Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/10
| ← Глава IX | Мои воспоминанія. — Глава X | Глава XI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 287—310. |
Въ концѣ 1873 г. на праздники мы отправились въ Москву, но не одни уже, какъ прежде, а съ нашей племянницей, ея гувернанткой и компаньонкой, которымъ взяли отдѣленіе въ Славянскомъ базарѣ, а сами попрежнему помѣстились на Покровкѣ у Боткиныхъ. Впрочемъ мы съ Олей недолго оставались въ Москвѣ. Черезъ двѣ недѣли я вернулся къ своей камерѣ, а она къ урокамъ.
Л. Толстой писалъ:
„Очень удивился я, получивъ ваше письмо, дорогой Аѳан. Аѳан., хотя я и слышалъ отъ Борисова давно ужь исторію всей этой путаницы; и радуюсь вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замѣчалъ, что это мучило васъ и хотя самъ не могъ понять, чѣмъ тутъ мучиться, чувствовалъ, что это должно было имѣть огромное вліяніе на всю вашу жизнь. Одно только, что мы не знали, хорошее или дурное, потому что не знали, что бы было, если бы этого не было. Для меня навѣрно хорошее, потому что того Шеншина я не знаю, а Фета-Шеншина знаю и люблю. Тороплюсь писать, потому что сейчасъ ѣду въ Москву, а не хочу оставить письмо ваше неотвѣченнымъ. Я очень радъ, что вы ничего не дали въ этотъ мерзостный литературный сборникъ. Это не только глупо, но даже нагло и скверно. Я такъ радъ, что мы съ вами вмѣстѣ abs. Жена благодаритъ за память.
Тургеневъ:
„Любезнѣйшій Аѳан. Аѳан., какимъ то чудомъ (французская почта чрезвычайно исправна) ваше письмо съ уполномоченіемъ Толстаго прибыло въ rue de Douai только вчера, т. е. черезъ съ небольшимъ три недѣли! мнѣ этотъ фактъ въ сущности только потому непріятенъ, что онъ могъ внушить вамъ мысль, что я не умѣлъ оцѣнить готовность, съ которою вы исполнили мою просьбу. А я и вамъ, и Л. Н. Толстому очень благодаренъ. Теперь уже сезонъ на исходѣ, но я все таки постараюсь помѣстить въ Revue des deux mondes или въ Temps его „Три смерти“, а къ осени непремѣнно напечатаю „Казаковъ“. Чѣмъ чаще перечитываю я эту повѣсть, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что это chef d’oeuvre Толстаго и всей русской повѣствовательной литературы. Надѣюсь, что онъ совсѣмъ поправился въ своемъ здоровьи. Ко мнѣ, послѣ 16-ти мѣсячнаго молчанія, вернулась подагра, и вотъ уже цѣлая недѣля, какъ я не схожу съ дивана или постели. Что дѣлать! — терпѣніе, больше ничего не остается. Со всѣмъ тѣмъ мой отъѣздъ въ Россію не откладывается. Полагаю выѣхать отсюда въ концѣ апрѣля. Нынѣшнимъ лѣтомъ мы увидимся навѣрное. А до тѣхъ поръ желаю вамъ всяческаго благополучія на всѣхъ вашихъ поприщахъ: хозяйственномъ, судебномъ, педагогическомъ, литературномъ; жму вамъ крѣпко руку и прошу передать Марьѣ Петровнѣ мой усердный поклонъ.
Л. Толстой:
„У насъ горе за горемъ; вы съ Марьей Петровной вѣрно пожалѣете насъ, главное Соню. Меньшой сынъ 10-ти мѣсяцевъ заболѣлъ недѣли три тому назадъ той страшной болѣзнью, которую называютъ головною водянкой, и послѣ страшныхъ 3-хъ недѣльныхъ мученій третьяго дня умеръ, а нынче мы его схоронили. Мнѣ это тяжело черезъ жену, но ей, кормившей самой, было очень трудно.
„Вы хвалите Каренину, мнѣ это очень пріятно, да и какъ я слышу, ее хвалятъ; но навѣрное никогда не было писателя, столь равнодушнаго къ своему успѣху, какъ я. Съ одной стороны школьныя дѣла, съ другой — странное дѣло — сюжетъ новаго писанья, овладѣвшій мною именно въ самое тяжелое время болѣзни ребенка и самая эта болѣзнь и смерть. Ваше стихотвореніе мнѣ кажется эмбріономъ прекраснаго стихотворенія; оно, какъ поэтическая мысль, мнѣ совершенно ясно, но совершенно неясно, какъ произведеніе слова. Отъ Тургенева получилъ переводъ, напечатанный въ Temps, Двух гусаровъ и письмо въ третьемъ лицѣ, просящее извѣстить, что я получилъ и что Г-жой Віардо и Тургеневымъ переводятся другія повѣсти, —что ни то, ни другое совсѣмъ не нужно было.
„Очень благодарю Петра Аѳан. за генеалогію лошадей. Я боюсь только, не слишкомъ ли тяжелъ и рысистъ молодой жеребецъ; старый жеребецъ мнѣ больше бы нравился. Очень рады будемъ съ женою, если вы съ Марьей Петровной заѣдете къ намъ и подарите намъ денекъ.
Тургеневъ:
„Пишу вамъ, любезнѣйшій А. А., за два дня до собственнаго моего отъѣзда въ Россію и пишу изъ домика на хрустальномъ заводѣ, занимаемаго моею дочерью, съ которою я пріѣхалъ проститься. Я получилъ ваше письмо съ приложеннымъ письмомъ любезнаго Пети, у котораго уже образовался совершенно литературный и ученый почеркъ. Отвѣчать я ему буду не письменно, а словесно, во время моего пребыванія въ Москвѣ; нарочно поѣду въ лицей Каткова (мнѣ молодой Милютинъ сказывалъ, что я не рискую встрѣтить тамъ гнуснаго его владѣльца) и пріятельски побесѣдую съ молодымъ мудрецомъ. Говорятъ, онъ подвигается впередъ гигантскими шагами; лишь бы здоровье его выдержало! Благодарю васъ за сообщенныя вами извѣстія; особенно порадовалъ меня фактъ окончанія Толстымъ своего романа: жду отъ него богатыхъ и великихъ милостей. Радуюсь я также тому, что и дѣла ваши, и здоровье, все идетъ какъ слѣдуетъ. Не могу однако скрыть отъ васъ своего изумленія: я едва повѣрилъ глазамъ своимъ, когда прочелъ въ вашемъ письмѣ нѣчто похожее на одобреніе презрѣннѣйшихъ статей г-на А. (Авсѣенко?) въ Русскомъ Вѣстникѣ объ Анненковѣ! Все написанное Анненковымъ о Пушкинѣ такъ умно, дѣльно, такъ портретно-вѣрно, что если бы вы не были закрѣпощеннымъ г-ну Каткову человѣкомъ, вы бы съ вашимъ тонкимъ поэтическимъ и гуманнымъ чутьемъ прежде всѣхъ другихъ оцѣнили бы по достоинству прекрасный трудъ нашего пріятеля и съ гадливостью отвернулись бы отъ инсинуаціонныхъ, клеветническихъ и пошлыхъ и тупыхъ кляузъ этого Булгарина redivivus... Но Катковъ васъ забралъ въ руки, и вы считаете нужнымъ защищать Пушкина — отъ кого? отъ Анненкова!! и въ угоду кому! — г-ну Авсѣенко, по поводу котораго невольно вспоминаются слова Ривароля: „qu’il fait tache sur la boue“. Да… дѣйствительно правы люди, утверждающіе, что стоитъ только немножко долго пожить — до всего доживешься и все увидишь. Но признаюсь, это меня изумило.
