Мы остановились въ Славковѣ 22-го октября (3-го ноября); цѣлый день мы видѣли русскихъ по правой сторонѣ. Въ тотъ же день къ намъ присоединились другіе полки гвардіи, дѣлавшіе привалъ позади.
23-го октября (4-го ноября) мы форсированнымъ маршемъ направились въ Дорогобужъ—„капустный“ городъ; такъ мы прозвали его за огромное количество капусты, найденной нами, когда мы шли въ Москву. Здѣсь же, въ этомъ городѣ императоръ 13-го (25-го) августа приказалъ сдѣлать вычисленіе пушечныхъ и ружейныхъ выстрѣловъ, которые армія должна пустить въ предстоявшемъ большомъ сраженіи. Въ 7 часовъ вечера мы были еще въ двухъ лье отъ города; съ большимъ трудомъ мы добрались туда; огромное количество выпавшаго снѣга мѣшало намъ идти. Одно время мы даже заблудились и, чтобы людямъ, оставшимся позади, можно было нагнать насъ, мы больше двухъ часовъ били ночной сборъ, пока не дошли до мѣста, гдѣ когда-то былъ городъ; теперь онъ весь выгорѣлъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ домовъ.
Было часовъ 11, когда мы окончили устраиваться на бивуакахъ и, благодаря остаткамъ отъ сгорѣвшихъ домовъ, нашли достаточно топлива, чтобы развести костры и погрѣться. Но мы терпѣли во всемъ недостатокъ и были до такой степени измучены, что не имѣли даже силъ найти лошадь и украсть ее, чтобы потомъ съѣсть—и вотъ мы рѣшили сперва хорошенько отдохнуть. Одинъ солдатъ роты притащилъ мнѣ для спанья тростниковыя циновки; разостлавъ ихъ передъ костромъ, я улегся, положивъ голову на ранецъ, а ноги протянувъ къ огню.
Не прошло и часа, какъ я отдыхалъ—вдругъ я почувствовалъ по всему тѣлу невыносимый зудъ. Машинально я провелъ рукою по груди и по другимъ частямъ тѣла; каковъ же былъ мой испугъ, когда я убѣдился, что весь покрытъ паразитами. Я вскочилъ, какъ ужаленный, въ одну минуту раздѣлся до-гола и бросилъ въ огонь рубашку и панталоны. Все это затрещало на огнѣ, и хотя на мое тѣло падали крупныя хлопья снѣга, однако я не замѣчалъ холода, такъ я былъ взволнованъ этимъ приключеніемъ.
Наконецъ я вытряхнулъ надъ огнемъ остальную свою одежду, безъ которой не могъ обойтись, и облекся въ послѣднюю остававшуюся у меня смѣну бѣлья. Печально, чуть не плача, я усѣлся на свой ранецъ, и подперевъ голову руками, покрывшись своей медвѣжьей шкурой, провелъ остатокъ ночи вдали отъ проклятыхъ циновокъ, на которыхъ раньше спалъ. Съ тѣми, кто потомъ легъ на мое мѣсто, ничего не случилось; очевидно—я все забралъ на себя.
На другой день, 24-го октября (5-го ноября), мы выступили рано утромъ. Передъ выступленіемъ въ каждомъ полку гвардіи были розданы ручныя мельницы, чтобы молоть хлѣбныя зерна, если таковыя найдутся; но такъ какъ молоть было нечего, а машины были тяжелыя и ненужныя, то отъ нихъ избавились черезъ какія-нибудь сутки. День прошелъ печально—многіе изъ больныхъ и раненыхъ умерли; до тѣхъ поръ они дѣлали нечеловѣческія усилія, надѣясь добраться до Смоленска, гдѣ разсчитывали найти продовольствіе и расположиться на квартирахъ.
