Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/9
| ← Глава VIII | Мои воспоминанія. — Глава IX | Глава X → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 270—286. |
Пріѣхавшій въ концѣ мая, по обычаю съ наилучшими отмѣтками, Петя Борисовъ принесъ къ намъ въ домъ все увлеченіе ранней молодости и духовной весны. Этого нечего было заинтересовывать и возбуждать, а приходилось на каждомъ шагу только сдерживать. Не разъ, оставаясь со мною наединѣ, на скамьѣ въ рощѣ или въ саду, онъ задавалъ мнѣ вопросъ, которымъ я самъ промучился всю сознательную жизнь съ 14-ти лѣтняго возраста т. е. съ моего поступленія въ пансіонъ Крюммера въ гор. Верро.
— Дядичка, говорилъ Петя вкрадчивымъ голосомъ, — я никогда не могу уяснить себѣ, почему ты не Шеншинъ, когда ты, подобно дядямъ Васѣ и Петѣ — Аѳанасьевичъ и родился въ маминыхъ Новоселкахъ. Какъ сюда замѣшался Фетъ, и почему Фетъ мнѣ родной дядя, — меня постоянно спрашиваютъ, и я никакого отвѣта дать не могъ. Дорогой дядичка, если бы можно было тебѣ наконецъ назваться Шеншинымъ, то ты не можешь себѣ представить, какое бы это было для всѣхъ насъ счастіе и облегченіе.
— Милый другъ мой, отвѣчалъ я, — это такая сложная исторія, которую нужно передать во всѣхъ подробностяхъ, для того чтобы она явилась неискаженной, и когда нибудь я найду минуту сообщить тебѣ эти подробности.
Конечно, умный мальчикъ смекнулъ, что тутъ что-то неладно. Неладное же это заключалось въ томъ, что я, даже разсказавъ все мнѣ извѣстное о моемъ рожденіи, ни на шагъ не подвинулъ бы вопроса, почему я Фетъ, а не Шеншинъ? Извѣстно же было мнѣ только слѣдующее: До 14-ти лѣтняго возраста, т. е. до отправленія моего въ Верро, я былъ несомнѣннымъ Аѳ. Аѳ. Шеншинымъ, хотя не разъ слыхалъ, что заграницей, у брата матери моей въ Дармштадтѣ, откуда отецъ привезъ нашу мать, у насъ есть сестра Лина, которая учится прилежно и дѣлаетъ успѣхи въ наукахъ, не такъ, какъ мы, русскіе лѣнтяи и байбаки.
Хотя характеристика дяди моего Петра Неофитовича Шеншина и его ко мнѣ отношеніе слѣдуютъ въ мои отроческія воспоминанія, тѣмъ не менѣе не могу здѣсь умолчать о немъ, въ видахъ возможной полноты всѣхъ данныхъ, извѣстныхъ мнѣ о моемъ рожденіи. Умный, образованный во всю ширину французской и русской литературы, съ баснями Крылова, Иліадою Гнѣдича, освобожденнымъ Іерусалимомъ Раича на устахъ, дядя Петръ Неофитовичъ, богатый холостякъ, писавшій самъ стихи, ни отъ кого не скрывалъ своей исключительной ко мнѣ любви и привязанности. Въ Верро, какъ новичекъ, несвободно объясняющійся по нѣмецки, я, конечно, сдѣлался предметомъ школьнической травли, но по мѣрѣ умноженія мною навыка въ нѣмецкомъ языкѣ, травля Шеншина мало по малу унималась. Вдругъ нежданно для меня возникло обстоятельство, доставившее мнѣ немало мученій. Чтобы не разносить писемъ по классамъ, директоръ, черезъ руки котораго шла вся ученическая переписка, передъ обѣдомъ обыкновенно громко называлъ тѣхъ, кому послѣ обѣда слѣдуетъ зайти къ нему въ кабинетъ за письмомъ. Въ день, въ который онъ назвалъ и Шеншина, онъ, подавая мнѣ письмо, сказалъ: „это тебѣ“. На конвертѣ рукою отца было написано: „Аѳ. Аѳ. Фету“, a въ писъмѣ между прочимъ было сказано, что выставленное на конвертѣ имя принадлежить мнѣ. Конечно, при той замкнутости, въ которой отецъ держалъ себя по отношенію ко всѣмъ намъ, мнѣ и въ голову не могло придти пускаться въ какія либо по этому предмету объясненія. Но зная дружбу, существовавшую между отцомъ и дядею, я былъ увѣренъ, что дядѣ хорошо должно было быть извѣстно основаніе данной мнѣ инструкціи, и что, не входя ни въ какія, быть можетъ, нескромныя объясненія, я могу доказать свое благонравіе безмолвнымъ подчиненіемъ волѣ отца. Поэтому, въ слѣдующемъ письмѣ къ дядѣ, которому я писалъ довольно часто, я, вмѣсто всякихъ объясненій, подписался: А. Фетъ. Тогдашняя телѣжная почта доставляла письмо изъ Мценска въ Верро не раньше двухъ недѣль, и потому только на второй мѣсяцъ я получилъ отъ дяди письмо, смутившее меня не менѣе предварительно полученнаго отъ отца.
