъ почти ничего, кромѣ трубъ, и боевого рога, и волны барабаннаго боя. Но, если трудность достиженія усиливаетъ цѣнность достигнутаго, мы вдвойнѣ, вдесятернѣ, должны цѣнить тѣхъ поэтовъ, которые сумѣли дать намъ образцовыя созданья, отмѣченныя не печатью красивой печали, а нѣжнымъ румянцемъ молодого лица, которому хочется жизни и жизни. Великіе творцы-поэты срываются и падаютъ, когда задаются желаньемъ создать красоту не въ печальныхъ покровахъ, а въ веселой одеждѣ. Типичный поэтъ радости и жизни, Уильэмъ Уордсуортъ, въ девяти десятыхъ своего творчества просто нестерпимъ и пошлъ. Гете скученъ въ своихъ идилліяхъ. Добродѣтельныя заключенія многихъ драмъ Шекспира могутъ вызывать въ насъ чувство негодованія. Данте безцвѣтенъ въ доброй части своего Рая. Два положительные типа Достоевскаго, Алеша и Соня, потому насъ и влекутъ, что первый утонченъ до ненормальности, а вторая ненормальна до утонченности. Самъ великій Толстой, которому на міровомъ состязаніи геніевъ Судьба присудила львиную долю добычи, впадаетъ въ плоскость, когда замышляетъ быть художникомъ радостной жизненности.
И потому, говорю я, вдвойнѣ мы должны цѣнить великихъ пѣвцовъ жизни. Изъ нихъ мнѣ кажутся главными, и не только главными, но и единственно-великими, Англійскій утонченный Аріэль, Шелли, и могучій, какъ грубое узлистое дерево, сильный, какъ старый вязъ, бардъ свободной Америки, Уольтъ Уитманъ.
Русская публика приблизительно знаетъ, что такое Шелли, но въ подавляющемъ большинствѣ она не только не знакома съ поэзіей и жизнью Уольта Уитмана, а даже не знаетъ его имени. Внѣшнимъ образомъ это обстоятельство можетъ быть въ значительной степени объяснено тѣмъ, что Уитманъ въ своемъ творчествѣ совершенно порываетъ съ обще-Европейскими литературными формами, и совсѣмъ не имѣетъ тѣхъ общедоступныхъ элементовъ красивости, которые легко привлекаютъ къ себѣ большую публику. Внутреннимъ образомъ—онъ черезчуръ усложненъ, отвлечененъ, и, кромѣ того, онъ слишкомъ много ввелъ въ свои стихи элементовъ чисто-Американскихъ, мѣстныхъ. Притомъ же онъ написалъ, строго говоря, одну только книгу, книгу стиховъ, Leaves of Grass, Листья травы, Побѣги травы. Но этой своей книгой и всей своей жизнью, въ которой мечта слита съ дѣйствительностью, Уитманъ далъ образецъ новаго человѣка, всеобъемлющаго человѣка второй половины XIX-го столѣтія. Онъ слилъ воедино элементъ литературный, политическій, религіозный, съ элементомъ чисто-жизненной дѣйственности, глубокая душа соединилась здѣсь съ красивымъ сильнымъ тѣломъ, безстрашіе мысли съ безстрашіемъ дѣйствія, все это существо справедливо взяло своимъ символомъ побѣги травы,—зеленое сильное стремленье, окруженное воздухомъ, цѣпко ухватившееся за родную землю, но смѣло глядящее на далекое Солнце.
Изъ Американскихъ поэтовъ Русской публикѣ особенно пришелся по душѣ Эдгаръ По. Но у Эдгара По глубокая утонченная аристократическая душа. Тутъ можно припомнить поучительную исторію. Въ Оксфордѣ, въ этомъ старинномъ университетскомъ городѣ, въ умственной столицѣ Англійскихъ созерцательныхъ душъ, при многихъ домахъ, и при всѣхъ колледжахъ существуютъ, прекрасные газоны съ поразительно-нѣжной зеленью. Въ одномъ изъ такихъ скверовъ нѣкая Американская лэди спросила садовника, какимъ образомъ лужайка можетъ быть доведена до такого удивительнаго совершенства, до такой безукоризненной изумрудности газона. Отвѣтъ былъ слѣдующій: „Если вы будете укатывать ее и орошать правильно втеченіе приблизительно трехъ столѣтій, вы получите совершенно такіе же результаты“. Эдгаръ По, хотя и Американецъ, былъ истиннымъ джентльмэномъ изъ Оксфорда, съ его чудными библіотеками, съ его сѣдыми колледжами, съ его перезвонами башенъ, съ печальными тѣнистыми аллеями изъ тысячелѣтнихъ деревьевъ, и съ роскошными парками, гдѣ каждый день, въ строго-опредѣленномъ порядкѣ, раскрываются новые цвѣты.