„Я думаю прибыть въ Москву около 25-го или 30-го мая, а въ Спасское въ десятыхъ числахъ іюня. А до тѣхъ поръ будьте здоровы и благополучны.
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ.! Я въ понедѣльникъ уѣзжаю. Не знаю, когда и гдѣ увидимся, — быть можетъ въ Петербургѣ зимой или въ Москвѣ. Во всякомъ случаѣ желаю вамъ всего хорошаго и нѣкотораго смягченія вашихъ жестокихъ чувствъ противъ прогресса, либераловъ, эманципаціи и т. п.
„Кланяюсь Марьѣ Петровнѣ, цѣлую Петю и жму вамъ руку.
Л. Толстой:
„Съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали, дорогой Аѳан. Аѳан., каждый день собирался писать вамъ, собирался и выѣхать къ вамъ навстрѣчу въ Козловку, но не удалось, а все затѣмъ, что отъ проклятаго Г.... я въ послѣдній пріѣздъ вашъ какъ будто и не видалъ васъ. И тоже нѣсколько разъ повторяла жена. Даже боюсь, что отъ того же проклятаго народнаго поэта между нами какъ будто холодность пробѣжала. Избави Богъ! Вы не повѣрите, какъ я дорожу вашей дружбой. Пожалуйста напишите словечко, что все это вздоръ и было, но прошло, или мнѣ только показалось, и исполните обѣщаніе заѣхать къ намъ съ Петей.
„Мы третьяго дня похоронили тетушку Татьяну Александровну. Она медленно и равномѣрно умирала, и я привыкъ къ умиранію ея, но смерть ея была, какъ и всегда смерть близкаго и дорогаго человѣка, совершенно новымъ, единственнымъ и неожиданно-поразительнымъ событіемъ. Остальные здоровы, и домъ нашъ также полонъ. Чудесная жара, купанье, ягоды привели меня въ любимое мною состояніе праздности умственной, и только настолько и остается духовной жизни, чтобы помнить друзей и думать о нихъ. И вотъ теперь ужасно сильно и часто хочется съ вами поговорить совсѣмъ свободно и во весь умъ, что такъ съ рѣдкими можно дѣлать. Передайте нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Тургеневъ:
„Вы хотя и проницательны, любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., а едва ли отгадаете, что со мною происходитъ. Вмѣсто того чтобы покинуть родныя Палестины (чортъ бы ихъ побралъ!!), я со вчерашняго дня лежу съ сильнѣйшимъ припадкомъ подагры въ колѣнѣ и сколько страдаю — единому Богу извѣстно! Это въ 3-й разъ сряду и все въ іюлѣ мѣсяцѣ родина меня такъ награждаетъ. Сообщите это извѣстіе М. А. Милютиной, которая, находясь въ дер. Рыбницы, въ 40-ка минутномъ разстояніи отъ Зміевки, и отъ васъ вѣрно недалеко. Кланяюсь Марьѣ Петровнѣ, обнимаю Петю и васъ.
Въ виду очевидной пользы, принесенной Оленькѣ Славянскими водами, на этотъ разъ еще съ зимы была нанята на водахъ болѣе просторная н удобная квартира, a вначалѣ сезона жена моя съ гувернанткой, Оленькой и ея компаніонкой отправилась въ Славянскъ, гдѣ, устроивъ племянницу, пробыла не болѣе недѣли, такъ какъ сѣрный воздухъ тяжело дѣйствовалъ на ея легкія.
Совершенно неожиданно, къ самому времени хлѣбной уборки, явился въ Степановку братъ Петръ Аѳан. Хотя психопатологическій этюдъ его характера представлялъ бы самъ по себѣ большой интересъ, но я отказываюсь отъ подобной задачи, вопервыхъ, потому, что это отклонило бы меня отъ главной стези разсказа, а вовторыхъ, потому, что, изъ желанія воспроизвести дѣйствительный образъ живаго человѣка, боюсь невольно приписать ему не дѣйствительное, а только мнѣ кажущееся. Поэтому ограничусь однимъ необходимымъ для разъясненія всего затѣмъ случившегося. Всякій, даже лично незнакомый съ гр. Л. Ник. Толстымъ, можетъ догадаться о его способности, или лучше сказать потребности, всматриваться въ нравственный образъ всякаго предстоящаго лица. Полагаю, что Толстой до сей минуты не знаетъ, до какой степени страстный ружейный и псовый охотникъ и великій знатокъ коннозаводства братъ Петруша восторгался его твореніями; но дѣло въ томъ, что самъ графъ не только любилъ Петра Аѳан., но неоднократно выставлялъ его, какъ примѣръ высоко-нравственнаго дѣятеля, въ смыслѣ самоотверженности. Вполнѣ раздѣляя такое воззрѣніе, считаю необходимымъ указать на особенность въ характерѣ брата, объясняющую, по моему мнѣнію, энергію задуманныхъ имъ дѣйствій. Обращаясь къ извѣстной цѣли, братъ очевидно преднамѣренно закрывалъ глаза на всѣ окружающія препятствія.
Припомнимъ разговоръ мой съ братомъ въ 1872 году тотчасъ послѣ моей операціи, разговоръ, кончившійся восклицаніемъ о палевомъ бальномъ платьѣ. Напрасно старался я въ то время указывать на возможность повторенія несказаннаго горя, испытаннаго братомъ по случаю выхода замужъ старшей дочери того же семейства; опасеніямъ моимъ пришлось въ скорости осуществиться.