„Я ничего не имѣю сказать противъ того, что, быть-можетъ, въ оффиціальныхъ твоихъ бумагахъ тебѣ слѣдуетъ подписываться новымъ твоимъ именемъ; но кто тебѣ далъ право вводить оффиціальныя отношенія въ нашу взаимную кровную привязанность? Прочитавши письмо съ твоею новой подписью, я порвалъ и истопталъ его ногами; и ты не смѣй подписывать писемъ ко мнѣ этимъ именемъ.“
Эта двойственность истины съ оффиціальной ея оболочкою, навлекавшая въ теченіи 3-хъ лѣтъ на меня столько непріятныхъ вопросовъ и насмѣшекъ, продолжала сопровождать меня въ жизни и все время почти годичнаго пребыванія моего въ приготовительномъ пансіонѣ М. П. Погодина и окончилась совершенно театральнымъ изумленіемъ знакомой мнѣ молодежи, когда, по вызову экзаменатора по фамиліи Фетъ, вышелъ къ экзамену знакомый имъ Шеншинъ. За все время моего студенчества, я, пріѣзжая на каникулы домой, по какому-то невольному чувству не только не искалъ объясненій по гнетущему меня вопросу, но и тщательно избѣгалъ его, замѣчая его приближеніе. Это не мѣшало мнѣ понять смыслъ случайно попавшагося мнѣ письма дяди къ отцу, въ которомъ говорилось: „ты знаешь, что я предоставляю тебѣ противъ брата нашего Ивана (другой женатый мой дядя) сто тысячъ для уравненія твоихъ дѣтей.“ Еще несомнѣннѣе были слова дяди Петра Неоф., съ которыми онъ подъ веселую руку не разъ обращался ко мнѣ, указывая на голубой желѣзный сундукъ, стоявшій въ его кабинетѣ: „не безпокойся, о тебѣ я давно подумалъ, и вотъ здѣсь лежатъ твои сто тысячъ рублей“. Когда въ 1842 г., кончивши курсъ, я пріѣхалъ въ Новоселки, то засталъ мать въ предсмертныхъ томленіяхъ восемь лѣтъ промучившаго ее рака. Лежа въ комнатѣ съ закрытыми ставнями, она не въ силахъ даже была принимать никого долѣе двухъ-трехъ минутъ.
Раньше того, въ годъ торжественнаго въѣзда въ Москву Ихъ Имп. Высочествъ Государя Наслѣдника Александра Николаевича и Марьи Александровны, родной дядя мой по матери, Эрнстъ Беккеръ, сопровождалъ въ качествѣ адъютанта принца Александра Гессенскаго, a вслѣдъ затѣмъ прибыла изъ заграницы для свиданія съ матерью и старшая сестра наша Лина Фетъ. Встрѣченная въ Новоселкахъ самымъ радушнымъ образомъ и проживши тамъ цѣлый годъ, она видимо соскучилась въ деревенскомъ уединеніи и снова уѣхала въ Дармштадтъ. Такъ какъ первымъ изъ нѣсколькихъ лютеранскихъ именъ ея отца было Петръ, то по-русски она прозвана была Каролиной Петровной, — имя, которое она затѣмъ на всю жизнь сохранила въ Россіи.
