Мнѣ всегда казалось интереснымъ, что на извѣстной ступени сознанія, на извѣстномъ уровнѣ чувствованія, совсѣмъ различныя души, или души лишь схожія отдаленно, могутъ выражаться вполнѣ тождественно. Есть незримые острова, которые на каждаго глянутъ одними и тѣми же очертаніями, если человѣкъ пройдетъ извѣстные пути.
„Безъ покрова печали мнѣ никогда не являлось божественное въ жизни“, говоритъ мало у насъ извѣстный, но замѣчательный нѣмецкій поэтъ Ленау, авторъ превосходнаго Фауста. „Красота какого бы то ни было рода, въ высшемъ ея развитіи, неизмѣнно возбуждаетъ впечатлительную душу до слезъ“, говоритъ Эдгаръ По. „Melancholy,“—добавляетъ онъ, „печаль, есть такимъ образомъ наиболѣе законное изъ всѣхъ поэтическихъ настроеній“.
Если бы я сталъ отыскивать формулы красоты въ словахъ другихъ большихъ и великихъ поэтовъ, какъ старыхъ, такъ и новыхъ, я могъ бы привести цѣлый рядъ опредѣленій, совпадающихъ съ формулой Ленау и Эдгара По, съ формулой, устанавливающей тѣсную неразрывную связь между красотой и печалью. Но не беря простыя словесныя опредѣленія, а обращаясь къ міру незабвенныхъ поэтическихъ образовъ, созданныхъ изысканными душами поэтовъ, не видимъ ли мы, на самомъ дѣлѣ, неуклонное стремленіе творческой фантазіи связывать лучшія свои достиженія съ ощущеніемъ душевной боли? Почему мы любимъ Библію, Эсхила, Софокла, почему намъ дороги Шекспиръ и Данте, Гете и Байронъ, Левъ Толстой и Достоевскій? Вспомните. Мы любимъ ихъ за красивую боль, которую они намъ причинили и продолжаютъ причинять. Проклинающій небо Іовъ, съ исполинской пронзенной душой, вопіющей о неправедностяхъ міра; окровавленный Апостолъ человѣчества, Прометей, прикованный къ скалѣ; мучительный Эдипъ, ослѣпленный за чрезмѣрную свою зоркость; царственный Макбетъ и сомнамбула леди Макбетъ, два ночные призрака, окруженные дьявольскимъ ореоломъ изъ красныхъ цвѣтовъ; тоскующій Гамлетъ и утопленница Офелія; трагическіе лики Антонія, Лира, Корделіи, Клеопатры, Дездемоны; сраженные однимъ ударомъ, Паоло и Франческа, въ ураганѣ, вращающемъ призраки преступной любви; Грэтхенъ, на тюремномъ полу, дѣвушка, заплатившая за любовь плахой; таинственный Манфредъ, съ душою, исполненной міровыхъ воплей; чарующая Анна Каренина, бросившая свое любившее тѣло подъ поѣздъ; полубезумные, страшные, своей болью влекущіе, своей уродливостью манящіе и завлекающіе облики Карамазовыхъ и Раскольникова, Рогожина и Свидригайлова, и Грушеньки, и Насти, этихъ женщинъ съ кошачьей, съ пантерной душой; все боль и боль, нагроможденье боли, преступность, меланхолія, мракъ, темный покровъ печали, усѣянный свѣтлыми пятнами, черный ночной небосводъ, красивый своими провалами, пьянящій страшной бездонностью своихъ междузвѣздныхъ пространствъ.
Великіе поэты, стремясь къ созданью красоты, и желая чарами поэзіи подчинить себѣ души людей, обращаются къ области печали, какъ къ области наиболѣе имъ надлежащей, и доставляющей имъ наиболѣе вѣрныя средства достигать художественной побѣды, создавать гипнотизирующія чары.