Вначалѣ 1873 года я узналъ, до какой степени братъ убитъ выходомъ замужъ второй красавицы дочери, которою онъ увлекся дотого, что въ качествѣ жениха оставилъ въ рукахъ отца ея на ея имя векселей на 200 тысячъ, представляющихъ всю цѣнность его имѣнія. Послѣднее обстоятельство заставило меня обратиться ко главѣ семейства съ письмомъ приблизительно такого содержанія: „конечно, никто не изумится, что женихъ передаетъ все свое состояніе будущей своей супругѣ, чтобы разомъ раскрыть карты своихъ будущихъ къ ней отношеній; но какъ вамъ неугодно было причислить брата моего къ своему семейству, то послѣднее обстоятельство мѣняетъ все дѣло. Я бы и въ настоящемъ случаѣ воздержался отъ всякаго сужденія, если бы въ качествѣ опекуна, не былъ обязанъ блюсти интересы рода Шеншиныхъ и убѣжденъ, что безденежные векселя эти будутъ возвращены по принадлежности, какъ вещественныя доказательства неудачной попытки несчастнаго брата“.
Въ отвѣтъ на это я получилъ письмо въ нѣсколько обиженномъ тонѣ, съ увѣреніемъ, что векселя, несомнѣнно слѣдующіе къ возвращенію, ожидаютъ только категорическаго востребованія. Съ этимъ отвѣтомъ въ рукахъ я немедля отправился къ брату, который въ моемъ присутствіи черезъ мои же руки получилъ векселя обратно. Признаюсь, передавши на обратномъ пути къ усадьбѣ брата, лунной ночью въ коляскѣ, торопливою по обстоятельствамъ рукою при сильномъ вѣтрѣ 10 векселей по 20 тысячъ, я потомъ долго мучился деликатностью, вслѣдствіе которой не надорвалъ ихъ.
Въ настоящій пріѣздъ, братъ передалъ мнѣ всю пачку векселей со словами: „возьми ихъ себѣ, они у тебя будутъ болѣе безопасны“.
— Конечно, отвѣчалъ я, надрывая бумаги и пряча въ чугунку, гдѣ они хранятся и по сей день.
Такъ какъ, проводившій у насъ вакаціонное время, Петя Борисовъ свободно и совершенно правильно писалъ и говорилъ по французски, то я не знаю, по какому поводу (вѣроятно, въ качествѣ провожатаго по желѣзной дорогѣ) Леонтьевъ прислалъ съ нимъ гувернера француза, вдобавокъ съ валлонскимъ выговоромъ. Гувернеръ этотъ цѣлые дни возился съ своимъ двухствольнымъ ружьемъ и не говорилъ ни слова ни на какомъ языкѣ кромѣ французскаго. Какъ ни упрашивалъ я Петрушу оказывать больше вниманія своему несчастному спутнику, ничего не помогало. Французъ дѣйствительно былъ мало интересенъ, и Петруша всегда находилъ способъ отъ него уйти, такъ что однажды за вечернимъ чаемъ французъ сказалъ моей женѣ: „я желалъ бы, сударыня, знать, для кого собственно я здѣсь?“
— Для меня, отвѣчала она, такъ какъ безъ васъ мнѣ не съ кѣмъ играть въ шахматы и домино.
— А, отвѣчалъ французъ, теперь я покоенъ.
По своему добродушію, Петръ Аѳан. тоже старался быть любезенъ съ французомъ, и затѣмъ, какъ страстный садоводъ и цвѣтоводъ, занялся исцѣленіемъ поломовъ и изъяновъ, оказавшихся въ нашемъ разросшемся саду. Признаюсь, я былъ очень доволенъ, что братъ съ такимъ увлеченіемъ принялся за садъ, убѣжденный, что такимъ образомъ скучать ему будетъ некогда. Зато надо было видѣть, сколько труда полагалъ онъ на расчистку какого нибудь загнившаго мѣста отломленнаго сука. Онъ вычищалъ образовавшееся углубленіе не такъ, какъ бы онъ хотѣлъ его залѣпить варомъ, а какъ бы готовилъ его подъ лакъ.
— Нe знаете ли вы, спросила однажды жена моя входившаго на балконъ француза, — что дѣлаетъ Петръ Аѳан.?
— О madame, il creuse, отвѣчалъ онъ голосомъ покорнаго убѣжденія.
Однажды, когда я проходилъ мимо большаго зеркала въ гостиной, меня догналъ братъ и, не сказавши ни слова, упалъ передо мною на колѣни.
— Что за вздоръ ты дѣлаешь! воскликнулъ я, — встань и говори, что тебѣ нужно.
— Нѣтъ, не встану, покуда ты не обѣщаешь исполнить мою просьбу.
— Такъ, любезный другъ, нельзя обѣщать то, исполнимость чего неизвѣстна. Ты знаешь, что все для меня возможное я исполню и безъ всякихъ трагическихъ пріемовъ.
— Купи у меня Грайворонку! воскликнулъ онъ.
Я насилу могъ поднять его съ колѣнъ, еще не знавши, что нѣсколько минутъ тому назадъ онъ съ тою-же просьбой падалъ на колѣни передъ женою и обратился ко мнѣ только послѣ категорическаго ея отвѣта, что она никакими крупными экономическими дѣлами не завѣдуетъ.
— Умоляю тебя именемъ дружбы нашей, говорилъ братъ, сними ты съ меня эту гнетущую обузу; я не могу жить на Грайворонкѣ; она меня душитъ, я тамъ съ ума сойду. Чѣмъ возиться и отыскивать сторонняго покупателя, пусть она перейдетъ къ тебѣ, и я буду совершенно покоенъ.
— Все это прекрасно, отвѣчалъ я, но у меня 70 тысячъ всѣхъ денегъ, а этого далеко не хватаетъ на покупку Грайворонки.
— О, этого съ меня совершенно довольно, отвѣчалъ братъ, и ты, не вдаваясь ни въ какія стороннія соображенія, развяжи мою душу, ударивъ по рукамъ!
— Продавая за полцѣны имѣніе, отвѣчалъ я, избавь меня по крайней мѣрѣ отъ формальныхъ обсужденій подробностей этого дѣла. Все это ты можешь рѣшить съ Иваномъ Алек. Остомъ, который какъ разъ сегодня пріѣхалъ и въ настоящую минуту гуляетъ въ рощѣ. — Я сейчасъ схожу туда, продолжалъ я, и объясню ему все дѣло, a затѣмъ онъ будетъ ждать тебя на скамьѣ подъ березкой. Тамъ никто вамъ не помѣшаетъ, и если ты дѣйствительно хочешь осуществленія своей просьбы, то до полнаго окончанія дѣла храни о немъ упорное молчаніе.
