Мы остановились в Славкове 22-го октября (3-го ноября); целый день мы видели русских по правой стороне. В тот же день к нам присоединились другие полки гвардии, делавшие привал позади.
23-го октября (4-го ноября) мы форсированным маршем направились в Дорогобуж — «капустный» город; так мы прозвали его за огромное количество капусты, найденной нами, когда мы шли в Москву. Здесь же, в этом городе император 13-го (25-го) августа приказал сделать вычисление пушечных и ружейных выстрелов, которые армия должна пустить в предстоявшем большом сражении. В 7 часов вечера мы были еще в двух лье от города; с большим трудом мы добрались туда; огромное количество выпавшего снега мешало нам идти. Одно время мы даже заблудились и, чтобы людям, оставшимся позади, можно было нагнать нас, мы больше двух часов били ночной сбор, пока не дошли до места, где когда-то был город; теперь он весь выгорел, за исключением нескольких домов.
Было часов 11, когда мы окончили устраиваться на бивуаках и, благодаря остаткам от сгоревших домов, нашли достаточно топлива, чтобы развести костры и погреться. Но мы терпели во всём недостаток и были до такой степени измучены, что не имели даже сил найти лошадь и украсть ее, чтобы потом съесть — и вот мы решили сперва хорошенько отдохнуть. Один солдат роты притащил мне для спанья тростниковые циновки; разостлав их перед костром, я улегся, положив голову на ранец, а ноги протянув к огню.
Не прошло и часа, как я отдыхал — вдруг я почувствовал по всему телу невыносимый зуд. Машинально я провел рукою по груди и по другим частям тела; каков же был мой испуг, когда я убедился, что весь покрыт паразитами. Я вскочил, как ужаленный, в одну минуту разделся догола и бросил в огонь рубашку и панталоны. Всё это затрещало на огне, и хотя на мое тело падали крупные хлопья снега, однако я не замечал холода, так я был взволнован этим приключением.
Наконец я вытряхнул над огнем остальную свою одежду, без которой не мог обойтись, и облекся в последнюю остававшуюся у меня смену белья. Печально, чуть не плача, я уселся на свой ранец, и подперев голову руками, покрывшись своей медвежьей шкурой, провел остаток ночи вдали от проклятых циновок, на которых раньше спал. С теми, кто потом лег на мое место, ничего не случилось; очевидно — я всё забрал на себя.
На другой день, 24-го октября (5-го ноября), мы выступили рано утром. Перед выступлением в каждом полку гвардии были розданы ручные мельницы, чтобы молоть хлебные зерна, если таковые найдутся; но так как молоть было нечего, а машины были тяжелые и ненужные, то от них избавились через какие-нибудь сутки. День прошел печально — многие из больных и раненых умерли; до тех пор они делали нечеловеческие усилия, надеясь добраться до Смоленска, где рассчитывали найти продовольствие и расположиться на квартирах.
Вечером мы остановились на опушке леса, где приказано было устроить убежища для ночлега. Немного спустя наша маркитантка, г-жа Дюбуа, жена ротного цирюльника, почувствовала себя дурно и через несколько минут, на снегу и при двадцатиградусном морозе, произвела на свет здоровенного мальчугана: ужасное положение для женщины! Скажу по совести, что при таких обстоятельствах полковник Боден, командир нашего полка, сделал всё возможное для облегчения положения этой женщины: он дал свой плащ, чтобы прикрыть убежище, где находилась родильница, выносившая свои страдания с большим мужеством. Полковой врач точно также ничего не пожалел; словом, всё обошлось благополучно. В ту же ночь солдаты убили медведя, который был в одну минуту съеден.
Проведя кое-как ночь крайне тяжелую, благодаря морозу, мы снова пустились в путь. Полковник одолжил свою лошадь тетке Дюбуа, державшей на руках своего новорожденного младенца, завернутого в овечью шкурку; ее самое прикрыли шинелями двух солдат роты, умерших в эту ночь.
25-го октября (6-го ноября) стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше двадцати двух градусов; у нас губы слипались, внутри носа стыло и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре всё падал снег небывало крупными хлопьями; не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас.
Дойдя до жалкой деревушки (Михайловка), мы увидали человека, скакавшего во весь опор, отыскивая императора. Вскоре мы узнали, что это генерал, привезший известие о заговоре Мале, только что открытом в Париже.