И потому въ огромномъ большинствѣ поэты являются пѣвцами боли, утраты, и смерти, а не пѣвцами жизни, утра, и достиженья. О, насколько легче вращаться въ области печали! Чтобы выражать ее, у насъ есть скрипки, флейты, инструменты нѣжные, какъ мягкіе тона зимней лунной ночи и лѣтняго разсвѣта въ лѣсу. Чтобъ выражать ощущенье достиженія, чтобы могъ раздасться утвердительный голосъ жизни и жизнерадостной личности, у насъ нѣтъ почти ничего, кромѣ трубъ, и боевого рога, и волны барабаннаго боя. Но, если трудность достиженія усиливаетъ цѣнность достигнутаго, мы вдвойнѣ, вдесятернѣ, должны цѣнить тѣхъ поэтовъ, которые сумѣли дать намъ образцовыя созданья, отмѣченныя не печатью красивой печали, а нѣжнымъ румянцемъ молодого лица, которому хочется жизни и жизни. Великіе творцы-поэты срываются и падаютъ, когда задаются желаньемъ создать красоту не въ печальныхъ покровахъ, а въ веселой одеждѣ. Типичный поэтъ радости и жизни, Уильэмъ Уордсуортъ, въ девяти десятыхъ своего творчества просто нестерпимъ и пошлъ. Гете скученъ въ своихъ идилліяхъ. Добродѣтельныя заключенія многихъ драмъ Шекспира могутъ вызывать въ насъ чувство негодованія. Данте безцвѣтенъ въ доброй части своего Рая. Два положительные типа Достоевскаго, Алеша и Соня, потому насъ и влекутъ, что первый утонченъ до ненормальности, а вторая ненормальна до утонченности. Самъ великій Толстой, которому на міровомъ состязаніи геніевъ Судьба присудила львиную долю добычи, впадаетъ въ плоскость, когда замышляетъ быть художникомъ радостной жизненности.
И потому, говорю я, вдвойнѣ мы должны цѣнить великихъ пѣвцовъ жизни. Изъ нихъ мнѣ кажутся главными, и не только главными, но и единственно-великими, Англійскій утонченный Аріэль, Шелли, и могучій, какъ грубое узлистое дерево, сильный, какъ старый вязъ, бардъ свободной Америки, Уольтъ Уитманъ.
Русская публика приблизительно знаетъ, что такое Шелли, но въ подавляющемъ большинствѣ она не только не знакома съ поэзіей и жизнью Уольта Уитмана, а даже не знаетъ его имени. Внѣшнимъ образомъ это обстоятельство можетъ быть въ значительной степени объяснено тѣмъ, что Уитманъ въ своемъ творчествѣ совершенно порываетъ съ обще-Европейскими литературными формами, и совсѣмъ не имѣетъ тѣхъ общедоступныхъ элементовъ красивости, которые легко привлекаютъ къ себѣ большую публику. Внутреннимъ образомъ—онъ черезчуръ усложненъ, отвлечененъ, и, кромѣ того, онъ слишкомъ много ввелъ въ свои стихи элементовъ чисто-Американскихъ, мѣстныхъ. Притомъ же онъ написалъ, строго говоря, одну только книгу, книгу стиховъ, Leaves of Grass, Листья травы, Побѣги травы. Но этой своей книгой и всей своей жизнью, въ которой мечта слита съ дѣйствительностью, Уитманъ далъ образецъ новаго человѣка, всеобъемлющаго человѣка второй половины XIX-го столѣтія. Онъ слилъ воедино элементъ литературный, политическій, религіозный, съ элементомъ чисто-жизненной дѣйственности, глубокая душа соединилась здѣсь съ красивымъ сильнымъ тѣломъ, безстрашіе мысли съ безстрашіемъ дѣйствія, все это существо справедливо взяло своимъ символомъ побѣги травы,—зеленое сильное стремленье, окруженное воздухомъ, цѣпко ухватившееся за родную землю, но смѣло глядящее на далекое Солнце.