Въ Новоселкахъ, по окончаніи курса, я нашелъ на свое имя письмо дяди Петра Неофитовича, писавшаго мнѣ: „раздѣлывайся скорѣе съ своею премудростью и пріѣзжай ко мнѣ въ Пятигорскъ (онъ лѣчился на водахъ и чувствовалъ себя значительно бодрѣе и свѣжѣе прежняго); я пріискалъ тебѣ мѣсто адъютанта у моего пріятеля генерала“.
Единовременно съ этимъ извѣстіемъ отецъ сообщилъ мнѣ, что вѣ бытность свою заграницей нашъ дальній родственникъ Ал. Павл. Матвѣевъ, назначенный въ настоящее время профессоромъ въ Кіевъ, влюбился въ Лину и сдѣлалъ ей формальное предложеніе, о чемъ оба писали въ Новоселки, испрашивая родительскаго благословенія. При этомъ Матвѣевъ писалъ, что служебныя обязанности не дозволяютъ ему самому ѣхать за своею невѣстой.
— Кромѣ тебя ѣхать некому, сказалъ отецъ. Да кстати ты учинишь разсчетъ съ адвокатомъ по раздѣлу наслѣдства матери и получишь причитающіяся на ея долю деньги.
Встрѣтившій меня уже на креслахъ, параличный дядя Эрнстъ приходилъ въ страшное раздраженіе отъ оффиціальнаго моего имени Фетъ. Хотя онъ очень хорошо зналь, какихъ усилій стоило отцу моему, чтобы склонить опекуновъ сестры Лины къ признанію за мною фамиліи ея отца, дядя не переставалъ горячиться и спрашивать меня: „ wie kommst du zu dem Namen?“ (какъ пришелъ ты къ этому имени?)
Когда, провозившись болѣе мѣсяца съ адвокатомъ, я наконецъ подъѣхалъ изъ Штетина къ набережной петербургской таможни, то прежде еще наложенія трапа, стоя на палубѣ, увидалъ привѣтливо кивающую мнѣ голову Ив. П. Борисова, проживавшаго въ Питерѣ въ качествѣ офицера, готовящагося въ военную академію. Покуда всѣ пассажиры стремительно бросились на палубу, мы имѣли возможность въ опустѣвшей каютѣ перекинуться съ Борисовымъ нѣсколькими словами.
— Ну что? спросилъ я.
— Хорошаго мало, отвѣчалъ онъ: дядя твой скоропостижно скончался въ Пятигорскѣ, и сопровождавшая его дворня уже вернулась домой.
— А мои деньги? спросилъ я.
— Исчезли безъ слѣда.
Тѣмъ дѣло и кончилось. Нужно однако было что либо предпринимать послѣ свадьбы сестры Каролины Петровны. Тѣмъ временемъ Борисовъ, внезапно перешедши изъ артиллеріи въ кирасирскій Военнаго Ордена полкъ, сманилъ меня туда, и, признаюсь, я сердечно былъ радъ поступить въ новую среду на дальней сторонѣ, гдѣ бывшій Шеншинъ уже ни на минуту не сбивалъ съ толку несомнѣннаго иностранца Фета. Но и здѣсь, даже по принятіи мною русскаго подданства, измышленіе это было для меня неоднократнымъ источникомъ самыхъ тяжелыхъ минутъ. Такъ какъ я несомнѣнно родился въ Новоселкахъ, то, чтобы не набрасывать на нашу бѣдную мать ничѣмъ незаслуженной, неблагопріятной тѣни, я вынужденъ былъ прибѣгать ко лжи, давая подразумѣвать, что первый мужъ ея Фетъ вывезъ ее въ Россію, гдѣ и умеръ скоропостижно.