Вечеромъ мы остановились на опушкѣ лѣса, гдѣ приказано было устроить убѣжища для ночлега. Немного спустя наша маркитантка, г-жа Дюбуа, жена ротнаго цирюльника, почувствовала себя дурно и черезъ нѣсколько минутъ, на снѣгу и при двадцатиградусномъ морозѣ, произвела на свѣтъ здоровеннаго мальчугана: ужасное положеніе для женщины! Скажу по совѣсти, что при такихъ обстоятельствахъ полковникъ Боденъ, командиръ нашего полка, сдѣлалъ все возможное для облегченія положенія этой женщины: онъ далъ свой плащъ, чтобы прикрыть убѣжище, гдѣ находилась родильница, выносившая свои страданія съ большимъ мужествомъ. Полковой врачъ точно также ничего не пожалѣлъ; словомъ, все обошлось благополучно. Въ ту же ночь солдаты убили медвѣдя, который былъ въ одну минуту съѣденъ.
Проведя кое-какъ ночь крайне тяжелую, благодаря морозу, мы снова пустились въ путь. Полковникъ одолжилъ свою лошадь теткѣ Дюбуа, державшей на рукахъ своего новорожденнаго младенца, завернутаго въ овечью шкурку; ее самое прикрыли шинелями двухъ солдатъ роты, умершихъ въ эту ночь.
25-го октября (6-го ноября) стоялъ такой туманъ, что ни зги не было видно, и трещалъ морозъ свыше двадцати-двухъ градусовъ; у насъ губы слипались, внутри носа стыло и самый мозгъ, казалось, замерзалъ. Мы двигались въ ледяной атмосферѣ. Весь день при сильномъ вѣтрѣ все падалъ снѣгъ небывало крупными хлопьями; не только не видно было неба, но даже и тѣхъ, кто шелъ впереди насъ.
Дойдя до жалкой деревушки (Михайловка), мы увидали человѣка, скакавшаго во весь опоръ, отыскивая императора. Вскорѣ мы узнали, что это генералъ, привезшій извѣстіе о заговорѣ Мале, только-что открытомъ въ Парижѣ.
Мы остановились неподалеку отъ лѣса: чтобы двигаться дальше, надо было долго дожидаться,—дорога была узкая, а скопленіе народа значительное, и пока мы, нѣсколько пріятелей, стояли въ кучкѣ, постукивая ногами, чтобы не застынуть, и бесѣдуя о своихъ бѣдствіяхъ и о терзавшемъ насъ голодѣ, я почуялъ вдругъ запахъ горячаго хлѣба. Обернувшись, я увидалъ позади близехонько отъ себя какого-то субъекта, закутаннаго въ мѣховую шубу, изъ подъ которой и несло запахомъ, ударившимъ мнѣ въ носъ. Я тотчасъ заговорилъ съ нимъ и сказалъ: «Сударь, у васъ есть хлѣбъ, и вы должны мнѣ продать его!» Онъ хотѣлъ было уйти, но я схватилъ его за руку и не пускалъ. Тогда, видя, что ему отъ меня не отвязаться, онъ вытащилъ изъ подъ полы еще горячую ковригу, которую я съ жадностью схватилъ одной рукой, а другой протянулъ ему пять франковъ въ уплату. Но едва хлѣбъ очутился у меня въ рукахъ, какъ мои друзья, бывшіе тутъ же, набросились на него, какъ бѣшеные, и вырвали его. У меня, на мою долю, остался только кусокъ, который я держалъ между большимъ и двумя первыми пальцами правой руки.
Тѣмъ временемъ полковой лекарь—онъ оказался лекаремъ—успѣлъ скрыться. И хорошо сдѣлалъ: его можетъ быть укокошили бы, чтобы отнять у него остальной запасъ хлѣба. По всей вѣроятности, прибывъ въ деревушку изъ первыхъ, онъ къ своему счастью раздобылъ муки и въ ожиданіи нашего прихода испекъ лепешекъ.