Изъ Американскихъ поэтовъ Русской публикѣ особенно пришелся по душѣ Эдгаръ По. Но у Эдгара По глубокая утонченная аристократическая душа. Тутъ можно припомнить поучительную исторію. Въ Оксфордѣ, въ этомъ старинномъ университетскомъ городѣ, въ умственной столицѣ Англійскихъ созерцательныхъ душъ, при многихъ домахъ, и при всѣхъ колледжахъ существуютъ, прекрасные газоны съ поразительно-нѣжной зеленью. Въ одномъ изъ такихъ скверовъ нѣкая Американская лэди спросила садовника, какимъ образомъ лужайка можетъ быть доведена до такого удивительнаго совершенства, до такой безукоризненной изумрудности газона. Отвѣтъ былъ слѣдующій: „Если вы будете укатывать ее и орошать правильно втеченіе приблизительно трехъ столѣтій, вы получите совершенно такіе же результаты“. Эдгаръ По, хотя и Американецъ, былъ истиннымъ джентльмэномъ изъ Оксфорда, съ его чудными библіотеками, съ его сѣдыми колледжами, съ его перезвонами башенъ, съ печальными тѣнистыми аллеями изъ тысячелѣтнихъ деревьевъ, и съ роскошными парками, гдѣ каждый день, въ строго-опредѣленномъ порядкѣ, раскрываются новые цвѣты.
Уольтъ Уитманъ, напротивъ, является хаотически юной необузданной и недисциплинированной душой, для которой все вновѣ, для которой Мірозданіе началось только сегодня, убѣдительно только сегодня, заманчиво, цѣнно, при всѣхъ своихъ спутанностяхъ, только сегодня. Онъ любитъ всѣхъ, онъ любитъ все. Его впечатлительность неразборчива и прожорлива, какъ допотопный Левіафанъ. Но, какъ допотопное грузное и грозное чудовище, онъ переноситъ насъ къ утру Мірозданія, и даетъ намъ ощущеніе огромныхъ творческихъ пространствъ Земли и Воды.
Уольтъ Уитманъ воспѣваетъ личность, берущую все изъ прошлаго, что было въ немъ сильнаго, но лишь затѣмъ, чтобъ сдѣлать свой день единственнымъ по силѣ новизны. Кто дѣйствительно живетъ въ своей жизни, тотъ не можетъ не ощущать, что до него какъ будто и не было жизни, были лишь приближенія.
Я говорю, что никто еще не былъ наполовину достаточно благоговѣйнымъ, |
Уольтъ Уитманъ чувствуетъ себя пѣвцомъ сильной личности, и своего ненасытно-стремящагося народа, исполненнаго ощущеній свободы,—своей молодой страны, хаотически рвущейся къ массовымъ созданьямъ новыхъ формъ жизни. Чувствуя себя новымъ, онъ отбрасываетъ старое, и прежде всего, будучи поэтомъ, онъ отбрасываетъ старую форму стиховъ.
Прочь эти старыя сказки! |
Для юной кряжистой натуры, жаждущей новаго творчества, и любящей стукъ топора въ лѣсахъ, гдѣ еще не ступала нога человѣка, заманчивость жизни не въ тѣхъ очаровательностяхъ, которыя влекутъ усталыя души въ голубые и нѣжно-палевые салоны, съ утонченной мебелью, и съ блѣдными картинами, полными смягченныхъ тоновъ. Уольтъ Уитманъ воспѣваетъ простое сильное „Я“ молодой расы.
Одного воспѣваю я, личность, простую, отдѣльную, |
Человѣкъ божествененъ, говоритъ Уольтъ Уитманъ. Если онъ не видитъ божественности въ себѣ, и въ своихъ собратьяхъ, онъ не найдетъ ее нигдѣ въ мірѣ. Въ стихотвореніи Къ вамъ онъ говоритъ:
Я оставлю всѣхъ и приду и создамъ я гимнъ о васъ: |
И вкругъ головы центральной фигуры ореолъ златоцвѣтнаго свѣта. |
Такъ любя современнаго новаго человѣка, освобожденнаго отъ рабскихъ путъ, Уольтъ Уитманъ создаетъ, одинъ за другимъ, гимны душѣ и тѣлу. Онъ не разрываетъ брата съ сестрой, онъ всегда чувствуетъ плѣнительную безпрерывность мистическаго брака матеріи съ духомъ, вещества съ душой. Не всегда возможно процитировать какой-либо изъ самыхъ его существенныхъ, поразительно-смѣлыхъ гимновъ человѣческому тѣлу, гдѣ онъ воспѣваетъ каждую часть нашего тѣла, въ каждой части видитъ красоту, и воспѣваетъ каждый моментъ человѣческой страсти. Но я приведу здѣсь превосходное его стихотвореніе Ласка орловъ, гдѣ поэзію влюбленной тѣлесности онъ переноситъ въ воздушную область вѣтровъ и летящихъ крыльевъ, даетъ намъ видѣть, какъ прекрасны птицы въ воздухѣ.