При всѣхъ приведенныхъ здѣсь данныхъ, я конечно не могъ дать никакого удовлетворительнаго объясненія Петрушѣ Борисову, потому уже, что въ теченіи 38-ми лѣтъ и самъ никакъ не могъ его отыскать; но съ этой невозможностью я тѣмъ не менѣе давно примирился.
Что бѣдная Оля страдала золотухой, въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, и что лучшимъ средствомъ противъ этой болѣзни являются Славянскія воды, — не менѣе несомнѣнно. Увѣренный, что никакой серьезный врачъ не въ состояніи сказать въ настоящемъ случаѣ чего-либо другаго, мы рѣшились отправить дѣвочку въ Славянское купанье; и во второй половинѣ мая жена моя повезла и устроила Олю у минеральнаго источника вмѣстѣ съ Надеждой Алекс., Региной и ихъ горничною. Устроившись по возможности съ дѣвочкой, я принялся за привезенныя ко мнѣ изъ Новоселокъ Шеншинскія и Борисовскія бумаги, хаосъ которыхъ необходимо было привести хоть въ какой либо порядокъ. Перебирая грамоты, данныя, завѣщанія и межевыя книги, я напалъ на связку бумагъ, исписанныхъ четко по нѣмецки. Оказалось, что это письма моего дѣда Беккера къ моей матери. Развертывая далѣе эту связку, я между прочимъ увидалъ на листѣ синей писчей бумаги слѣдующее предписаніе Орловской консисторіи мценскому протоіерею.
„Отставной штабсъ-ротмистръ Аѳанасій Шеншинъ, повѣнчанный въ лютеранской церкви заграницею съ женою своей Шарлотою, проситъ о вѣнчаніи его съ нею по православному обряду, почему консисторія предписываетъ вашему высокоблагословенію, наставивъ оную Шарлоту въ правилахъ православной церкви и совершивъ надъ нею міропомазаніе, обвѣнчать оную по православному обряду.“
11 сентября 1820 г.
Изумленные глаза мои мгновенно прозрѣли. Тяжелый камень мгновенно свалился съ моей груди; мнѣ не нужно стало ни въ чемъ обвинять моей матери: могла ли она, 18-ти лѣтняя вдова, обвѣнчанная съ человѣкомъ, роковымъ образомъ исторгавшимъ ее изъ дома ея отца, предполагать, что бракъ этотъ гдѣ бы то ни было окажется недѣйствительнымъ? А между тѣмъ, когда, не дожидаясь всѣхъ дальнѣйшихъ переходовъ присоединенія къ православію и новаго бракосочетанія, я соблаговолилъ родиться 23-го ноября, то хотя и записанъ былъ въ метрической книгѣ сыномъ Аѳ. Неоф. Шеншина, чѣмъ въ то время удовлетворились всѣ, начиная съ крестнаго отца моего Петра Неофитовича, — тѣмъ не менѣе недостаточность лютеранскаго бракосочетанія по существовавшимъ законамъ уже таилась во всемъ событіи и раскрылась только при оффиціальномъ моемъ вступленіи на поприще гражданской жизни. Что переименованіе Шеншина въ Фета послѣдовало уже въ 1834 г., явно было изъ приложенной черновой съ прошенія въ Орловскую консисторію о прибавленіи къ моей метрикѣ поясненія, что записанъ я Шеншинымъ по недоразумѣнію священника. Конечно, во избѣжаніе всякаго рода непріятныхъ толковъ, я никому, за исключеніемъ Ивана Александровича Оста да подъѣхавшаго къ тому времени брата Петра Аѳан., не сказалъ ни слова. На нашемъ тройственномъ совѣтѣ Остъ настаивалъ ва необходимости представить всѣ находящіеся подъ руками документы на Высочайшее Его Величества благоусмотрѣніе, испрашивая, въ виду двойнаго брака моихъ родителей, всемилостивѣйшаго возвращенія мнѣ родоваго имени. Единовременно съ моимъ прошеніемъ, братъ Петръ Аѳан., страстно принявшій дѣло къ сердцу, испрашивалъ и съ своей стороны для меня Монаршей милости, которая одна могла вполнѣ доставить мнѣ надлежащую силу, какъ опекуну круглыхъ сиротъ.