Уольтъ Уитманъ, напротивъ, является хаотически юной необузданной и недисциплинированной душой, для которой все вновѣ, для которой Мірозданіе началось только сегодня, убѣдительно только сегодня, заманчиво, цѣнно, при всѣхъ своихъ спутанностяхъ, только сегодня. Онъ любитъ всѣхъ, онъ любитъ все. Его впечатлительность неразборчива и прожорлива, какъ допотопный Левіафанъ. Но, какъ допотопное грузное и грозное чудовище, онъ переноситъ насъ къ утру Мірозданія, и даетъ намъ ощущеніе огромныхъ творческихъ пространствъ Земли и Воды.
Уольтъ Уитманъ воспѣваетъ личность, берущую все изъ прошлаго, что было въ немъ сильнаго, но лишь затѣмъ, чтобъ сдѣлать свой день единственнымъ по силѣ новизны. Кто дѣйствительно живетъ въ своей жизни, тотъ не можетъ не ощущать, что до него какъ будто и не было жизни, были лишь приближенія.
Я говорю, что никто еще не былъ наполовину достаточно благоговѣйнымъ,
Наполовину никто не молился достаточно, не обожалъ,
Думать не началъ никто, какъ божествененъ онъ, и какъ вѣрно грядущее.
Уольтъ Уитманъ чувствуетъ себя пѣвцомъ сильной личности, и своего ненасытно-стремящагося народа, исполненнаго ощущеній свободы,—своей молодой страны, хаотически рвущейся къ массовымъ созданьямъ новыхъ формъ жизни. Чувствуя себя новымъ, онъ отбрасываетъ старое, и прежде всего, будучи поэтомъ, онъ отбрасываетъ старую форму стиховъ.
Прочь эти старыя сказки!
Прочь эти повѣсти, замыслы, драмы дворовъ чужестранныхъ,
Прочь эта сахарность риѳмъ въ любовныхъ стихахъ,
Съ интригами, съ праздною сѣтью любвей.
Для юной кряжистой натуры, жаждущей новаго творчества, и любящей стукъ топора въ лѣсахъ, гдѣ еще не ступала нога человѣка, заманчивость жизни не въ тѣхъ очаровательностяхъ, которыя влекутъ усталыя души въ голубые и нѣжно-палевые салоны, съ утонченной мебелью, и съ блѣдными картинами, полными смягченныхъ тоновъ. Уольтъ Уитманъ воспѣваетъ простое сильное „Я“ молодой расы.
Одного воспѣваю я, личность, простую, отдѣльную,
Но слово мое—для Народа, мой лозунгъ—для всѣхъ.
О тѣлѣ живущемъ пою, съ головы и до ногъ.
Не только лицо и мозгъ
Достойны, сказала мнѣ Муза,
Она мнѣ сказала, что много достойнѣе Форма въ своемъ завершеньи.
И Женщину я наравнѣ воспѣваю съ Мужчиной.
О жизни безмѣрной въ біеньи, во власти и страсти,
Веселой, для вольныхъ дѣяній
По законамъ божественнымъ созданной,
Я пою.
Человѣка пою Нашихъ Дней.
Человѣкъ божествененъ, говоритъ Уольтъ Уитманъ. Если онъ не видитъ божественности въ себѣ, и въ своихъ собратьяхъ, онъ не найдетъ ее нигдѣ въ мірѣ. Въ стихотвореніи Къ вамъ онъ говоритъ:
Я оставлю всѣхъ и приду и создамъ я гимнъ о васъ:
Никто васъ не понялъ, но я понимаю васъ;
Никто справедливъ съ вами не былъ—вы сами съ собой справедливыми не были;
Васъ находилъ несовершеннымъ каждый;
Несовершенства въ васъ не нашелъ только я.
Всякій хотѣлъ подчинять васъ; одинъ только я никогда
Не соглашусь подчинять васъ.
Не помѣщаю надъ вами лишь я господина, и собственника,
Лучшаго, Бога, того, что за гранью живущаго внутренно въ васъ.
Живописцы писали роями кишащія группы,
И фигуру центральную всѣхъ,
И вкругъ головы центральной фигуры ореолъ златоцвѣтнаго свѣта.
Но я пишу миріады головъ,
Ни одной головы безъ ея ореола лучей златоцвѣтнаго свѣта,
Отъ моей онъ стремится руки, и изъ мозга всѣхъ женщинъ, любого мужчины,
Истекаетъ сіяньемъ всегда.