Черезъ полчаса дѣло было окончательно улажено, и совершеніе купчей отложено до октября, времени окончанія молотьбы. Успокоенный братъ уѣхалъ въ свое Воронежское имѣніе.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, ваше письмо не застало меня уже въ Спасскомъ, но не на радость я выѣхалъ оттуда. Двѣ недѣли тому назадъ я прибылъ въ Петербургъ и тотчасъ же свалился какъ снопъ, пораженный жесточайшей подагрой разомъ въ оба колѣна и въ обѣ плюсны, чего со мной еще не бывало. Мучился я лихо; теперь начинаю елозить на костыляхъ по комнатѣ, и докторъ полагаетъ, что я могу въ спальномъ вагонѣ отправиться въ субботу въ Берлинъ, а оттуда въ Карлсбадъ; но я человѣкъ муштрованный и повѣрю, что я уѣхалъ въ Карлсбадъ только тогда, когда изъ него выѣду. Сказать, что этотъ утрегубленный припадокъ (три раза сряду) усилилъ въ сердцѣ моемъ пламя любви къ родинѣ, — было-бы мало вѣроятно. Скорѣе выйдетъ то, что я буду впредъ думать тако: „Ты, родина, процвѣтай тамъ, а я ужь буду прозябать здѣсь, отъ тебя подальше. А то ты уже больно (говоря языкомъ „Опаснаго сосѣда“) — охотница подарочки дарить. Много довольны, спасибо и такъ.
„Кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и цѣлую умницу Петю. Вамъ дружески жму руку.
Тѣмъ временемъ Оленька, съ лицомъ пышащимъ здоровьемъ, вернулась изъ Славянска вмѣстѣ съ компаньонкой и гувернанткой. Послѣдняя, прожившая у насъ болѣе году, ссылаясь на свою слабость, просила увольненія отъ должности. Дѣлать было нечего, и мнѣ пришлось ѣхать въ Москву для разысканія новой наставницы. По совѣту нѣкоторыхъ лицъ, я обратился съ просьбою къ пастору, который обѣщалъ выписать мнѣ изъ заграницы опытную въ дѣлѣ воспитанія француженку. Успокоенный положительнымъ обѣщаніемъ добраго старика, я вернулся въ Степановку.
Получивъ черезъ мѣсяцъ телеграмму о высылкѣ на Зміевку въ назначенный день экипажъ, мы дѣйствительно въ этотъ день приняли въ домъ очевидно многоопытную особу. Черные какъ смоль волоса ея, высоко зачесанные, увѣнчивались широкою лопатою испанскаго гребня; въ ушахъ ея висѣли разноцвѣтно эмальированные подвѣски, и пальцы рукъ были покрыты разнообразными перстнями. Явно было, что она старалась, сколько возможно, молодиться, но самыя ея притиранья и гриммировка приводили къ увѣренности, что голова ея покрыта очень искусно прилаженнымъ парикомъ. Цѣлый мѣсяцъ я все болѣе убѣждался въ справедливости словъ оставившей насъ Надежды Алекс., что иностранныя гувернантки въ большемъ случаѣ далеко уступаютъ хорошимъ русскимъ въ основательномъ образованіи.
Напрасно новая гувернатка разсказывала о своемъ пребываніи въ Римѣ, Аѳинахъ, Яффѣ, Іерусалимѣ, Лиссабонѣ и главное въ Каирѣ, — дѣло преподаванія въ рукахъ ея спориться не могло по тому уже одному, что она не знала правилъ французской грамматики, хотя никакимъ другимъ языкомъ не владѣла. Къ этому слѣдуетъ присовокупить, что она, не будучи въ состояніи давать уроковъ музыки, крайне небрежно относилась къ дѣлу воспитанія. Съ чувствомъ раздраженія и гадливости вспоминаю послѣднее наше съ нею объясненіе. Зная, что она одна въ классной, я, взошедши по лѣстницѣ, попросилъ у нея позволенія перевести духъ, стѣсненный одышкою.
— Позвольте, сказалъ я отдохнувши, высказать нѣкоторыя мысли, на которыя попрошу васъ сдѣлать свои замѣчанія.
— Но я тоже хочу помѣстить свое словечко.
— Я объ этомъ только васъ и прошу; но позвольте прежде мнѣ сказать нѣсколько словъ.
— Но я всетаки хочу сказать свое словечко.
— Вамъ угодно говорить предварительно, — я васъ слушаю.
— Нѣтъ, я не знаю, о чемъ вы желаете говорить.
— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ высказаться.
— Но я тоже хочу помѣстить свое словечко.
— Вы же не даете мнѣ говорить.
— Но я всетаки хочу помѣстить свое словечко.
И такъ до безконечности, пока я не всталъ и не ушелъ, громко хлопнувъ дверью.
Черезъ часъ коляска, долженствующая отвезти ее на станцію, была у крыльца, и она, получивши разсчетъ и паспортъ, уѣхала, ни съ кѣмъ не простясь.
На этотъ разъ не довѣряя рекомендаціямъ, я увезъ прямо изъ конторы небольшую, среднихъ лѣтъ, нѣмку съ весьма замѣтными усами. Каковы въ сущности были ея воспитательныя способности, сразу рѣшить было трудно; но въ громкой самоувѣренности, по крайней мѣрѣ, у ней недостатка не было. Такъ, напримѣръ, увѣряя, что любой ученикъ въ полгода научится у нея играть въ четыре руки, она повторяла: „so spielt er mir“ (онъ у меня заиграетъ). Даже за обѣдомъ она не скрывала своихъ научныхъ свѣдѣній, и нужно было видѣть зарю счастья въ глазахъ насмѣшливаго Петруши, когда гувернантка, передавая извѣстный анекдотъ объ учрежденіи ордена Подвязки, съ полной увѣренностью приписала эту любезность Оттону III. Съ какимъ злораднымъ счастіемъ Петруша старался расчистить дорогу передъ ея Оттономъ, не обращая вниманія на мои укоризненные взгляды. Зато тотчасъ же послѣ обѣда я задалъ школьнику жестокую головомойку. „Тебѣ, говорилъ я, весело щеголять своимъ грошевымъ знаніемъ, но ты не хочешь подумать, каково мнѣ ежеминутно бѣгать въ Москву за новыми гувернантками. То, что ты дѣлаешь, настолько же неделикатно по отношенію къ гувернанткѣ, какъ и ко мнѣ. Если ты желаешь мѣшать воспитанію сестры, то оставайся на вакацію въ лицеѣ у Павла Михайловича“.
Не могу не припомнить одной, случайно проявившейся, черты характера 15-ти лѣтняго Петруши Борисова.