Мы остановились неподалеку от леса: чтобы двигаться дальше, надо было долго дожидаться, — дорога была узкая, а скопление народа значительное, и пока мы, несколько приятелей, стояли в кучке, постукивая ногами, чтобы не застынуть, и беседуя о своих бедствиях и о терзавшем нас голоде, я почуял вдруг запах горячего хлеба. Обернувшись, я увидал позади близехонько от себя какого-то субъекта, закутанного в меховую шубу, из-под которой и несло запахом, ударившим мне в нос. Я тотчас заговорил с ним и сказал: «Сударь, у вас есть хлеб, и вы должны мне продать его!» Он хотел было уйти, но я схватил его за руку и не пускал. Тогда, видя, что ему от меня не отвязаться, он вытащил из-под полы еще горячую ковригу, которую я с жадностью схватил одной рукой, а другой протянул ему пять франков в уплату. Но едва хлеб очутился у меня в руках, как мои друзья, бывшие тут же, набросились на него, как бешеные, и вырвали его. У меня, на мою долю, остался только кусок, который я держал между большим и двумя первыми пальцами правой руки.
Тем временем полковой лекарь — он оказался лекарем — успел скрыться. И хорошо сделал: его может быть укокошили бы, чтобы отнять у него остальной запас хлеба. По всей вероятности, прибыв в деревушку из первых, он к своему счастью раздобыл муки и в ожидании нашего прихода испек лепешек.
За те полчаса, что мы стояли на месте, у нас умерло несколько человек. Много других свалилось еще, пока колонна была в движении. Словом, наши ряды уже начали заметно редеть, а мы были еще в начале наших бедствий! Когда мы останавливались закусить наскоро, то пускали кровь брошенным лошадям или тем, которых удалось стащить незаметно.
Кровь собирали в котел, варили ее и ели.
Но часто случалось, что в тот момент, когда только что успели развести огонь, приходилось не медля съедать это кушанье почти в сыром виде — получался приказ идти дальше или вблизи показывались русские. В последнем случае не очень стеснялись — я не раз видал, как часть солдат преспокойно себе закусывала в то время, как другая отстреливалась от русских. Но когда являлась настоятельная необходимость и непременно требовалось сниматься с места, то уносили с собой котел и каждый на ходу черпал из него пригоршнями и ел; поэтому у всех лица были выпачканы в крови.
Зачастую, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что некогда было разрезать их, люди нарочно оставались позади и прятались, чтобы их не заставляли следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как хищные звери; редко случалось, чтобы эти люди опять появлялись у нас — они или попадали в плен к неприятелю, или замерзали.
Новый переход был не так продолжителен, как предыдущие — мы остановились совсем еще засветло. Местом привала было пожарище деревушки, где лишь кое-где торчали обгорелые стены; под ними высшие офицеры приютились на бивуаках, чтобы хоть немного защититься от ветра и заснуть. Независимо от страданий, переносимых нами вследствие страшного утомления, голод давал себя чувствовать жестоким образом. Те, у кого оставалось еще немного пищи, рису или крупы, прятались и ели потихоньку. Уже не существовало больше друзей, все посматривали друг на друга с недоверием, люди становились даже неблагодарными к самым близким приятелям. Мне самому привелось поступить бессердечно по отношению к истинным друзьям, и я не могу пройти этого молчанием.
В этот день всех нас терзал голод, а меня еще вдобавок съедали паразиты, напавшие на меня накануне. У нас не было ни кусочка конины, чтобы поесть; мы рассчитывали на нескольких отставших людей нашей роты, думая, что они отрежут кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно передать. Я стоял возле одного из самых близких моих товарищей, сержанта Пумо, который грелся у костра и посматривал по сторонам — не подоспеет ли откуда-нибудь пища. Вдруг я схватил его за руку судорожным движением и сказал: «Друг мой, если б я встретил в лесу кого бы то ни было с краюхой хлеба, я заставил бы его отдать мне половину!» Но сейчас поправился: «Нет, я убил бы его и отнял у него весь хлеб!» Сказав это, я зашагал по направлению к лесу, точно в самом деле должен встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шел по опушке, потом, круто повернув влево, по направлению совершенно противоположному нашему бивуаку, я увидал почти на опушке костер и сидевшего над ним человека. Я остановился наблюдать и рассмотрел, что над огнем у него висит котелок, в котором он что-то такое варит: взяв нож, он погрузил его туда и, к великому моему удивлению, вытащил картофелину, помял ее, но снова положил в котел, вероятно потому, что она была еще сыра.