Такъ любя современнаго новаго человѣка, освобожденнаго отъ рабскихъ путъ, Уольтъ Уитманъ создаетъ, одинъ за другимъ, гимны душѣ и тѣлу. Онъ не разрываетъ брата съ сестрой, онъ всегда чувствуетъ плѣнительную безпрерывность мистическаго брака матеріи съ духомъ, вещества съ душой. Не всегда возможно процитировать какой-либо изъ самыхъ его существенныхъ, поразительно-смѣлыхъ гимновъ человѣческому тѣлу, гдѣ онъ воспѣваетъ каждую часть нашего тѣла, въ каждой части видитъ красоту, и воспѣваетъ каждый моментъ человѣческой страсти. Но я приведу здѣсь превосходное его стихотвореніе Ласка орловъ, гдѣ поэзію влюбленной тѣлесности онъ переноситъ въ воздушную область вѣтровъ и летящихъ крыльевъ, даетъ намъ видѣть, какъ прекрасны птицы въ воздухѣ.
Идя вдоль рѣки по дорогѣ (это утромъ мой отдыхъ, прогулка),
Я въ воздухѣ, тамъ, ближе къ небу, заглушенный услышалъ звукъ.
Внезапная ласка орловъ, любовная схватка въ пространствѣ,
Сплетеніе вмѣстѣ высоко, сомкнутые сжатые когти,
Вращеніе, бѣшенство, ярость живого вверху колеса,
Четыре могучихъ крыла, два клюва, сцѣпленіе массы,
Верченье, круженье комка, разрывы его и увертки,
Прямое паденіе внизъ, покуда, застывъ надъ рѣкою,
Два вмѣстѣ не стали одно, въ блаженномъ мгновеньи затишья,
Вотъ, въ воздухѣ медлятъ они въ недвижномъ еще равновѣсьи,—
Разлука, и втянуты когти, и вотъ они, медленно, снова
На крѣпкихъ и вѣрныхъ крылахъ, вкось, въ разномъ отдѣльномъ полетѣ
Летятъ, онъ своею дорогой, своею дорогой она.
Въ любви къ тѣлу Уитманъ не останавливается на одномъ только строѣ явленій. Онъ слишкомъ художникъ, чтобы любить только женское тѣло. Истинно-видящій глазъ видитъ все. Красота мужчины плѣняетъ этого поэта не менѣе, чѣмъ красота женщины. Онъ касается тонкихъ, страшно-тонкихъ струнъ нашей души, идущей въ извѣстныя мгновенья созерцательности слишкомъ далеко, по дорогамъ, уводящимъ къ необычному, къ невыработанному, къ неосуществленному. У людей Эпохи Возрожденія это чувство имѣетъ болѣе утонченный и, быть можетъ, болѣе извращенный характеръ, чѣмъ у современнаго Американскаго поэта. Въ созданіяхъ Микель Анджело тѣла женщинъ отличаются не столько женственной, сколько мужественной красотой, даютъ намъ типы женщинъ съ какой-то другой планеты, куда не чувствуетъ тяготѣнія никто изъ ощущающихъ истинное очарованіе женственности. Въ геніальныхъ рисункахъ Леонардо да Винчи мы видимъ упорно повторяющійся ликъ юнаго андрогина, тоже существо не нашей планеты, болѣе влекущее, но говорящее о томъ мірѣ чувствованій, гдѣ все окутано змѣиною зыбкостью, исполнено невѣрныхъ очертаній, намековъ на что-то орхидейное, тепличное, душистое, и удушливое. Въ знаменитомъ стихотвореніи Уитмана Мой образъ Земля, насъ волнуетъ и страшитъ подобная же змѣиная уклончивость и недоговоренность, но въ то же время мы чувствуемъ нѣчто первобытно-сильное, понятное въ силу своей рельефности, допустимое въ силу своей могучести.
Нужно сказать также, что въ данной области Уитманъ очень осторожно вводитъ элементъ чувственности, и не этотъ элементъ въ такихъ гимнахъ господствуетъ. То, что ему настойчиво снится, это поэзія товарищества, поэзія какъ бы нѣкоторой идеальной Запорожской Сѣчи, дружины, гдѣ всѣ други, въ смыслѣ красоты чувства и личности.
Мнѣ снилось во снѣ, что я вижу невѣдомый городъ,
Непобѣдимый, хотя бъ на него и напали всѣ царства земли,
Снился мнѣ новый городъ Друзей,
Самымъ высокимъ тамъ—качество было могучей любви,
Выше—ничто, и за ней все идетъ остальное,
Зрима была она ясно мгновеніе каждое,
Въ дѣйствіяхъ жителей этого города,
Въ ихъ взорахъ, во всѣхъ ихъ словахъ.