За тѣ полчаса, что мы стояли на мѣстѣ, у насъ умерло нѣсколько человѣкъ. Много другихъ свалилось еще, пока колонна была въ движеніи. Словомъ, наши ряды уже начали замѣтно рѣдѣть, а мы были еще въ началѣ нашихъ бѣдствій! Когда мы останавливались закусить наскоро, то пускали кровь брошеннымъ лошадямъ или тѣмъ, которыхъ удалось стащить незамѣтно.
Кровь собирали въ котелъ, варили ее и ѣли.
Но часто случалось, что въ тотъ моментъ, когда только-что успѣли развести огонь, приходилось не медля съѣдать это кушанье почти въ сыромъ видѣ—получался приказъ идти дальше или вблизи показывались русскіе. Въ послѣднемъ случаѣ не очень стѣснялись—я не разъ видалъ, какъ часть солдатъ преспокойно себѣ закусывала въ то время, какъ другая отстрѣливалась отъ русскихъ. Но когда являлась настоятельная необходимость и непремѣнно требовалось сниматься съ мѣста, то уносили съ собой котелъ и каждый на ходу черпалъ изъ него пригоршнями и ѣлъ; поэтому у всѣхъ лица были выпачканы въ крови.
Зачастую, когда приходилось бросать заколотыхъ лошадей, потому что некогда было разрѣзать ихъ, люди нарочно оставались позади и прятались, чтобы ихъ не заставляли слѣдовать за полкомъ. Тогда они накидывались на сырое мясо, какъ хищные звѣри; рѣдко случалось, чтобы эти люди опять появлялись у насъ — они или попадали въ плѣнъ къ непріятелю, или замерзали.
Новый переходъ былъ не такъ продолжителенъ, какъ предыдущіе—мы остановились совсѣмъ еще засвѣтло. Мѣстомъ привала было пожарище деревушки, гдѣ лишь кое-гдѣ торчали обгорѣлыя стѣны; подъ ними высшіе офицеры пріютились на бивуакахъ, чтобы хоть немного защититься отъ вѣтра и заснуть. Независимо отъ страданій, переносимыхъ нами вслѣдствіе страшнаго утомленія, голодъ давалъ себя чувствовать жестокимъ образомъ. Тѣ, у кого оставалось еще немного пищи, рису или крупы, прятались и ѣли потихоньку. Уже не существовало больше друзей, всѣ посматривали другъ на друга съ недовѣріемъ, люди становились даже неблагодарными къ самымъ близкимъ пріятелямъ. Мнѣ самому привелось поступить безсердечно по отношенію къ истиннымъ друзьямъ, и я не могу пройти этого молчаніемъ.
Въ этотъ день всѣхъ насъ терзалъ голодъ, а меня еще вдобавокъ съѣдали паразиты, напавшіе на меня наканунѣ. У насъ не было ни кусочка конины, чтобы поѣсть; мы разсчитывали на нѣсколькихъ отставшихъ людей нашей роты, думая, что они отрѣжутъ кусокъ мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодомъ, я испытывалъ ощущенія, которыхъ невозможно передать. Я стоялъ возлѣ одного изъ самыхъ близкихъ моихъ товарищей, сержанта Пумо, который грѣлся у костра и посматривалъ по сторонамъ—не подоспѣетъ-ли откуда-нибудь пища. Вдругъ я схватилъ его за руку судорожнымъ движеніемъ и сказалъ: «Другъ мой, еслибъ я встрѣтилъ въ лѣсу кого бы то ни было съ краюхой хлѣба, я заставилъ бы его отдать мнѣ половину!» Но сейчасъ поправился: «Нѣтъ, я убилъ бы его и отнялъ у него весь хлѣбъ!» Сказавъ это, я зашагалъ по направленію къ лѣсу, точно въ самомъ дѣлѣ долженъ встрѣтить тамъ чело- вѣка съ хлѣбомъ. Дойдя до лѣса, я съ четверть часа шелъ по опушкѣ, потомъ, круто повернувъ влѣво, по направленію совершенно противоположному нашему бивуаку, я увидалъ почти на опушкѣ костеръ и сидѣвшаго надъ нимъ человѣка. Я остановился наблюдать и разсмотрѣлъ, что надъ огнемъ у него виситъ котелокъ, въ которомъ онъ что-то такое варитъ: взявъ ножъ, онъ погрузилъ его туда и, къ великому моему удивленію, вытащилъ картофелину, помялъ ее, но снова положилъ въ котелъ, вѣроятно потому, что она была еще сыра.