Я хотел подбежать и броситься на него, но боясь, что он ускользнет, опять вошел в лес и, сделав маленький обход, украдкой подошел к незнакомцу сзади. Но в этом месте было много хворосту и, подходя, я порядочно нашумел. Он обернулся, но я очутился у котла и, не дав ему времени заговорить, обратился к нему: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котел!» Пораженный таким решением и видя, что я подхожу с саблей, намереваясь поудить в котле, он возразил, что картофель не принадлежит ему, что это собственность одного польского генерала, расположившегося неподалеку, что он денщик генерала и что ему велено было спрятаться, чтобы сварить картофель и запастись им на завтра.
Не отвечая ни слова, я собирался взять несколько штук, подавая ему, однако, деньги в уплату, но он остановил меня, сказав, что картофель еще не сварился и в доказательство вынул одну штуку, чтобы дать мне ощупать. Я выхватил ее у него из рук и съел ее. «Вы сами видите, что их есть нельзя, сказал денщик — спрячьтесь на минуту, имейте терпение, постарайтесь, главное, чтобы вас не увидали, покуда картофель не поспеет; тогда я, пожалуй, поделюсь с вами».
Я поступил по его совету, засел в кусте неподалеку, чтобы не терять его из виду. Минут через пять-шесть — не знаю, воображал ли он, что я ушел далеко — но он встал, озираясь по сторонам, схватил котел и побежал. Но ему не удалось уйти: я тотчас настиг его и пригрозил всё отнять, если он не отдаст мне половину. Он опять отвечал, что это принадлежит его генералу. «Хотя бы самому императору! Мне нужен этот картофель, я умираю с голоду!» Убедившись, что ему от меня не отделаться иначе, как дав мне того, что я требую, он отделил мне семь картофелин. Я отдал ему 15 франков и ушел. Он вернул меня назад и дал еще пару; картофель еще не совсем сварился, но я не обратил на это внимания, стал есть одну, а остальные спрятал в ягдташ. Я рассчитал, что этим прокормлюсь три дня, съедая по три картофелины в дополнение к куску конины.
Идя и размышляя о своем картофеле, я сбился с пути; об этом я догадался только, услыхав крики и руготню каких-то пятерых солдат, которые сцепились между собой, как собаки; возле них лежала задняя нога лошади, что и было предметомь их раздора. Один из солдат, увидав меня, подошел ко мне и сказал, что он с товарищем — оба солдаты при обозе — ходили с некоторыми другими колоть лошадь в лесу, и что, когда они возвращались в лагерь со своей долей, на них напали трое людей из другого полка и хотели отнять у них конину, но что если я соглашусь помочь им защищать ее, то они поделятся со мной.
С своей стороны, опасаясь, чтобы у меня не отняли мой картофель, я отвечал, что не могу мешкать по пути, но что пусть они потерпят немножко, я пошлю им людей на подмогу. И продолжал путь.
Немного дальше я встретил двух солдат нашего полка и рассказал им всё дело. Они отправились туда. На другой день я узнал, что, придя на указанное место, они увидели только человека, убитого толстой сосновой дубиной, лежавшей тут же и обагренной кровью. Очевидно, трое нападавших воспользовались той минутой, когда тот ходил просить меня о защите, чтобы избавиться от противника, остававшегося с ними.
Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, не добыл ли я чего-нибудь; я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я устроился, как и в предыдущие дни: вырыл себе ямку, т. е. ложе в снегу, а так как у нас не было соломы, то я разостлал свою медвежью шкуру, чтобы на ней улечься, и положил голову на подбитый горностаем воротник, которым и прикрылся. Но перед сном я мог съесть еще одну картофелину; это я и сделал, прячась за своим плащем и стараясь не жевать громко: я боялся, чтобы не догадались, что я ем; потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свой ягдташ с продовольствием. Несколько раз в ночь я заботливо шарил в нём рукой, пересчитывая свои картошки. Так я и провел всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что доставил мне случай: с моей стороны это был эгоистичный поступок, которого я никогда себе не прощу.