Но, во всякомъ случаѣ, до Уитмана не было такого смѣлаго, такого беззавѣтнаго, и такого всеобъемлющаго пѣвца человѣческаго тѣла.
Уольтъ Уитманъ—пѣвецъ и человѣческой души, и человѣческаго тѣла, этого естественнаго нашего храма, который мы оскверняемъ своимъ непризнаніемъ, уродуемъ не видя его божественности. Мы принижаемъ наши ощущенія, усматривая косымъ окомъ грѣхъ и низменность тамъ, гдѣ есть только утро страсти, гармонія возрождающаго генія, блаженство забытья, отъ котораго блѣднѣютъ лица до превращенія ихъ въ лики неземные, и расширяются зрачки, какъ ростутъ, расширяясь, звѣзды отъ прозрачности чистаго воздуха въ предѣлахъ пламеннаго Юга.
Что-то въ лучшемъ смыслѣ библейское, и что-то, одновременно, утонченное, дошедшее до насъ изъ дней грядущихъ, слышится въ такомъ тѣлесномъ гимнѣ Уитмана:
Какъ Адамъ раннимъ утромъ,
Выхожу изъ ночной я бесѣдки, освѣженный сномъ,
Глядите, какъ я прохожу, услышьте мой голосъ, приблизьтесь,
Прикоснитесь ко мнѣ, прикоснитесь ладонью руки
До тѣла, пока прохожу я,
Не бойтесь, не страшно
Тѣло мое!
Человѣкъ есть мѣра Вселенной. Великія слова, которыя должно выжечь сознаніемъ въ своей душѣ. Начертать на пергаментѣ мысли эти острыя письмена. Занести ихъ красками нѣжными на волнующихся тканяхъ перемѣнчивой мечты.
Что особенно плѣняетъ въ Уольтѣ Уитманѣ, какъ человѣкѣ и поэтѣ, это великая сложность простоты, очарованье и простота истинно-сложнаго природнаго явленья. Зерно, изъ котораго пробивается ростокъ, и ростокъ выростаетъ въ стебель, и стебель превращается въ стволъ, покрытый боковыми побѣгами, и стволъ утолщается, кругъ выростаетъ за кругомъ, и пышная листва шумитъ, и шелеститъ, и зеленѣетъ, и на вѣткахъ, одѣтыхъ рукою Весны, дышутъ цвѣты, и въ лиственной чащѣ поютъ смѣлымъ голосомъ птицы, а выше, тамъ выше,—что̀ это,—Небо, облака, безбрежность жизни, безграничность красоты.
Поэтъ съ тѣломъ гладіатора, съ гармоничнымъ лицомъ красиваго звѣря, полнаго природныхъ силъ, Уитманъ былъ однимъ изъ тѣхъ отошедшихъ первородныхъ людей, которые проводили цѣлые дни, недѣли, и мѣсяцы въ лѣсахъ и степяхъ, на охотѣ, и прижимали ухо къ землѣ, чтобы слышать отдаленнѣйшіе шумы и ропоты. Отецъ Уольта Уитмана былъ плотникомъ, и въ стихахъ его сына мы чувствуемъ удары топора. Его мать была по происхожденію Голландкой, и въ поэзіи Уитмана мы такъ часто видимъ, столь свойственное Голландцамъ и Фламандцамъ, преклоненіе передъ непосредственнымъ, передъ красотой, воплощающейся ежеминутно въ нашей повседневности, ненасытное обожаніе дѣйствительности. Бо̀льшую часть своихъ поэмъ Уитманъ написалъ на открытомъ воздухѣ. Цѣлые мѣсяцы, цѣлые годы онъ провелъ такъ, что постоянно ѣздилъ верхомъ, катался въ лодкѣ, ходилъ на огромныя разстоянія пѣшкомъ, вбиралъ въ себя поля, берега, морскія пространства, событія, характеры, прохожихъ, фермы, города, безконечность городовъ. По цѣлымъ часамъ, обнаженный, онъ бродилъ по плотному приморскому песку, и подъ крики чаекъ читалъ нараспѣвъ Гомера и Шекспира. Въ простой одеждѣ онъ входилъ въ ряды рабочихъ и говорилъ, и не только смотрѣлъ, и не только слушалъ, но видѣлъ и слышалъ. Онъ посѣщалъ плавильни, лавки, мельницы, бойни, фабрики, заводы, корабельные доки, онъ приходилъ на свадьбы, на крестины, аукціоны, бѣга, и гонки. Онъ зналъ каждаго омнибуснаго кондуктора въ Нью-Іоркѣ. И никакую сцену природной красоты, ни яблони въ цвѣту, ни лилейный кустъ, гдѣ каждый листъ есть чудо, ни широкій воздухъ, ни заходящее Солнце, ни благовонный вѣтерокъ, напоенный дыханіемъ травъ, онъ не любилъ такъ, какъ людныя улицы гигантскаго Нью-Іорка, съ ихъ „неисчислимыми глазами“. Уитманъ былъ читатель душъ людскихъ. Онъ былъ звѣздочетъ людскихъ глазъ.