Однажды, при видѣ кипы старинныхъ семейныхъ бумагъ, онъ сталъ вкрадчивымъ голосомъ проситъ позволенія просмотрѣть свои Борисовскіе документы. „Можешь, отвѣчалъ я, если снова уложишь ихъ въ томъ порядкѣ, въ какомъ найдешь“.
Такъ какъ бывшая наша спальня, въ которой хранились бумаги, была темновата отъ навѣса надъ террасой, то Петруша усѣлся за своими бумагами въ столовой. Зная, какъ онъ спартански терпѣливъ ко всякой физической боли, я былъ крайне удивленъ, замѣтивъ мимоходомъ, что онъ плачетъ надъ своими бумагами.
— Что съ тобой? о чемъ ты плачешь? замѣтилъ я.
При этомъ вопросѣ слезы превратились въ ревъ.
— Какъ же мнѣ не плакать, всхлипывалъ онъ: вѣдь вотъ Борисовъ-то какой-то совѣтникъ, это вѣдь попросту подъячій; a вѣдь вотъ же подпись: стольникъ и воевода Семенъ Шеншинъ; моя мать Шеншина, а я не Шеншинъ. Какъ же тутъ въ отчаяніе не приходить!
— То, что ты говоришь, Петруша, нехорошо, а главное нелѣпо; въ этомъ ты самъ убѣдишься.
Л. Толстой писалъ:
„Дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ! у меня затѣялась необходимая покупка земли въ Никольскомъ, для которой мнѣ нужно на годъ занять 10 тысячъ подъ залогъ земли. Можетъ, случится, что у васъ есть деньги, которыя вамъ нужно помѣстить. Если такъ, то напишите Ивану Ивановичу Орлову въ Чернь, седо Никольское, и онъ пріѣдетъ къ вамъ для переговоровъ о подробностяхъ и будетъ вести это дѣло съ вами независимо отъ нашихъ отношеній. Я еще не отвѣчалъ вамъ на ваше послѣднее письмо, хотя очень благодаренъ вамъ за него. Какъ бы я охотно пріѣхалъ къ вамъ, но заваленъ такъ дѣлами школьными, семейными и хозяйственными, что даже на охоту не успѣваю ходить. Надѣюсь быть свободнѣе, какъ зима станетъ. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Тургеневъ писалъ отъ 30 октября 1874 г.:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., я виноватъ передъ вами тѣмъ, что, высказавъ мое откровенное мнѣніе о господинѣ Катковѣ, упомянулъ о его вліяніи на васъ. Лучше было вовсе не говорить объ этомъ субъектѣ. Не могу однако не выразить своего удивленія вашему упреку г-ну Каткову въ либерализмѣ! послѣ этого вамъ остается упрекнуть Шешковскаго въ республиканизмѣ и Салтычиху въ мягкосердечіи. Васъ на это станетъ, чего добраго.
„Вы чрезвычайно довольны всѣмъ окружающимъ васъ бытомъ: — ну и прекрасно! Помните, какъ 20 лѣтъ тому назадъ вы въ Спаскомъ, въ самый разгаръ Николаевскихъ мѣропріятій, огорошили меня изъявленіемъ вашего мнѣнія — что выше положенія тогдашняго россійскаго дворянина, и не только выше, но благороднѣе и прекраснѣе, — умъ человѣческій придумать ничего не можетъ. A такіе антецеденты дѣлаютъ все возможнымъ, все, кромѣ хотя мгновеннаго соглашенія между нами двумя по какому бы то ни было вопросу.
„Вмѣсто того чтобы толковать о „шаткости“ убѣжденій Анненкова, я бы посовѣтовалъ вамъ прочесть его классическую книгу о Пушкинѣ, передъ которымъ и онъ, и я благоговѣемъ не меньше васъ и уже навѣрное больше того негодяя, который въ Русск. Вѣстникѣ извергнулъ какую-то дрянную слюню по поводу этой мастерской монографіи. А пока позволю себѣ выписать изъ только что полученнаго мною письма того же Анненкова слѣдующія золотыя строки:
„Мало ли что можно наговорить на Европу: это мальчикъ рѣзвый, безпрестанно выдѣлывающій разныя штуки, и котораго по всей справедливости можно сѣчь каждый день. Но противопоставлять ему и съ торжествомъ жирнаго плаксу, который тихо сидитъ тамъ, гдѣ его посадили, и никогда не учитъ болѣе того, что задано, — этого не одобряю.“
„Душевно радуюсь успѣхамъ Пети и готовъ вѣрить въ его необыкновенныя способности; но признаюсь, не понимаю вашего восклицанія: „никакой эстетической способности! это просто Зевесовъ орелъ!!“ — До сихъ поръ очень умныхъ и замѣчательныхъ дѣтей, — ни оппозиціанистовъ, ни либераловъ, — я не встрѣчалъ (не говорю, чтобы они таковыми оставались), — ссылаюсь на самого того Шиллера, о комъ вы упоминаете: — но можетъ быть новое время... vous avez changé tout cela. — На здоровье!
Желаю вамъ лучшаго, благодарю Марью Петровну за память и остаюсь
Наконецъ Иванъ Александровичъ получилъ письмо отъ Петра Аѳан., въ которомъ послѣдній проситъ Оста пріѣхать на Грайворонку, чтобы вмѣстѣ отправиться за сто верстъ въ Воронежъ для совершенія купчей. Погода стояла грязная, и путешественники, какъ я позднѣе узналъ, совершали формальный походъ по дорогѣ, лишенной всякихъ, даже первобытныхъ удобствъ. Этимъ однако только началось трудное ихъ паломничество. Оказалось необходимымъ, какъ писалъ мнѣ Остъ, не только справиться въ московскомъ опекунскомъ совѣтѣ о накопившейся на имѣніе недоимкѣ, но и представить нотаріусу квитанцію объ ея уплатѣ. Конечно, я тотчасъ же прибѣгъ къ помощи Боткинской конторы, прося телеграфировать мнѣ сумму недоимки.
Всѣмъ еще памятенъ женскій трудъ на телеграфныхъ станціяхъ. И вотъ черезъ день, въ часъ ночи (чтобы заплатить за ночную доставку три рубля) получаю телеграмму, въ которой сказано: „недоимокъ на Грайворонкѣ числится %“. Вотъ вамъ и свѣдѣнія для руководства; а между тѣмъ наши несчастные дѣльцы томятся въ Воронежской гостинницѣ. Я телеграфирую въ контору: „прошу уплатить, сколько бы недоимокъ ни оказалось и квитанцію выслать: Воронежъ, Осту“.
Получаю извѣстіе, что недоимокъ уплачено 8 тысячъ, и что квитанція отослана по указанному адресу.