Я хотѣлъ подбѣжать и броситься на него, но боясь, что онъ ускользнетъ, опять вошелъ въ лѣсъ и, сдѣлавъ маленькій обходъ, украдкой подошелъ къ незнакомцу сзади. Но въ этомъ мѣстѣ было много хворосту и, подходя, я порядочно нашумѣлъ. Онъ обернулся, но я очутился у котла и, не давъ ему времени заговорить, обратился къ нему: «Товарищъ, у васъ есть картошка, продайте мнѣ или подѣлитесь со мной, иначе я унесу весь котелъ!» Пораженный такимъ рѣшеніемъ и видя, что я подхожу съ саблей, намѣреваясь поудить въ котлѣ, онъ возразилъ, что картофель не принадлежитъ ему, что это собственность одного польскаго генерала, расположившагося неподалеку, что онъ деньщикъ генерала и что ему велѣно было спрятаться, чтобы сварить картофель и запастись имъ на завтра.
Не отвѣчая ни слова, я собирался взять нѣсколько штукъ, подавая ему, однако, деньги въ уплату, но онъ остановилъ меня, сказавъ, что картофель еще не сварился и въ доказательство вынулъ одну штуку, чтобы дать мнѣ ощупать. Я выхватилъ ее у него изъ рукъ и съѣлъ ее. «Вы сами видите, что ихъ ѣсть нельзя, сказалъ деньщикъ—спрячьтесь на минуту, имѣйте терпѣніе, постарайтесь, главное, чтобы васъ не увидали, покуда картофель не поспѣетъ; тогда я, пожалуй, подѣлюсь съ вами».
Я поступилъ по его совѣту, засѣлъ въ кустѣ неподалеку, чтобы не терять его изъ виду. Минутъ черезъ пять-шесть—не знаю, воображалъ-ли онъ, что я ушелъ далеко—но онъ всталъ, озираясь по сторонамъ, схватилъ котелъ и побѣжалъ. Но ему не удалось уйти: я тотчасъ настигъ его и пригрозилъ все отнять, если онъ не отдастъ мнѣ половину. Онъ опять отвѣчалъ, что это принадлежитъ его генералу. «Хотя бы самому императору! Мнѣ нуженъ этотъ картофель, я умираю съ голоду!» Убѣдившись, что ему отъ меня не отдѣлаться иначе, какъ давъ мнѣ того, что я требую, онъ отдѣлилъ мнѣ семь картофелинъ. Я отдалъ ему 15 франковъ и ушелъ. Онъ вернулъ меня назадъ и далъ еще пару; картофель еще не совсѣмъ сварился, но я не обратилъ на это вниманія, сталъ ѣсть одну, а остальныя спряталъ въ ягдташъ. Я разсчиталъ, что этимъ прокормлюсь три дня, съѣдая по три картофелины въ дополненіе къ куску конины.
Идя и размышляя о своемъ картофелѣ, я сбился съ пути; объ этомъ я догадался только, услыхавъ крики и руготню какихъ-то пятерыхъ солдатъ, которые сцѣпились между собой, какъ собаки; возлѣ нихъ лежала задняя нога лошади, что и было предметомь ихъ раздора. Одинъ изъ солдатъ, увидавъ меня, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, что онъ съ товарищемъ—оба солдаты при обозѣ—ходили съ нѣкоторыми другими колоть лошадь въ лѣсу, и что, когда они возвращались въ лагерь со своей долей, на нихъ напали трое людей изъ другого полка и хотѣли отнять у нихъ конину, но что если я соглашусь помочь имъ защищать ее, то они подѣлятся со мной.