Тургеневъ писалъ отъ 20 іюля 1873 г.:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, кончивъ — благополучно или нѣтъ — это покажетъ время, — мое Карлсбадское лѣченіе, прибылъ я на дняхъ сюда, и живу теперь тихо и смирно, какъ тараканъ за печкой. Комнатка у меня уютная, воздухъ и вода здѣсь отличные, предстоитъ даже возможность хорошей охоты, — чего больше нужно человѣку? Ноги мои поправились и не болятъ. Будемъ ждать дальнѣйшаго и молить благосклонныхъ боговъ, да не позавидуютъ они бѣдному и тихому жительству устарѣвшаго смертнаго!
„Сколько я могъ понять нѣсколько аллегорическое начало вашего письма, — мое письмо васъ слегка огорчило или оскорбило. Въ такомъ случаѣ я виноватъ; но если я счелъ за нужное, въ извиненіе моего молчанія, указать на скуку, какъ на фактъ, заставившій меня взять перо въ руки, — то въ этомъ вы не должны были признать ниже тѣнь пренебреженія, a скорѣе укоръ, обращенный на меня самого. Вся моя жизнь потускнѣла: поневолѣ ослабли и старинныя связи. Вы пишете мнѣ, что въ теченіи 19-ти лѣтъ нашего знакомства вы успѣли узнать меня, каковъ я есть; позвольте и мнѣ увѣрить васъ, что и я васъ знаю хорошо и потому именно и люблю васъ искренно, въ чемъ прошу васъ не сомнѣваться, какъ бы ни были сухи и кратки выраженія моихъ писемъ.
„Я уже написалъ Зайчинскому, чтобы онъ преподнесъ вамъ посильную лепту для вашей, столь полезной, сифилитической больницы.
„Я на будущій годъ опять поѣду на пять недѣль въ Карлсбадъ. Въ Россію я пріѣду въ ноябрѣ и останусь до конца февраля. По крайней мѣрѣ я теперь такъ предполагаю. Не знаю какъ у васъ, а у насъ здѣсъ стоитъ чудесная погода.
„Передайте мой усердный поклонъ вашей супругѣ и поцѣлуйте отъ меня Петю. Скажите ему, что я сердечно радуюсь его успѣхамъ. Дружески жму вамъ руку.
P. S. „Говорятъ, бѣдный Ѳ. И. Тютчевъ совсѣмъ при смерти; очень будетъ его жаль“.
Желая лично ознакомиться съ ходомъ лѣченія племянницы, я отправился въ Славянскъ, гдѣ нашелъ дѣвочку болѣе свѣжей и здоровой на видъ; тѣмъ не менѣе главный докторъ на водахъ сказалъ мнѣ, что, для совершеннаго оздоровленія Оли, ей необходимо и въ слѣдующемъ году повторить Славянскія купанія.
На водахъ я, съ одной стороны пользуясь полною свободою, съ увлеченіемъ предавался великолѣпной охотѣ по куропаткамъ, а съ другой — познакомился со старушкой Казаковой, давно овдовѣвшей и привезшей внучекъ къ Славянскимъ купаньямъ. Кажется, что она и сама находила для себя воды полезными. Благоустройства въ домашнемъ хозяйствѣ бездетной старухи ожидать было трудно, и я нисколько не удивлялся, что присланныхъ мною ей въ подарокъ куропатокъ таскали по двору собаки, хотя она и усердно благодарила меня за нихъ, говоря, что онѣ такія «жжирныя» . Можно бы предположить, что вопросъ о ея самостоятельности смутно безпокоилъ ее самое, иначе съ какой бы стати ей безъ особеннаго повода было защищать свое личное управленіе имѣніемъ, повторяя: „Екатерина (старушка сама была Екатерина) всей Россіей управляла, а чтобы я не могла управиться съ моимъ имѣніемъ!“
Оставивъ Оленьку доканчивать курсъ, я, возвращаясь къ должности, успѣлъ дорогой набить штукъ 30 куропатокъ къ 22-му Іюля.