Идя вдоль рѣки по дорогѣ (это утромъ мой отдыхъ, прогулка), |
Вотъ, въ воздухѣ медлятъ они въ недвижномъ еще равновѣсьи,— |
Въ любви къ тѣлу Уитманъ не останавливается на одномъ только строѣ явленій. Онъ слишкомъ художникъ, чтобы любить только женское тѣло. Истинно-видящій глазъ видитъ все. Красота мужчины плѣняетъ этого поэта не менѣе, чѣмъ красота женщины. Онъ касается тонкихъ, страшно-тонкихъ струнъ нашей души, идущей въ извѣстныя мгновенья созерцательности слишкомъ далеко, по дорогамъ, уводящимъ къ необычному, къ невыработанному, къ неосуществленному. У людей Эпохи Возрожденія это чувство имѣетъ болѣе утонченный и, быть можетъ, болѣе извращенный характеръ, чѣмъ у современнаго Американскаго поэта. Въ созданіяхъ Микель Анджело тѣла женщинъ отличаются не столько женственной, сколько мужественной красотой, даютъ намъ типы женщинъ съ какой-то другой планеты, куда не чувствуетъ тяготѣнія никто изъ ощущающихъ истинное очарованіе женственности. Въ геніальныхъ рисункахъ Леонардо да Винчи мы видимъ упорно повторяющійся ликъ юнаго андрогина, тоже существо не нашей планеты, болѣе влекущее, но говорящее о томъ мірѣ чувствованій, гдѣ все окутано змѣиною зыбкостью, исполнено невѣрныхъ очертаній, намековъ на что-то орхидейное, тепличное, душистое, и удушливое. Въ знаменитомъ стихотвореніи Уитмана Мой образъ Земля, насъ волнуетъ и страшитъ подобная же змѣиная уклончивость и недоговоренность, но въ то же время мы чувствуемъ нѣчто первобытно-сильное, понятное въ силу своей рельефности, допустимое въ силу своей могучести.
Нужно сказать также, что въ данной области Уитманъ очень осторожно вводитъ элементъ чувственности, и не этотъ элементъ въ такихъ гимнахъ господствуетъ. То, что ему настойчиво снится, это поэзія товарищества, поэзія какъ бы нѣкоторой идеальной Запорожской Сѣчи, дружины, гдѣ всѣ други, въ смыслѣ красоты чувства и личности.
Мнѣ снилось во снѣ, что я вижу невѣдомый городъ, |
Но, во всякомъ случаѣ, до Уитмана не было такого смѣлаго, такого беззавѣтнаго, и такого всеобъемлющаго пѣвца человѣческаго тѣла.
Уольтъ Уитманъ—пѣвецъ и человѣческой души, и человѣческаго тѣла, этого естественнаго нашего храма, который мы оскверняемъ своимъ непризнаніемъ, уродуемъ не видя его божественности. Мы принижаемъ наши ощущенія, усматривая косымъ окомъ грѣхъ и низменность тамъ, гдѣ есть только утро страсти, гармонія возрождающаго генія, блаженство забытья, отъ котораго блѣднѣютъ лица до превращенія ихъ въ лики неземные, и расширяются зрачки, какъ ростутъ, расширяясь, звѣзды отъ прозрачности чистаго воздуха въ предѣлахъ пламеннаго Юга.
Что-то въ лучшемъ смыслѣ библейское, и что-то, одновременно, утонченное, дошедшее до насъ изъ дней грядущихъ, слышится въ такомъ тѣлесномъ гимнѣ Уитмана:
Какъ Адамъ раннимъ утромъ, |
Человѣкъ есть мѣра Вселенной. Великія слова, которыя должно выжечь сознаніемъ въ своей душѣ. Начертать на пергаментѣ мысли эти острыя письмена. Занести ихъ красками нѣжными на волнующихся тканяхъ перемѣнчивой мечты.