Наконецъ, къ первымъ числамъ декабря, братъ и Остъ, принявшій уже Грайворонку въ наше завѣдываніе, появились въ Степановкѣ съ купчей и даже вводнымъ листомъ въ рукахъ. Братъ былъ очевидно веселъ болѣе обыкновеннаго. Остъ потомъ разсказывалъ, что когда по полученіи купчей они вернулись въ номеръ отъ нотаріуса, братъ сначала упалъ передъ образомъ на колѣни и, помолившись усердно, бросился обнимать и цѣловать Оста. Не помню, на другой или на третій день, когда мы собирались сѣсть за столъ, Иванъ Александровичъ держа въ рукахъ письмо, обратился ко мнѣ со словами: „я только сію минуту получилъ съ Грайворонки непріятную вѣсть: вся деревянная часть усадьбы, за исключеніемъ барскаго дома и коннозаводскихъ построекъ, сгорѣла до тла, со всѣмъ хозяйственнымъ инвентаремъ, такъ что въ имѣніи не осталось ни одной сохи, ни одного хомута и ни одной телѣги. Слава Богу, что пожаръ не тронулъ гумна и хлѣбнаго амбара“.
Такъ какъ мы съ женою давно уже порывались въ Москву, то поджидали только рѣшенія Грайворонскаго дѣла, чтобы уѣхать и начать съ продажи пшеницы, которой, къ счастію, оказалось на Грайворонкѣ въ этомъ году порядочное количество. Между тѣмъ передъ самымъ выѣздомъ изъ Степановки я получилъ слѣдующее письмо Тургенева:
„Любезный Шеншинъ, сегодня я получилъ ваше письмо, а четвертаго дня пришло ко мнѣ письмо Полонскаго, изъ котораго выписываю вамъ слѣдующій пассажъ:
„Фетъ (Шеншинъ) распустить про тебя, будто ты въ свой послѣдній пріѣздъ говорилъ съ какими-то юношами (слышалъ, съ племянниками Милютина, порученными надзору и попеченію Ф. Ш.) и старался заразить ихъ жаждой идти въ Сибирь. Въ первый разъ я слышалъ это отъ Маркевича у кн. М—аго тому назадъ недѣль пять, шесть. На дняхъ я опять слышалъ повтореніе этого слуха съ тою же ссылкой на Ф. Ш“.
„Вспоминая свой разговоръ у Милютиной съ ея сыномъ и Петей и зная вашу охоту къ преувеличиванію и прочія привычки, говорю вамъ безъ обиняковъ, что я вполнѣ вѣрю тому, что вы дѣйствительно произнесли слова, которыя вамъ приписываютъ, и потому полагаю лучшимъ прекратить наши отношенія, которыя уже и такъ, по разности нашихъ воззрѣній, не имѣютъ „raison d’être“.
„Откланиваясь вамъ не безъ нѣкотораго чувства печали, которое относится, впрочемъ, исключительно къ прошедшему, желаю вамъ всѣхъ возможныхъ благь и преуспѣянія въ обществѣ гг. Маркевичей, Катковыхъ и т. п.
„Передайте также мой прощальный привѣтъ вашей любезной супругѣ, съ которой мнѣ уже, вѣроятно, не придется свидѣться.
На это неожиданное письмо я немедля отвѣчалъ, что Тургеневу странно не знать, что я неспособенъ отказываться отъ своихъ словъ, каковы бы они ни были, но что дѣло, дошедшее въ такомъ видѣ, состояло въ слѣдующемъ.
Однажды, когда въ кабинетѣ Каткова между имъ и Маркевичемъ зашелъ разговоръ объ общественномъ мнѣніи насчетъ государственной благонадежности лицея, я сказалъ: „въ этомъ отношеніи сомнѣваться трудно, если принять во вниманіе мнѣніе людей, далеко не сочувствующихъ самой школѣ, какъ, напримѣръ, Тургеневъ. При этомъ я разсказалъ, какъ въ гостиной у М—ой Тургеневъ при мнѣ обратился къ ея сыну и его товарищу Петѣ Борисову со словами: „Je vous félicité, messieurs, en votre qualité de lycéens. Le gouvérnement ne manquera pas de vous recevoir à bras ouverts“.
Къ этимъ подлиннымъ словамъ Тургенева я не прибавилъ ни одного слова.
На это письмо мое нежданно послѣдовало еще разъ письмо Тургенева:
„Вы, вѣроятно, удивитесь, получивъ отъ меня письмо, да и я не ожидалъ, что буду еще бесѣдовать съ вами: но одна фраза вашего отвѣта заставляетъ меня взяться за перо. Вы пишете:
„Вы говорите: „я этому вѣрю“, и это и должно быть закономъ для всѣхъ и обычнымъ поводомъ швырять оскорбленія въ лицо даже такимъ безупречнымъ личностямъ, какъ Л. T.“ (полагаю, что эти буквы означаютъ Льва Толстаго).
„Если въ этой фразѣ вы имѣли цѣлью единственно украшеніе рѣчи вродѣ „стола Спартака“, то мнѣ остается сожалѣть, что вамъ угодно было употребить именно это украшеніе; если подъ этимъ скрывается какая-нибудь сплетня, то прошу васъ быть увѣреннымъ, что я никогда и ни передъ кѣмъ не отзывался о Львѣ Толстомъ иначе, какъ съ полнымъ уваженіемъ къ его таланту и характеру, и это уваженіе будетъ мною въ скоромъ времени высказано передъ французской публикой въ предисловіи къ изданію переводовъ съ его произведеній; если же наконецъ вамъ померещилось что ни будь подобное въ моихъ письмахъ, то вамъ стоитъ ихъ перечесть, чтобы убѣдиться въ вашей ошибкѣ. Не сомнѣваюсь въ вашемъ чувствѣ справедливости и увѣренъ, что вы даже мысленно откажетесь отъ фразы вашего письма, приведенной мною. Къ тому же я не привыкъ швыряться ни оскорбленіями, ни грязью, не потому, чтобы иные люди этого не стоили, но я не охотникъ марать руки и предоставляю другимъ подобныя упражненія.
„Не могу не замѣтить, что вы напрасно благодарите судьбу, устранившую ваше имя отъ соприкосновенія съ нынѣшней литературой; ваши опасенія лишены основанія: какъ Фетъ, вы имѣли имя, какъ Шеншинъ, вы имѣете только фамилію.