Съ своей стороны, опасаясь, чтобы у меня не отняли мой картофель, я отвѣчалъ, что не могу мѣшкать по пути, но что пусть они потерпятъ немножко, я пошлю имъ людей на подмогу. И продолжалъ путь.
Немного дальше я встрѣтилъ двухъ солдатъ нашего полка и разсказалъ имъ все дѣло. Они отправились туда. На другой день я узналъ, что, придя на указанное мѣсто, они увидѣли только человѣка, убитаго толстой сосновой дубиной, лежавшей тутъ же и обагренной кровью. Очевидно, трое нападавшихъ воспользовались той минутой, когда тотъ ходилъ просить меня о защитѣ, чтобы избавиться отъ противника, остававшагося съ ними.
Когда я вернулся на мѣсто стоянки нашего полка, многіе товарищи спросили меня, не добылъ-ли я чего-нибудь; я отвѣчалъ, что нѣтъ. Занявъ мѣсто у костра, я устроился, какъ и въ предыдущіе дни: вырылъ себѣ ямку, т.-е. ложе въ снѣгу, а такъ какъ у насъ не было соломы, то я разостлалъ свою медвѣжью шкуру, чтобы на ней улечься, и положилъ голову на подбитый горностаемъ воротникъ, которымъ и прикрылся. Но передъ сномъ я могъ съѣсть еще одну картофелину; это я и сдѣлалъ, прячась за своимъ плащемъ и стараясь не жевать громко: я боялся, чтобы не догадались, что я ѣмъ; потомъ, взявъ щепотку снѣгу, я запилъ имъ свой ужинъ и заснулъ, не выпуская изъ рукъ свой ягдташъ|съ продовольствіемъ. Нѣсколько разъ въ ночь я заботливо шарилъ въ немъ рукой, пересчитывая свои картошки. Такъ я и провелъ всю ночь, не подѣлившись съ товарищами, умиравшими съ голоду, тѣмъ немногимъ, что доставилъ мнѣ случай: съ моей стороны это былъ эгоистичный поступокъ, котораго я никогда себѣ не прощу.
Еще не пробили зорю, какъ я уже проснулся и сидѣлъ на своемъ ранцѣ, предвидя, что день предстоитъ ужасный вслѣдствіе поднявшагося вѣтра. Я провертѣлъ дыру въ своей медвѣжьей шкурѣ, продѣлъ въ нее голову такимъ образомъ, чтобы голова медвѣдя свѣшивалась мнѣ на грудь; остальная часть шкуры прикрывала мнѣ спину и ранецъ, но шкура была такая громадная, что хвостъ волочился по землѣ.
Наконецъ, пробили утреннюю зорю, и хотя еще не разсвѣло, но мы двинулись въ путь. Число мертвыхъ и умирающихъ, оставленныхъ нами на мѣстѣ стоянки было громадно. Дальше оказалось и того хуже, намъ приходилось шагать черезъ трупы, оставляемые за собой частями войскъ, проходившими впереди: еще ужаснѣе было тѣмъ, кто шелъ за нами. Тѣ видѣли воочію бѣдствія всѣхъ частей, шедшихъ впереди. Послѣдними шли корпуса маршаловъ Нея и Даву и итальянская армія подъ начальствомъ принца Евгенія.
Мы шли уже около часу, когда забрезжилъ разсвѣтъ, и такъ какъ мы нагнали предшествовавшіе корпуса, то сдѣлали маленькій привалъ. Наша маркитантка, тетка Дюбуа, хотѣла воспользоваться минутой отдыха, чтобы покормить грудью своего младенца; вдругъ она жалобно вскрикнула: ея ребенокъ умеръ и отвердѣлъ, какъ дерево. Окружавшіе стали утѣшать ее, говоря, что это счастье для нея и для ея ребенка и, несмотря на ея вопли, у нея вырвали трупикъ, который она прижимала къ своей груди. Маленькаго покойника отдали саперу, тотъ отошелъ на нѣсколько шаговъ въ сторону отъ дороги вмѣстѣ съ отцомъ ребенка. Саперъ вырылъ своимъ топорикомъ ямку въ снѣгу; отецъ тѣмъ временемъ стоялъ на колѣняхъ, держа ребенка на рукахъ. Когда кончили рыть яму, онъ поцѣловалъ дитя и положилъ его въ могилу; потомъ ямку зарыли и дѣло съ концомъ.