Еще не пробили зорю, как я уже проснулся и сидел на своем ранце, предвидя, что день предстоит ужасный вследствие поднявшегося ветра. Я провертел дыру в своей медвежьей шкуре, продел в нее голову таким образом, чтобы голова медведя свешивалась мне на грудь; остальная часть шкуры прикрывала мне спину и ранец, но шкура была такая громадная, что хвост волочился по земле.
Наконец, пробили утреннюю зорю, и хотя еще не рассвело, но мы двинулись в путь. Число мертвых и умирающих, оставленных нами на месте стоянки было громадно. Дальше оказалось и того хуже, нам приходилось шагать через трупы, оставляемые за собой частями войск, проходившими впереди: еще ужаснее было тем, кто шел за нами. Те видели воочию бедствия всех частей, шедших впереди. Последними шли корпуса маршалов Неё и Даву и итальянская армия под начальством принца Евгения.
Мы шли уже около часу, когда забрезжил рассвет, и так как мы нагнали предшествовавшие корпуса, то сделали маленький привал. Наша маркитантка, тетка Дюбуа, хотела воспользоваться минутой отдыха, чтобы покормить грудью своего младенца; вдруг она жалобно вскрикнула: её ребенок умер и отвердел, как дерево. Окружавшие стали утешать ее, говоря, что это счастье для неё и для её ребенка и, несмотря на её вопли, у неё вырвали трупик, который она прижимала к своей груди. Маленького покойника отдали саперу, тот отошел на несколько шагов в сторону от дороги вместе с отцом ребенка. Сапер вырыл своим топориком ямку в снегу; отец тем временем стоял на коленях, держа ребенка на руках. Когда кончили рыть яму, он поцеловал дитя и положил его в могилу; потом ямку зарыли и дело с концом.
На одну милю дальше, возле леса мы остановились на большой привал. На этом самом месте ночевала перед тем часть артиллерии и кавалерии; там нашлось много лошадей, околевших и уже изрезанных, а еще большее количество таких, которых пришлось оставить еще живыми и на ногах, но полузамерзшими; они давали себя убивать, не трогаясь с места; что касается тех, которые пали от утомления и изнурения, то они были так заморожены, что их невозможно было разрубить на части. Я заметил за этот бедственный поход, что нас постоянно заставляли идти по возможности следом за кавалерией и артиллерией, и что мы останавливались на их ночевках с расчётом, чтобы мы могли питаться лошадьми, оставленными ими.
Пока полк отдыхал и каждый сочинял себе какую-нибудь, хоть убогую трапезу, я с своей стороны, как эгоист, тайком забрался в густой лес, чтобы одному съесть одну из картофелин, всё еще хранившихся в моем ягдташе. Но каково же было мое разочарование, когда я хотел откусить от неё — это был сущий лед. Мои зубы только скользили по картофелине, но не могли отделить ни кусочка. Вот тогда-то я пожалел, что не разделил их накануне с друзьями. Я вернулся к ним, еще держа в руках картофелину, которую пытался съесть, выпачкав ее кровью из моих потрескавшихся губ.
Меня стали спрашивать, что со мной. Не отвечая, я показал им картофелину, которую держал в руках, и те, которые были в сумке; но у меня их мгновенно вырвали. Товарищи мои точно также ошиблись, когда захотели есть картофель, потом они бросились к огню, чтобы его оттаять, но картофелины таяли, как льдинки. Между тем другие товарищи стали допытывать, где я его нашел. Я указал им на лес, они побежали туда, но скоро вернулись, сказав, что ничего не нашли. Вот они так были добры ко мне, потому что, сварив полный котел конской крови, пригласили и меня поесть с ними; конечно я не заставил себя упрашивать. Весь век я упрекал себя за свой неблаговидный поступок. Они же всегда думали, что я нашел картофель в лесу; я так и не разъяснил им их ошибки. Но это еще только слабый образчик того, что предстояло нам впереди.
Отдохнув с часок, колонна опять тронулась в путь сквозь лес, где местами встречались дома, обитаемые евреями. Иногда эти жилища обширны, как риги, и построены таким же образом, с той только разницей, что они деревянные и под деревянными же крышами. На каждом конце ворота; эти дома служили почтовыми станциями, и экипажи, въезжая в одни ворота, сменив лошадей, выезжали в другие. Такие дома попадались обыкновенно на расстоянии трех лье друг от друга. Но теперь большая часть их уже не существовала — их сожгли при первом нашем прохождении.