Сказать, что онъ былъ демократъ и пѣвецъ Демократіи, это значитъ дать незнающему невѣрное ощущеніе. Ничего не говоритъ намъ, несвѣдущимъ, это затасканное слово. Уитманъ былъ натурой глубоко-религіозной, въ истинномъ смыслѣ этого понятія. Онъ лелѣялъ въ душѣ своей неистощимый запасъ способности преклоненья, восхищенья, обоготворенья, нѣжнаго благоговѣнья. Эта способность вся была устремлена на жизнь. Этотъ сильный человѣкъ твердо стоитъ на землѣ, и говоритъ: „Люблю Землю“. Демократію Уитманъ разсматриваетъ, главнымъ образомъ, не какъ политическое явленіе, а скорѣе какъ форму религіознаго энтузіазма. Вольный союзъ мыслящихъ личностей, гдѣ каждый гармонично выдѣляетъ изъ себя магнетизмъ—тѣмъ, что онъ силенъ, здоровъ, и свободенъ.
Какое сильное проявленье такого магнетическаго тока могъ осуществлять онъ самъ, видно изъ слѣдующаго маленькаго событія. Въ одномъ изъ глухихъ закоулковъ Бостона онъ случайно встрѣтилъ уличнаго бродягу, котораго зналъ когда-то невиннымъ ребенкомъ. Теперь это былъ взрослый юноша, искусившійся въ порокѣ, онъ только-что бѣжалъ изъ Канады отъ преслѣдованія полиціи, и черты его лица, на которомъ была неотрицаемая печать грѣха, носили еще слѣды отъ недавней кровавой свалки въ Нью-Йоркѣ, гдѣ, какъ полагалъ онъ, онъ кого-то убилъ. Бродяга быстро разсказалъ все это Уольту Уитману, побужденный на полную откровенность именно добротой и полной чистотой Уольта Уитмана, той нѣжностью, которая, въ силу своей тонкости, любитъ всѣхъ и все. Уитманъ далъ ему, что могъ, изъ своихъ денегъ. И, прощаясь, на мгновенье онъ охватилъ своей рукою его шею и, наклонившись къ этому ужасному, избитому, преждевременно-старому лицу отверженца, онъ поцѣловалъ его въ щеку, и этотъ загнанный бродяга, быть можетъ впервые въ своей низкой жизни встрѣтивъ такой солнечный знакъ любви и состраданія, поспѣшно удалился съ рыданьями, глубоко потрясенный.
Человѣкъ съ такою душой, могъ написать строки, носящія названіе Къ тебѣ.
Незнакомецъ, коль ты, проходя, повстрѣчаешь меня,
И со мной говорить пожелаешь,
Почему бы тебѣ не начать разговора со мной?
Почему бы и мнѣ не начать разговора съ тобою?
Какимъ тонкимъ чувствомъ успокоенія и общечеловѣческой близости вѣетъ отъ этихъ немногихъ словъ! Уитманъ маніемъ руки превращаетъ сложный міръ, гдѣ страшно и холодно, въ большую, но уютную комнату, гдѣ глаза безъ страха глядятъ въ глаза, и рука невольнымъ и легкимъ жестомъ прикасается къ другой рукѣ, не чужой, но уже родной.
Въ этомъ смыслѣ Уитманъ настоящій чаровникъ. Въ двухъ-трехъ словахъ онъ умѣетъ дать намъ извѣстный толчокъ, устремить нашу душу въ мечтанье, и вызвать мгновенную картину.
Кто умѣлъ говорить такъ кратко?
Женщины ходятъ, сидятъ, молодыя и старыя,
Молодыя красивы—красивѣе старыя юныхъ.
Я вижу въ васъ устье рѣки, что ростетъ, расширяется,
Вливаясь въ великое море.
Я вижу, дитя задремало, какъ въ гнѣздѣ, на груди материнской,
Мать и ребенокъ спятъ—о, долго я ихъ изучаю.
Гумно, открыта дверь широкая овина,
И видно пастбище, на немъ рогатый скотъ,
Пасутся лошади, подъ солнечнымъ сіяньемъ,
А тамъ туманъ, и ширь, и дальній горизонтъ.
О комъ бы ни заговорилъ Уитманъ, онъ чувствуетъ неразрывную съ нимъ связь. Онъ говоритъ о первоздателяхъ, которыми движется человѣческая исторія. Онъ чувствуетъ себя однимъ изъ этихъ избранныхъ, онъ чувствуетъ себя бойцомъ, затѣявшимъ великую сложную битву.