Что особенно плѣняетъ въ Уольтѣ Уитманѣ, какъ человѣкѣ и поэтѣ, это великая сложность простоты, очарованье и простота истинно-сложнаго природнаго явленья. Зерно, изъ котораго пробивается ростокъ, и ростокъ выростаетъ въ стебель, и стебель превращается въ стволъ, покрытый боковыми побѣгами, и стволъ утолщается, кругъ выростаетъ за кругомъ, и пышная листва шумитъ, и шелеститъ, и зеленѣетъ, и на вѣткахъ, одѣтыхъ рукою Весны, дышутъ цвѣты, и въ лиственной чащѣ поютъ смѣлымъ голосомъ птицы, а выше, тамъ выше,—что̀ это,—Небо, облака, безбрежность жизни, безграничность красоты.
Поэтъ съ тѣломъ гладіатора, съ гармоничнымъ лицомъ красиваго звѣря, полнаго природныхъ силъ, Уитманъ былъ однимъ изъ тѣхъ отошедшихъ первородныхъ людей, которые проводили цѣлые дни, недѣли, и мѣсяцы въ лѣсахъ и степяхъ, на охотѣ, и прижимали ухо къ землѣ, чтобы слышать отдаленнѣйшіе шумы и ропоты. Отецъ Уольта Уитмана былъ плотникомъ, и въ стихахъ его сына мы чувствуемъ удары топора. Его мать была по происхожденію Голландкой, и въ поэзіи Уитмана мы такъ часто видимъ, столь свойственное Голландцамъ и Фламандцамъ, преклоненіе передъ непосредственнымъ, передъ красотой, воплощающейся ежеминутно въ нашей повседневности, ненасытное обожаніе дѣйствительности. Бо̀льшую часть своихъ поэмъ Уитманъ написалъ на открытомъ воздухѣ. Цѣлые мѣсяцы, цѣлые годы онъ провелъ такъ, что постоянно ѣздилъ верхомъ, катался въ лодкѣ, ходилъ на огромныя разстоянія пѣшкомъ, вбиралъ въ себя поля, берега, морскія пространства, событія, характеры, прохожихъ, фермы, города, безконечность городовъ. По цѣлымъ часамъ, обнаженный, онъ бродилъ по плотному приморскому песку, и подъ крики чаекъ читалъ нараспѣвъ Гомера и Шекспира. Въ простой одеждѣ онъ входилъ въ ряды рабочихъ и говорилъ, и не только смотрѣлъ, и не только слушалъ, но видѣлъ и слышалъ. Онъ посѣщалъ плавильни, лавки, мельницы, бойни, фабрики, заводы, корабельные доки, онъ приходилъ на свадьбы, на крестины, аукціоны, бѣга, и гонки. Онъ зналъ каждаго омнибуснаго кондуктора въ Нью-Іоркѣ. И никакую сцену природной красоты, ни яблони въ цвѣту, ни лилейный кустъ, гдѣ каждый листъ есть чудо, ни широкій воздухъ, ни заходящее Солнце, ни благовонный вѣтерокъ, напоенный дыханіемъ травъ, онъ не любилъ такъ, какъ людныя улицы гигантскаго Нью-Іорка, съ ихъ „неисчислимыми глазами“. Уитманъ былъ читатель душъ людскихъ. Онъ былъ звѣздочетъ людскихъ глазъ.
Сказать, что онъ былъ демократъ и пѣвецъ Демократіи, это значитъ дать незнающему невѣрное ощущеніе. Ничего не говоритъ намъ, несвѣдущимъ, это затасканное слово. Уитманъ былъ натурой глубоко-религіозной, въ истинномъ смыслѣ этого понятія. Онъ лелѣялъ въ душѣ своей неистощимый запасъ способности преклоненья, восхищенья, обоготворенья, нѣжнаго благоговѣнья. Эта способность вся была устремлена на жизнь. Этотъ сильный человѣкъ твердо стоитъ на землѣ, и говоритъ: „Люблю Землю“. Демократію Уитманъ разсматриваетъ, главнымъ образомъ, не какъ политическое явленіе, а скорѣе какъ форму религіознаго энтузіазма. Вольный союзъ мыслящихъ личностей, гдѣ каждый гармонично выдѣляетъ изъ себя магнетизмъ—тѣмъ, что онъ силенъ, здоровъ, и свободенъ.