Остаюсь съ совершеннымъ уваженіемъ
Это письмо исполнило наконецъ мѣру моего долготерпѣнія. Впослѣдствіи, при своемъ примиреніи съ Толстымъ, къ которому Тургеневъ явился съ повинною въ Ясную Поляну, послѣдній жаловался ему, что въ отвѣтномъ письмѣ, о которомъ здѣсъ говорится, я собралъ все, чѣмъ только могъ уязвить его наиболѣе чувствительнымъ образомъ. Я началъ съ того, что замѣтилъ, какъ въ первомъ письмѣ онъ очевидно не зналъ что сказать и по написанному крупно написалъ „прочія привычки“. Жаль, что не сказалъ какія. Конечно, я склоненъ къ гиперболическимъ выраженіямъ, которыя заслуживаютъ названія преувеличенія; но кто дастъ себѣ только трудъ прочесть помѣщаемыя письма Тургенева, убѣдится, что такимъ безвреднымъ преувеличеніемъ страдаетъ онъ и самъ, но это не даетъ никому права утверждать, будто онъ или я преднамѣренно искажаемъ чьи либо слова, чтобы повредить ему во мнѣніи другаго. Что же касается до меня, то на привычки, или лучше повадки, Тургенева указать я не затруднюсь. Я припомнилъ ему, какъ, на мой упрекъ въ нестерпимомъ упрямствѣ, онъ возразилъ: „а меня всѣ считаютъ слабымъ и безхарактернымъ“. — И получилъ въ отвѣтъ: „твердость и устойчивость не должно смѣшивать съ упрямствомъ, составляющимъ отличительную черту людей слабыхъ. А слабость де ваша еще въ Петербургѣ не была для насъ ни для кого тайной, когда какъ-то сорвавшееся у меня съ языка слово: слабецъ — дошло и до вашихъ ушей, какъ вѣроятно и чье то стихотвореніе, котораго хвалебнаго начала не упомню, но которое кончалось:
«Но нравъ его разслабленный
Такъ жидокъ и мучнистъ.
Что въ лавръ его самъ просится
Александрійскій листъ».
И это было бы еще не бѣда, если бы за этой слабостью и упрямствомъ въ сущности добраго человѣка не скрывалось самое дѣтское самолюбіе безпощаднаго эгоизма. Отсюда совершенно прозрачное козыряніе съ одной стороны и позорное искательство съ другой; отсюда небрежно невѣжливое обращеніе съ дамами, гдѣ это считалось возможнымъ, и неузнаваніе знакомыхъ на водахъ въ обществѣ высокопоставленныхъ дамъ. Приводились примѣры. Такъ однажды въ Петербургѣ я передалъ Тургеневу, что премилая жена племянника Егора Петровича Ковалевскаго просить меня привести его къ ней на вечерній чай. Раскланявшись съ хозяйкой, Тургеневъ, поставивъ шляпу подъ стулъ, сѣлъ спиною къ хозяйкѣ дома и, проговоривши съ кѣмъ-то все время помимо хозяйки, къ немалому сокрушенію моему, раскланялся и уѣхалъ. На другой день Егоръ Петровичъ своимъ добродушнымъ тономъ выговарилъ мнѣ: „ну какъ же вашему Тургеневу не стыдно такъ обижать молодую бабенку? Она всю ночь проплакала“. — И это не единственный примѣръ. Съ другой стороны я разсказалъ Тургеневу, какъ Кетчеръ встрѣтилъ меня своимъ громогласнымъ — „ха-ха-ха!“ и восклицаніемъ: „два раза издавалъ я сочиненія Тургенева и два раза вычеркивалъ ему его постыдное подлизываніе къ мальчишкамъ. Нѣтъ таки, — напечаталъ, и съ той поры ко мнѣ не является: знаетъ, что обругаю“.
Его поступокъ съ дядей, его заносчивыя выходки съ Толстымъ и со мною не имѣютъ ли забавнаго вида самыхъ слабосильныхъ, но и самыхъ задорныхъ пѣтушковъ корольковъ. Нельзя же вѣкъ разсчитывать на снисхожденіе къ слабости, но еще забавнѣе бреттерствовать человѣку, цѣлый вѣкъ толковавшему объ ужасѣ смерти передъ людьми, цѣлый вѣкъ толкующими объ ужасѣ жизни. Что касается до фразъ о некиданіи ни въ кого грязью, то фразамъ этимъ можетъ довѣрять только тотъ, кто слова „qu’il fait tache sur la bone“ и другія имъ подобныя, обращенныя на людей непріятныхъ Тургеневу, считаетъ розами. Если можно глубоко уважать человѣка и въ то же время говорить ему въ глаза самыя оскорбительныя вещи — совмѣстимо, — въ такомъ случаѣ я беру свои слова о его посягательствѣ на личность Толстаго назадъ.
Этимъ объясненіемъ кончилась до поры до времени моя съ Тургеневымъ переписка.
Наконецъ-то мы цѣлымъ домомъ, въ томъ числѣ и съ братомъ Петромъ Аѳ. усѣлись въ вагонъ для переѣзда въ Москву.
На этотъ разъ, разсчитывая снова на короткое пребываніе въ Москвѣ, мы всѣ остановились въ меблированныхъ комнатахъ Руднева на Тверской.
Когда мы ночью проѣзжали мимо Серпухова, Петръ Аѳ. вышелъ изъ вагона, озабоченный продажею Грайворонской пшеницы, по старой памяти всегдашнему своему покупателю. На другой день вечеромъ братъ вошелъ ко мнѣ въ комнату со словами: „мнѣ стыдно на глаза къ тебѣ показаться; я твою пшеницу страшно продешевилъ; я продалъ ее 7 р. 50 к. на мѣстѣ, а вотъ и 1,500 р. задатку“. Цѣна пo тому времени была великолѣпная, тѣмъ не менѣе я долго не могъ успокоить брата.
Л. Толстой писалъ:
„Только что говорили съ женою о томъ, что соскучились безъ васъ и безъ извѣстій объ васъ, какъ получили ваше письмо и обѣщаніе побывать у насъ да еще съ Петромъ Аѳанасьевичемъ, что еще лучше. Получивъ ваше письмо, жена тотчасъ же отвѣчала вамъ въ Москву, въ домъ Боткина. А я еще прежде писалъ вамъ со вложеніемъ письмеца къ Петру Аѳан. Вообще какъ бы то ни было, мы не виноваты, а главное мы не виноваты въ томъ, чтобы не любить васъ и не цѣнить ваше участіе. У насъ съ начала зимы все были невзгоды, но теперь слава Богу началась опять наша нормальная жизнь, и потому тѣмъ болѣе будемъ рады вамъ и Петру Аѳан. Напишите, когда выслать за вами лошадей. Досвиданья!