Когда размышлялъ я въ молчаньи,
Къ поэтамъ моимъ возвращаясь, и думая, медля такъ долго,
Призракъ предсталъ предо мной недовѣрчивый съ виду,
Страшный въ своей красотѣ, возрастѣ, власти,
Геній пѣвцовъ старыхъ странъ,
Ко мнѣ обращая глаза подобные пламени,
Своимъ указуя перстомъ на многія пѣсни безсмертныя,
„Что поешь?“ угрожающимъ голосомъ мнѣ онъ сказалъ,
„Иль не знаешь, что есть лишь единственный замыселъ
Для бардовъ живущихъ вовѣкъ?
Говорить о Войнѣ, о превратностяхъ битвъ,
Совершенныхъ готовить бойцовъ!“
Такъ да будетъ, я молвилъ въ отвѣтъ,
О, надменная Тѣнь, я вѣдь тоже войну воспѣваю,
И длиннѣе она, и величественнѣй всѣхъ другихъ.
Начата она въ книгѣ моей, съ перемѣнной удачей,
Съ наступленіемъ, съ бѣгствомъ, съ движеньемъ впередъ, съ отступленьемъ,
Съ проволочкой въ побѣдѣ, съ еще не рѣшенной побѣдой,
(Хоть она достовѣрна, какъ кажется мнѣ, иль почти достовѣрна,
Какъ я вижу, въ концѣ концовъ!)
Поле битвы есть міръ,
Не на жизнь, а на смерть эта битва, за Тѣло и вѣчную Душу.
Вотъ, явился и я, чтобы пѣть пѣсню битвъ,
И я прежде всего поощряю
Смѣлыхъ бойцовъ.
Но вотъ онъ, чей духъ такой боевой, слышитъ какую-то пѣвицу, просто дѣвушку или женщину, которая поетъ какую-то пѣсню, и полный отклика на все, онъ отдаетъ ей свои привѣтственныя слова.
Вотъ, возьми этотъ даръ,
Я его сохранялъ для героя какого-нибудь,
Для оратора, для полководца,
Для кого-нибудь, кто бы служилъ
Доброму старому дѣлу,
Великой идеѣ, росту и вольности расы,
Какому нибудь храбрецу, что смотритъ тиранамъ въ глаза,
Какому-нибудь дерзновенному,
Понявшему слово мятежъ;
Но я вижу теперь—то, что я сохранялъ,
Тебѣ надлежитъ, какъ любому.
Онъ весенній, онъ мальчикъ, задорный мальчишка съ другимъ столь же юнымъ мальчишкой, исполненнымъ смѣха Весны.
Мы двое мальчишекъ, другъ къ другу мы льнемъ,
Другъ друга не бросимъ, и вмѣстѣ идемъ,
Направо, налѣво, на Югъ, и на Сѣверъ;
Мы сильны, и локти умѣемъ разставить,
И пальцы умѣемъ сжимать.
Оружіе съ нами, и нѣтъ съ нами страха,
Ѣдимъ мы, и пьемъ мы, и спимъ мы, и любимъ,
Одинъ намъ законъ есть, законъ тотъ—мы сами,
Пловцы мы, солдаты, разбойники, воры,
Въ тревогѣ всѣ скряги, вся челядь, попы.
Мы воздухъ вдыхаемъ, пьемъ свѣтлую воду,
Мы пляшемъ на дернѣ зеленомъ и взморьѣ,
Беремъ города, презираемъ покой,
Хохочемъ, смѣемся надъ сводомъ уставовъ,
И слабость мы гонимъ,—что́ нужно, беремъ.
Чувство единенья съ людьми возростаетъ, и его мечта охватываетъ далекія пространства.
Въ это мгновенье, когда я одинъ полонъ мысли и грусти,
Кажется мнѣ, что другіе есть люди тамъ въ странахъ другихъ,
Также какъ я одинокіе, полные грусти и мысли,
Кажется мнѣ, что гляжу я и ясно ихъ вижу,
Всюду, въ Германіи, Франціи, или Италіи,
Вижу въ Испаніи, дальше, въ Китаѣ, въ Россіи,
Рѣчь ихъ другая, и кажется мнѣ, что, когда бы
Могъ я узнать ихъ, я такъ же бы къ нимъ привязался,
Какъ я привязанъ къ живущимъ въ краяхъ мнѣ родныхъ,
Знаю, мы были бы братьями, были бъ друзьями,
Знаю, навѣрно я счастье бы съ ними узналъ.
