гнуснаго его владѣльца) и пріятельски побесѣдую съ молодымъ мудрецомъ. Говорятъ, онъ подвигается впередъ гигантскими шагами; лишь бы здоровье его выдержало! Благодарю васъ за сообщенныя вами извѣстія; особенно порадовалъ меня фактъ окончанія Толстымъ своего романа: жду отъ него богатыхъ и великихъ милостей. Радуюсь я также тому, что и дѣла ваши, и здоровье, все идетъ какъ слѣдуетъ. Не могу однако скрыть отъ васъ своего изумленія: я едва повѣрилъ глазамъ своимъ, когда прочелъ въ вашемъ письмѣ нѣчто похожее на одобреніе презрѣннѣйшихъ статей г-на А. (Авсѣенко?) въ Русскомъ Вѣстникѣ объ Анненковѣ! Все написанное Анненковымъ о Пушкинѣ такъ умно, дѣльно, такъ портретно-вѣрно, что если бы вы не были закрѣпощеннымъ г-ну Каткову человѣкомъ, вы бы съ вашимъ тонкимъ поэтическимъ и гуманнымъ чутьемъ прежде всѣхъ другихъ оцѣнили бы по достоинству прекрасный трудъ нашего пріятеля и съ гадливостью отвернулись бы отъ инсинуаціонныхъ, клеветническихъ и пошлыхъ и тупыхъ кляузъ этого Булгарина redivivus... Но Катковъ васъ забралъ въ руки, и вы считаете нужнымъ защищать Пушкина — отъ кого? отъ Анненкова!! и въ угоду кому! — г-ну Авсѣенко, по поводу котораго невольно вспоминаются слова Ривароля: „qu’il fait tache sur la boue“. Да… дѣйствительно правы люди, утверждающіе, что стоитъ только немножко долго пожить — до всего доживешься и все увидишь. Но признаюсь, это меня изумило.
„Я думаю прибыть въ Москву около 25-го или 30-го мая, а въ Спасское въ десятыхъ числахъ іюня. А до тѣхъ поръ будьте здоровы и благополучны.
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ.! Я въ понедѣльникъ уѣзжаю. Не знаю, когда и гдѣ увидимся, — быть можетъ въ Петербургѣ зимой или въ Москвѣ. Во всякомъ случаѣ желаю вамъ всего