Какое сильное проявленье такого магнетическаго тока могъ осуществлять онъ самъ, видно изъ слѣдующаго маленькаго событія. Въ одномъ изъ глухихъ закоулковъ Бостона онъ случайно встрѣтилъ уличнаго бродягу, котораго зналъ когда-то невиннымъ ребенкомъ. Теперь это былъ взрослый юноша, искусившійся въ порокѣ, онъ только-что бѣжалъ изъ Канады отъ преслѣдованія полиціи, и черты его лица, на которомъ была неотрицаемая печать грѣха, носили еще слѣды отъ недавней кровавой свалки въ Нью-Йоркѣ, гдѣ, какъ полагалъ онъ, онъ кого-то убилъ. Бродяга быстро разсказалъ все это Уольту Уитману, побужденный на полную откровенность именно добротой и полной чистотой Уольта Уитмана, той нѣжностью, которая, въ силу своей тонкости, любитъ всѣхъ и все. Уитманъ далъ ему, что могъ, изъ своихъ денегъ. И, прощаясь, на мгновенье онъ охватилъ своей рукою его шею и, наклонившись къ этому ужасному, избитому, преждевременно-старому лицу отверженца, онъ поцѣловалъ его въ щеку, и этотъ загнанный бродяга, быть можетъ впервые въ своей низкой жизни встрѣтивъ такой солнечный знакъ любви и состраданія, поспѣшно удалился съ рыданьями, глубоко потрясенный.
Человѣкъ съ такою душой, могъ написать строки, носящія названіе Къ тебѣ.
Незнакомецъ, коль ты, проходя, повстрѣчаешь меня, |
Какимъ тонкимъ чувствомъ успокоенія и общечеловѣческой близости вѣетъ отъ этихъ немногихъ словъ! Уитманъ маніемъ руки превращаетъ сложный міръ, гдѣ страшно и холодно, въ большую, но уютную комнату, гдѣ глаза безъ страха глядятъ въ глаза, и рука невольнымъ и легкимъ жестомъ прикасается къ другой рукѣ, не чужой, но уже родной.
Въ этомъ смыслѣ Уитманъ настоящій чаровникъ. Въ двухъ-трехъ словахъ онъ умѣетъ дать намъ извѣстный толчокъ, устремить нашу душу въ мечтанье, и вызвать мгновенную картину.
Кто умѣлъ говорить такъ кратко?
Женщины ходятъ, сидятъ, молодыя и старыя, |
Я вижу въ васъ устье рѣки, что ростетъ, расширяется, |
Я вижу, дитя задремало, какъ въ гнѣздѣ, на груди материнской, |
Гумно, открыта дверь широкая овина, |
О комъ бы ни заговорилъ Уитманъ, онъ чувствуетъ неразрывную съ нимъ связь. Онъ говоритъ о первоздателяхъ, которыми движется человѣческая исторія. Онъ чувствуетъ себя однимъ изъ этихъ избранныхъ, онъ чувствуетъ себя бойцомъ, затѣявшимъ великую сложную битву.
Когда размышлялъ я въ молчаньи, |
Но вотъ онъ, чей духъ такой боевой, слышитъ какую-то пѣвицу, просто дѣвушку или женщину, которая поетъ какую-то пѣсню, и полный отклика на все, онъ отдаетъ ей свои привѣтственныя слова.
Вотъ, возьми этотъ даръ, |
Онъ весенній, онъ мальчикъ, задорный мальчишка съ другимъ столь же юнымъ мальчишкой, исполненнымъ смѣха Весны.
Мы двое мальчишекъ, другъ къ другу мы льнемъ, |
Беремъ города, презираемъ покой, |
Чувство единенья съ людьми возростаетъ, и его мечта охватываетъ далекія пространства.
Въ это мгновенье, когда я одинъ полонъ мысли и грусти, |
Это чувство гармонической связи съ живымъ возрастаетъ до обожествленія того, о чемъ думаешь. Свѣтлой толпой возникаютъ новые боги, новые въ старомъ, и вѣчные.
Любовникъ божественный, безупречный Товарищъ, |
Что знаю, постигаю (чтобъ разрушить |
Подходя къ смерти, этотъ поэтъ видитъ въ ней не то, что видитъ масса людей. Онъ слишкомъ явно ощущаетъ свое и чужое безсмертіе.