Тургеневъ писалъ отъ 21 августа 1873 года:
„Съ вашимъ письмомъ, любезнѣйшій Фетъ, случились различныя бѣды: пущенное 27-го іюля, оно достигло своей цѣли три дня тому назадъ, слѣдовательно, пребывало въ дорогѣ три недѣли слишкомъ. Спѣшу отвѣчать, чтобы опять не быть въ долгу передъ вами. Радуюсь тому, что вы, сколько могу судить, здоровы и даже охотитесь блистательно. Что касается, до меня, то я пожалуй тоже здоровъ и охочусь, но только не блистательно, а напротивъ скверно. Третьяго дня я съ плохой собакой протаскался подъ проливнымъ дождемъ по пустымъ мѣстамъ часовъ пять и убилъ одну куропатку и одного перепела. Кончено! вопервыхъ, во Франціи нѣтъ дичи, а вовторыхъ, — я слишкомъ старъ для подобной забавы. Вчера и сегодня ноги ноютъ, правое колѣно слегка припухло — basta cosi!
„То же самое восклицаніе можетъ относиться и къ литературѣ, которая становится для меня „ein fremdes Gebiet“ и даже не возбуждаетъ особеннаго интереса въ новыхъ своихъ проявленіяхъ. Je ne lis plus, je relis, и между прочимъ снова и съ немалымъ удовольствіемъ перечитываю Вергилія.
„Глубоко жалѣю о Тютчевѣ; онъ былъ славянофилъ, но не въ своихъ стихахъ; a тѣ стихи, въ которыхъ онъ былъ имъ, тѣ то и скверны. Самая сущная его суть, — le fin da fin, — это Западная, сродни Гёте, напр.: „Есть въ свѣтлости осеннихъ вечеровъ“… и „Островъ пышнааай, островъ чуднааай“… К. Аксакова[1] нѣтъ никакого соотношения. То — изящно выгнутая лира Феба; а это — дебелый, купцомъ пожертвованный, колоколъ. Милый, умный, какъ день умный, Ѳедоръ Ивановичъ! Прости, — прощай!
„Радуюсь также преуспѣянію Пети. Что онъ еще не однажды чхнетъ вамъ на самую голову, это въ порядкѣ вещей. Молодой эгоизмъ и молодое самолюбіе не могутъ не взять своего. Но такъ какъ онъ теперь уже уменъ и будетъ знающъ, то изъ опытовъ жизни онъ почерпнетъ необходимые уроки, и выйдетъ изъ него толкъ.
„Что вы мнѣ ничего не говорите о Львѣ Толстомъ? Онъ меня „ненавидитъ и презираетъ,“ а я продолжаю имъ сильно интересоваться, какъ самымъ крупнымъ современнымъ талантомъ.
„Рекомендація ваша М. Н. Лонгинову, при его отъѣздѣ изъ Орла, возымѣла свое дѣйствіе: „Вѣстникъ Европы“ получилъ второе предостереженіе. То-то вы порадуетесь, когда этотъ честный, умѣренный, монархическій органъ будетъ прекращенъ за революціонерство и радикализмъ.
„Извините эту немного желчную выходку, но досада хоть кого возьметъ!
„Кланяюсь вашей женѣ и жму вамъ руку.
P. S. „Не сомнѣваюсь въ томъ, что Зайчинскій нагрѣваетъ себѣ руки; но несомнѣнно также и то, что я никогда столько не получалъ дохода, какъ съ тѣхъ поръ, что онъ у меня живетъ. Неужто вы точно видѣли его пьянымъ? — Я что-то этого за нимъ не замѣчалъ. И не можете ли вы подъ рукою, но достовѣрно узнать, гдѣ и какое онъ купилъ имѣніе? Сплетниковъ, вы знаете, хоть прудъ пруди“.