На одну милю дальше, возлѣ лѣса мы остановились на большой привалъ. На этомъ самомъ мѣстѣ ночевала передъ тѣмъ часть артиллеріи и кавалеріи; тамъ нашлось много лошадей, околѣвшихъ и уже изрѣзанныхъ, а еще большее количество такихъ, которыхъ пришлось оставить еще живыми и на ногахъ, но полузамерзшими; они давали себя убивать, не трогаясь съ мѣста; что касается тѣхъ, которыя пали отъ утомленія и изнуренія, то онѣ были такъ заморожены, что ихъ невозможно было разрубить на части. Я замѣтилъ за этотъ бѣдственный походъ, что насъ постоянно заставляли идти по возможности слѣдомъ за кавалеріей и артиллеріей, и что мы останавливались на ихъ ночевкахъ съ разсчетомъ, чтобы мы могли питаться лошадьми, оставленными ими.
Пока полкъ отдыхалъ и каждый сочинялъ себѣ какую-нибудь, хоть убогую трапезу, я съ своей стороны, какъ эгоистъ, тайкомъ забрался въ густой лѣсъ, чтобы одному съѣсть одну изъ картофелинъ, все еще хранившихся въ моемъ ягдташѣ. Но каково же было мое разочарованіе, когда я хотѣлъ откусить отъ нея—это былъ сущій ледъ. Мои зубы только скользили по картофелинѣ, но не могли отдѣлить ни кусочка. Вотъ тогда-то я пожалѣлъ, что не раздѣлилъ ихъ наканунѣ съ друзьями. Я вернулся къ нимъ, еще держа въ рукахъ картофелину, которую пытался съѣсть, выпачкавъ ее кровью изъ моихъ потрескавшихся губъ.
Меня стали спрашивать, что со мной. Не отвѣчая, я показалъ имъ картофелину, которую держалъ въ рукахъ, и тѣ, которыя были въ сумкѣ; но у меня ихъ мгновенно вырвали. Товарищи мои точно также ошиблись, когда захотѣли ѣсть картофель, потомъ они бросились къ огню, чтобы его оттаять, но картофелины таяли, какъ льдинки. Между тѣмъ другіе товарищи стали допытывать, гдѣ я его нашелъ. Я указалъ имъ на лѣсъ, они побѣжали туда, но скоро вернулись, сказавъ, что ничего не нашли. Вотъ они такъ были добры ко мнѣ, потому что, сваривъ полный котелъ конской крови, пригласили и меня поѣсть съ ними; конечно я не заставилъ себя упрашивать. Весь вѣкъ я упрекалъ себя за свой неблаговидный поступокъ. Они же всегда думали, что я нашелъ картофель въ лѣсу; я такъ и не разъяснилъ имъ ихъ ошибки. Но это еще только слабый образчикъ того, что предстояло намъ впереди.
Отдохнувъ съ часокъ, колонна опять тронулась въ путь сквозь лѣсъ, гдѣ мѣстами встрѣчались дома, обитаемые евреями. Иногда эти жилища обширны, какъ риги, и построены такимъ же образомъ, съ той только разницей, что они деревянныя и подъ деревянными же крышами. На каждомъ концѣ ворота; эти дома служили почтовыми станціями, и экипажи, въѣзжая въ одни ворота, смѣнивъ лошадей, выѣзжали въ другіе. Такіе дома попадались обыкновенно на разстояніи трехъ лье другъ отъ друга. Но теперь большая часть ихъ уже не существовала—ихъ сожгли при первомъ нашемъ прохожденіи.