Тотъ, кого я люблю днемъ и ночью, мнѣ снилось, сказали мнѣ—умеръ, |
Чикаго, Бостонъ, Маннагатта, |
Ночью одинъ на прибрежьи |
Въ мірахъ различныхъ, |
Люди говорятъ о смерти, Уольтъ Уитманъ говоритъ о небесной смерти. Одно и то же явленіе принимаетъ два разные лика: у людей смерть имѣетъ землистый, ужасный, отвратительный видъ, въ воспріятьи поэта-философа у смерти божественный ликъ, овѣянный звѣзднымъ сіяньемъ.
Шопоты смерти небесной я слышу, шептанія, ропотъ, |
(Это скорѣе роды какіе-нибудь, |
Итакъ, вотъ основныя черты поэзіи Уольта Уитмана. Онъ поэтъ личности, безконечности жизни, и гармонической связи всѣхъ личныхъ отдѣльностей съ Міровымъ Цѣлымъ. Личность—это зерно жизни. Это—фундаментъ. Но этотъ фундаментъ, слагаясь съ однородными сущностями въ одну цѣльность, образуетъ зданіе, легкимъ шпилемъ убѣгающее въ безконечное небо, гдѣ дышутъ безсмертныя звѣзды. Уитманъ видитъ душу за всѣми явленіями; за свѣтлыми и темными тканями жизни онъ видитъ Единое Цѣлое. Религія Уитмана—космическій энтузіазмъ, тотъ неистощимый міровой восторгъ, которому не скучно, и не трудно, и не утомительно создавать все новыя и новыя сцѣпленья планетъ, и каждый мигъ благословлять рождающую тьму, исполненную тайнъ, и въ каждомъ новомъ цвѣткѣ ежеминутно торжествовать первое утро Мірозданія.
Если мы бросимъ общій взглядъ на поэтическіе лики двухъ сладкогласныхъ геніевъ мечты, Шелли и Эдгара По, мы увидимъ что въ жизнерадостномъ творчествѣ Шелли есть то же магнетическое „что-то“, что плѣняетъ насъ въ мрачномъ поэтѣ Ворона, Морэллы, и Лигейи. Они оба представляются намъ не людьми, а демонами, въ глазахъ которыхъ горитъ нездѣшній странный свѣтъ. Въ глазахъ Эдгара По этотъ свѣтъ—фосфорическій, подобный сіяньямъ, пляшущимъ надъ болотами, и надъ тревожными волнами ночного Океана. Въ глазахъ Шелли этотъ свѣтъ—сіянье ослѣпительнаго полдня, пьянаго отъ цвѣточныхъ испареній, когда Солнце на высшей своей точкѣ—или, чаще, нѣжный влажный блѣдный свѣтъ Луны, подъ которой далекимъ очеркомъ встаютъ окованныя вѣчными снѣгами горныя вершины, и безбрежной круговой равниной лежитъ спокойный Океанъ, говорящій своимъ безмолвіемъ о стройной Вѣчности.
Ликъ Уольта Уитмана—ликъ не духа, не демона, а свѣтлое лицо могучаго жителя Земли, по-земному влюбленнаго въ Землю, это ликъ исполина, который, какъ въ мячъ, можетъ играть обломками утесовъ, и можетъ нагромоздить эти мощные камни одинъ на другой, такъ что сложатся башни, и выростутъ города, и улицы этихъ могучихъ городовъ будутъ лабиринтами, и съ высоты безмѣрныхъ этажей изъ безчисленныхъ оконъ будутъ глядѣть въ содружественномъ множествѣ лица свободныхъ и мыслящихъ людей, примирившихся съ Землей, и въ глазахъ этихъ новыхъ свободныхъ людей, связанныхъ узами единой духовной жизни, будетъ горѣть тотъ же свѣтъ, что свѣтится въ глубокихъ глазахъ вотъ этого упорнаго и радостно-свѣжаго гиганта, напоминающаго сказочное древо Игдразиль, чьи вѣтви охватываютъ міръ, и чьи корни въ подземномъ царствѣ, и чья зеленая вершина въ безконечномъ Небѣ.