Л. Толстой отъ 25 августа 1873 г. писалъ:
„22-го мы благополучно пріѣхали изъ Самары и сгораемъ желаніемъ васъ видѣть. Спасибо, что не забываете насъ. По настоящему, нѣтъ времени нынче писать вамъ; но такъ боюсь, чтобы вы не проѣхали мимо насъ, что пишу хоть два слова. Не смотря на засуху, убытки, неудобства, мы всѣ, даже жена, довольны поѣздкой и еще больше довольны старой рамкой жизни и принимаемся за труды респективные. Нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ и Оленькѣ.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Фетъ, я гощу здѣсь у г-жи Жоржъ Зандъ; я пріѣхалъ сюда третьяго дня изъ Парижа и привезъ съ собою ваше письмо съ эпиграфомъ изъ Гёте, неизвѣстно къ кому относящимся, — къ вамъ или ко мнѣ. Начну съ того, что вы напрасно обвиняете меня въ томъ, будто я оборачиваюсь къ вамъ подкладочной стороной. Жизненная подкладка — это грубое и вонючее полотно — меня самого со всѣхъ сторонъ окружаетъ, гдѣ ужь тутъ!. Когда вамъ приходится думать обо мнѣ, не забывайте пожалуйста, что я сталъ теперь существомъ, постоянно, какъ часовой маятникъ, колеблющимся между двумя, одинаково безобразными, чувствами: отвращеніемъ къ жизни и страхомъ смерти, — а потому и не взыскивайте съ меня. Съ эстетическими штучками и прочими пакостями, которыми вы во мнѣ дорожили, мнѣ приходится встрѣчаться теперь очень рѣдко. Я не сдѣлался болѣе серьезнымъ, но ужь навѣрное болѣе скучнымъ человѣкомъ.
„Вы правы: стихъ, приписанный мною Аксакову, принадлежитъ Хомякову. Но онъ возбудилъ во мнѣ воспоминаніе о К. С. Аксаковѣ, вопервыхъ, потому, что я не разъ слышалъ его въ устахъ К. С., сопровождаемаго обычнымъ колокольнымъ гудѣньемъ, а вовторыхъ, потому, что очень къ нему идетъ. Что же касается до моей нелюбви къ славянофильству, то какъ ни совѣстно, а приходится цитировать самого себя: „все дѣло въ ощущеніи,“ говоритъ Базаровъ. — Вы не любите принциповъ 92-го года (а 89-го года вы ужь будто такъ любите?) — интернаціоналку, Испанію, поповичей, вамъ это все претить; a мнѣ претитъ Катковъ, Баденскіе генералы, военщина и т. д. Объ этомъ, какъ о за́пахахъ и вкусахъ, спорить нельзя.
„Вы напрасно такъ строго отзываетесь о Вергиліи. Постройки, характеры и проч. его Энеиды не имѣютъ значенія; но въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, въ эпитетахъ, въ колоритѣ, — онъ не только поэтъ, но смѣлый новаторъ и романтикъ. Напомню вамъ — per amica silentia lunae (хоть бы Тютчеву) или — futura jam pallida morte, — (о Дидонѣ, когда она съ яростью восходитъ на свой костеръ, чтобы покончить съ собою) и т. п. Овидія я читалъ для того, чтобы etvas latein treiben съ малодымъ Віардо. И онъ тоже не такъ плохъ, какъ вы пишете.
„Здѣшняя хозяйка мила и умна до нельзя; теперь она совсѣмъ добрая старушка. Ко мнѣ она очень благоволитъ, и я сердечно къ ней привязанъ.
Радуюсь, что Левъ Толстой меня не ненавидитъ, и еще болѣе радуюсь слухамъ о томъ, что онъ оканчиваетъ большой романъ. Дай только Богъ, чтобы тамъ философіи не было.
„Поклонитесь отъ меня Марьѣ Петровнѣ, поцѣлуйте умницу Петю и будьте здоровы, веселы и благополучны.