Это чувство гармонической связи съ живымъ возрастаетъ до обожествленія того, о чемъ думаешь. Свѣтлой толпой возникаютъ новые боги, новые въ старомъ, и вѣчные.
Любовникъ божественный, безупречный Товарищъ,
Ждущій, незримый еще, но вполнѣ достовѣрный,
Будь моимъ Богомъ.
Ты, ты, о, Совершенный Человѣкъ,
Способный, свѣтлый, и красивый,
Довольный, любящій,
Широкій въ духѣ, завершенный въ тѣлѣ,
Будь моимъ Богомъ.
О, Смерть (ибо Жизнь свой чередъ отслужила),
Открыватель, привратникъ жилища небеснаго,
Будь моимъ Богомъ.
Сильнѣйшее, и лучшее, что вижу,
Что знаю, постигаю (чтобъ разрушить
Оковы водъ стоячихъ, и тебя,
Освободить, Душа),
Будь моимъ Богомъ.
Всѣ помыслы великіе, стремленья
Народовъ, всѣ геройскія дѣянья,
Свершенья восхищенныхъ, просвѣтленныхъ,
Будьте моими Богами.
Иль Время и Пространство,
Иль форма дивная божественной Земли,
Иль что-нибудь красивое, на что я
Гляжу, дивясь,
Или лучистый обликъ солнца,
Или звѣзда въ ночи,
Будьте моими Богами.
Подходя къ смерти, этотъ поэтъ видитъ въ ней не то, что видитъ масса людей. Онъ слишкомъ явно ощущаетъ свое и чужое безсмертіе.
Тотъ, кого я люблю днемъ и ночью, мнѣ снилось, сказали мнѣ—умеръ,
И мнѣ снилось, пошелъ я туда, гдѣ они схоронили того, кто мнѣ дорогъ,
Но въ томъ мѣстѣ онъ не былъ,
И мнѣ снилось, что я проходилъ и искалъ между мѣстъ погребальныхъ,
Чтобъ найти его,
И увидѣлъ, что каждое мѣсто—
Погребальное было.
Дома, что исполнены жизни, исполнены были и смерти,
(Вотъ и этотъ теперь),
Улицы, и корабли, и мѣста развлеченья,
Чикаго, Бостонъ, Маннагатта,
Филадельфія, были полны мертвецами, не только живыми,
Мертвецовъ было больше повсюду, о, больше гораздо.
И то, что мнѣ снилось, хочу говорить я отнынѣ всѣмъ людямъ и всѣмъ поколѣньямъ,
И связанъ отнынѣ я съ тѣмъ, что мнѣ снилось,
И нынѣ я знать не хочу всѣхъ мѣстъ погребальныхъ,
И хочу я безъ нихъ обходиться,
И, если бъ въ честь мертвыхъ поставленъ былъ памятникъ гдѣ бы то ни было,
Хоть тамъ, гдѣ я ѣмъ и гдѣ сплю я,—я былъ бы доволенъ,
И если тѣло того, кто мнѣ дорогъ, иль собственный трупъ мой,
Въ прахъ, образомъ должнымъ сведется, и прахомъ низвергнется въ море,
Я буду доволенъ,
Или, если вѣтрамъ его бросятъ,
Я буду доволенъ.
Ночью одинъ на прибрежьи
Межь тѣмъ какъ старая мать,
Распѣвая хриплую пѣсню,
Баюкаетъ чадо свое,
Я смотрю на блестящія ясныя звѣзды,
И думаю думу,—гдѣ ключъ
Вселенныхъ и будущаго.
Смыкаютъ все обширныя подобья,
Всѣ сферы, что взросли и не взросли,
Міры большіе, малые, смыкаютъ,
Всѣ солнца, луны, и планеты,
Всѣ разстоянья мѣстъ, хотя бъ обширныхъ,
Всѣ разстоянья времени, всѣ формы,
Въ которыхъ духа нѣтъ,
Всѣ души, всѣ живущія тѣла,
Хотя бъ они всегда различны были,
Въ мірахъ различныхъ,
Все то, что происходитъ въ газахъ, влагѣ,
Растеньяхъ, минералахъ, между рыбъ,
Среди звѣрей, смыкаетъ всѣ народы,
Всѣ краски, варваризмы, языки,
Всѣ тождества, какія только были,
Иль могутъ возникать на этомъ шарѣ,
Всѣ жизни, смерти, все, что было въ прошломъ,
Что въ настоящемъ, въ будущемъ идетъ,
Обширныя подобія скрѣпляютъ,
Всегда скрѣпляли все, и будутъ вѣчно
Скрѣплять, смыкать, держать все плотно, цѣльно.