„Благодарю васъ, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, за хорошія о насъ рѣчи. Все веселѣе, какъ похвалятъ. У насъ слава Богу теперь повеселѣе стало, т. е. я пересталъ бояться за здоровье жены, которое очень было начало пугать меня. За кобылъ низко кланяюсь обоимъ братцамъ, въ особенности Петру Аѳан. Когда прикажете прислать за нихъ деньги? А что планъ дѣятельности по народному образованію? Какъ бы я счастливь былъ, если бы онъ состоялся, и я бы могъ быть чѣмъ нибудь полезенъ Петру Аѳанасьевичу. Былъ я въ Москвѣ, и въ тотъ вечеръ, какъ сидѣлъ у Каткова, ему пришли объявить, что братъ его вырвался изъ полицейской больницы, пришелъ въ лицей и опять стрѣлялъ и опять никого не застрѣлилъ.
На тѣхъ же основаніяхъ, какъ и въ прошломъ году, мы съ Олей послѣ Крещенія уѣхали въ Степановку, причемъ я заѣхалъ на денекъ въ Ясную Поляну. И въ это, какъ и въ прежнія посѣщенія, я съ особеннымъ удовольствіемъ нашелъ въ цѣломъ семействѣ Толстыхъ то же чувство симпатіи къ добрѣйшему Ѳедору Ѳедоровичу. А такъ какъ дѣти по возрасту подходили одинъ за другимъ къ надзору дядьки-нѣмца, то Л. Н. былъ увѣренъ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ останется у нихъ на долгіе годы. Когда я глазъ на глазъ сталъ поздравлять Ѳед. Ѳед. съ надолго обезпеченнымъ будущимъ, онъ, къ удивленію моему, сообщить мнѣ, что желаетъ оставить домъ Толстыхъ. Какъ ни старался я ставить ему на видъ, что всѣ его любятъ и имъ дорожатъ, онъ упорно повторялъ: „я тоже хочу meine avanctage haben“.
Между тѣмъ братъ чрезвычайно заинтересовался движеніемъ въ Герцеговинѣ и Черногоріи противъ турокъ.
Тѣмъ временемъ Ивану Александровичу сгорѣвшая Грайворонка доставила немало хлопотъ. Надо было начать съ того, чтобы распустить цѣлую толпу тунеядцевъ, окружавшихъ брата, и по счетамъ неуплаченного жалованья, признаннымъ самимъ братомъ, пришлось уплатить:
ветеринару |
3 тысячи. |
конторщику въ качествѣ прикащика |
3 „ |
столяру, носившему названіе машиниста |
3 „ |
повару |
300 руб. |
и такъ далѣе всѣмъ бывшимъ дворовымъ уплачено болѣе 12 тысячъ рублей. Къ этому присоединились частные долги въ нѣсколько тысячъ; даже долгъ уѣздному училищу, гдѣ братъ состоялъ почетнымъ членомъ.
Л. Толстой писалъ:
„Я, кажется, нечаянно написалъ вамъ ужасную глупость. Вы пишете, что хотите къ намъ пріѣхать, а я, вообразивъ себѣ, что мы — подразумѣвается —вы и Марья Петровна, пишу что мы очень рады. Какъ ни справедливо это, когда я разсказалъ женѣ, что я отвѣчалъ, она говоритъ: „да мы — значитъ — братья“. Если это такъ навѣрное, то пожалуйста передайте Петру Аѳан., что кромѣ всегдашняго желанія моего поближе сойтись съ нимъ, мнѣ особенно нужно по разнымъ дѣламъ видѣть его, кое о чемъ посовѣтовать и кое о чемъ попросить совѣта. Пожалуйста отвѣтьте поскорѣе и чтобы въ концѣ письма было указаніе, когда васъ встрѣчать на Козловкѣ.
Вмѣсто этихъ плановъ случилось слѣдующее. Братъ пріучилъ меня къ своимъ требованіямъ денегъ, на которыя имѣлъ безспорное право.
Однажды въ началѣ марта, взявши тысячу рублей, онъ объявилъ мнѣ, что ѣдетъ по своимъ дѣламъ въ Орелъ. Кучеръ, отвезшій его на станцію, передалъ, что Петръ Аѳан. сами будутъ писать; и дня черезъ два я получилъ письмо, въ которомъ братъ извинялся, что, не желая тревожить насъ своимъ отъѣздомъ, уѣхалъ не простясь въ славянскія земли.
Л. Толстой писалъ по возвращеніи изъ новокупленнаго Самарскаго имѣнія:
„Вотъ третій день, что мы пріѣхали благополучно, и я только что опомнился и спѣшу писать вамъ, дорогой Аѳан. Аѳанасьевичъ, и благодарить васъ за ваши два письма, которыя больше чѣмъ всегда были цѣнны въ нашей глуши. Надѣюсь, что здоровье ваше лучше. Это было замѣтно по второму вашему письму, и надѣюсь, что вы преувеличивали. Дайте мнѣ еще опомниться, тогда подумаю, какъ бы побывать у васъ. Вы же по старой, хорошей привычкѣ пожалуйста, какъ это вамъ ни трудно, — не проѣзжайте въ Москву не заѣхавъ. Урожай у насъ былъ средній, но цѣны на работу огромныя, такъ что въ концѣ только сойдутся концы. Я два мѣсяца не пачкалъ рукъ чернилами и сердца мыслями. Теперь же берусь за скучную, пошлую А. Каренину съ однимъ желаніемъ: поскорѣе опростать себѣ мѣсто — досугъ для другихъ занятій, но только не педагогическихъ, которыя люблю, но хочу бросить. Они слишкомъ много берутъ времени. Какъ о многомъ и многомъ хочется съ вами переговорить, но писать не умѣю. Надо пожить, какъ мы жили въ Самарской здоровой глуши, видѣть эту совершающуюся на глазахъ борьбу кочеваго быта (милліоновъ на громадныхъ пространствахъ) съ земледѣльческимъ первобытнымъ, чувствовать всю значительность этой борьбы, чтобы убѣдиться въ томъ, что разрушителей общественнаго порядка, если не 1, то не болѣе 3 скоро бѣгающихъ и громко кричащихъ, что это болѣзнь паразита живаго дуба, и что дубу до нихъ дѣла нѣтъ. Что это не дымъ, a тѣнь, бѣгущая отъ дыма.
„Къ чему занесла меня судьба туда (въ Самару) — не знаю, но знаю, что я слушалъ рѣчи въ англійскомъ парламентѣ (вѣдь это считается очень важнымъ), и мнѣ скучно и ничтожно было; — но что тамъ мухи, нечистота, мужики Башкирцы, а я съ напряженнымъ уваженіемъ, страхомъ проглядѣвъ, вслушиваюсь, вглядываюсь и чувствую, что все это очень важно. Нашъ усердный поклонъ Марьѣ Петровнѣ!