Люди говорятъ о смерти, Уольтъ Уитманъ говоритъ о небесной смерти. Одно и то же явленіе принимаетъ два разные лика: у людей смерть имѣетъ землистый, ужасный, отвратительный видъ, въ воспріятьи поэта-философа у смерти божественный ликъ, овѣянный звѣзднымъ сіяньемъ.
Шопоты смерти небесной я слышу, шептанія, ропотъ,
Сказъ-пересказъ между устъ, лепетаніе ночи, хоралы въ свистѣніи шороха,
Шелесты нѣжно-всходящихъ шаговъ,
Тихое вѣянье, вздохъ навѣваній мистическихъ, струи невидимыхъ рѣкъ,
Теченья потока, который течетъ, безконечно течетъ,
(Или всплески то слезъ, безпредѣльныя волны человѣческихъ слезъ?)
Я вижу, какъ разъ вижу въ небѣ, скопленье огромное тучъ,
Пасмурно тучи плывутъ, медленно, и молчаливо,
Молча онѣ наростаютъ, мѣшаясь другъ съ другомъ,
Время отъ времени, наполовину туманомъ закрыта,
И опечалена, дальняя свѣтитъ звѣзда,
То появляясь, то затмѣваясь,
(Это скорѣе роды какіе-нибудь,
Торжественно это безсмертное чье-то рожденье:
На граняхъ, для глазъ непроницаемыхъ,
Проходитъ какая-то въ мірѣ душа).
Итакъ, вотъ основныя черты поэзіи Уольта Уитмана. Онъ поэтъ личности, безконечности жизни, и гармонической связи всѣхъ личныхъ отдѣльностей съ Міровымъ Цѣлымъ. Личность—это зерно жизни. Это—фундаментъ. Но этотъ фундаментъ, слагаясь съ однородными сущностями въ одну цѣльность, образуетъ зданіе, легкимъ шпилемъ убѣгающее въ безконечное небо, гдѣ дышутъ безсмертныя звѣзды. Уитманъ видитъ душу за всѣми явленіями; за свѣтлыми и темными тканями жизни онъ видитъ Единое Цѣлое. Религія Уитмана—космическій энтузіазмъ, тотъ неистощимый міровой восторгъ, которому не скучно, и не трудно, и не утомительно создавать все новыя и новыя сцѣпленья планетъ, и каждый мигъ благословлять рождающую тьму, исполненную тайнъ, и въ каждомъ новомъ цвѣткѣ ежеминутно торжествовать первое утро Мірозданія.
Если мы бросимъ общій взглядъ на поэтическіе лики двухъ сладкогласныхъ геніевъ мечты, Шелли и Эдгара По, мы увидимъ что въ жизнерадостномъ творчествѣ Шелли есть то же магнетическое „что-то“, что плѣняетъ насъ въ мрачномъ поэтѣ Ворона, Морэллы, и Лигейи. Они оба представляются намъ не людьми, а демонами, въ глазахъ которыхъ горитъ нездѣшній странный свѣтъ. Въ глазахъ Эдгара По этотъ свѣтъ—фосфорическій, подобный сіяньямъ, пляшущимъ надъ болотами, и надъ тревожными волнами ночного Океана. Въ глазахъ Шелли этотъ свѣтъ—сіянье ослѣпительнаго полдня, пьянаго отъ цвѣточныхъ испареній, когда Солнце на высшей своей точкѣ—или, чаще, нѣжный влажный блѣдный свѣтъ Луны, подъ которой далекимъ очеркомъ встаютъ окованныя вѣчными снѣгами горныя вершины, и безбрежной круговой равниной лежитъ спокойный Океанъ, говорящій своимъ безмолвіемъ о стройной Вѣчности.
Ликъ Уольта Уитмана—ликъ не духа, не демона, а свѣтлое лицо могучаго жителя Земли, по-земному влюбленнаго въ Землю, это ликъ исполина, который, какъ въ мячъ, можетъ играть обломками утесовъ, и можетъ нагромоздить эти мощные камни одинъ на другой, такъ что сложатся башни, и выростутъ города, и улицы этихъ могучихъ городовъ будутъ лабиринтами, и съ высоты безмѣрныхъ этажей изъ безчисленныхъ оконъ будутъ глядѣть въ содружественномъ множествѣ лица свободныхъ и мыслящихъ людей, примирившихся съ Землей, и въ глазахъ этихъ новыхъ свободныхъ людей, связанныхъ узами единой духовной жизни, будетъ горѣть тотъ же свѣтъ, что свѣтится въ глубокихъ глазахъ вотъ этого упорнаго и радостно-свѣжаго гиганта, напоминающаго сказочное древо Игдразиль, чьи вѣтви охватываютъ міръ, и чьи корни въ подземномъ царствѣ, и чья зеленая вершина въ безконечномъ Небѣ.