P. S. „Былъ на дняхъ на охотѣ и убилъ лисицу. (Третью во всей моей жизни)“.
Л. Толстой писалъ отъ 25 сентября 1873 г.
„Я такъ избалованъ вами, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что, давно не имѣя отъ васъ извѣстій, не только мнѣ чего-то недостаетъ, но безпокоюсь и я, и жена — все ли у васъ благополучно? Сколько мнѣ помнится, вы писали мнѣ въ Самару и говорили, что заѣдете ко мнѣ, если будете знать, дома ли я. Я сейчасъ же по пріѣздѣ отвѣчалъ вамъ, и съ тѣхъ поръ мѣсяцъ ни слуху, ни духу. Пожалуйста напишите, что бы у васъ ни было. Вѣдь мы право оба съ женою не такъ только знакомы, а мы любимъ васъ. Если вы благополучно, то напишите. Что ваши птенцы, дѣла, планы? Мы все по старому. засѣли крѣпко опять лѣтъ на 11 (нынче 11 лѣтъ, что мы женаты). Я начинаю писать, т. е. скорѣе кончаю начатой романъ. Дѣти учатся, жена хлопочетъ, учитъ. У меня каждый день, вотъ уже съ недѣлю, живописецъ Крамской дѣлаетъ мой портретъ въ Третьяковскую галлерею, и я сижу и болтаю съ нимъ и изъ петербургской стараюсь обращать въ крещеную вѣру. Я согласился на это потому, что самъ Крамской пріѣхалъ, согласился сдѣлать другой портретъ очень дешево для насъ, и жена уговорила.
„У насъ горе: Петя меньшой заболѣлъ крупомъ и въ два дня умеръ. Это первая смерть за 11 лѣтъ въ нашей семьѣ, и для жены очень тяжелая. Утѣшаться можно, что если бы выбирать одного изъ насъ восьмерыхъ, эта смерть легче всѣхъ и для всѣхъ; но сердце и особенно материнское — это удивительное высшее проявленіе Божества на землѣ, — не разсуждаетъ, и жена очень горюетъ. Благодарю васъ, что не забываете меня письмами. Какъ бы хорошо было, если бы не забыли и проѣзжая въ Москву.
„Порадовался я успѣхамъ вашихъ занятій съ Оленькой; я такъ и ждалъ. У меня одно изъ лучшихъ, радостнѣйшихъ занятій — это уроки съ дѣтьми математики и греческаго. Передайте нашъ душевный привѣтъ Марьѣ Петровнѣ.
Въ концѣ декабря пріятель, слѣдившій за движеніемъ нашихъ съ братомъ просьбъ въ комисіи прошеній, увѣдомилъ меня, что, при докладѣ Его Величеству этого дѣла, Государь изволилъ сказать: „ Je m’imagine, ce que cet homme a du souffrir dans sa vie“.
Вслѣдъ затѣмъ отъ 26 декабря 1873 г. данъ былъ Сенату Высочайшій Его Величества указъ о присоединеніи отставнаго гвардіи штабсъ-ротмистра Аѳ. Аѳ. Фета къ роду отца его Шеншина со всѣми правами, званію и роду его принадлежащими.
Это, можно сказать, совершенно семейное событіе не избѣжало однако же зоркости „Новаго Времени“, гдѣ появилось слѣдующее четверостишіе:
«Какъ съ неба свѣтъ,
Какъ снѣгъ съ вершинъ,
Исчезнулъ Фетъ
И всталъ Шеншинъ».
Покойный отецъ нашъ терпѣть не могъ писанія стиховъ, и можно бы съ великою натяжкою утверждать, что судьба въ угоду старику не допустила Шеншина до литературнаго поприща, предоставивъ послѣднее Фету.
Конечно, и братъ Петруша, и дѣти, а главнымъ образомъ Петя Борисовъ, были обрадованы Монаршею милостью, выводившею все семейство изъ какой-то завѣдомой неправды, но наибольшій восторгъ возбудило это извѣстіе въ проживавшей заграницей старшей сестрѣ моей Каролинѣ Петровнѣ Матвѣевой, урожденной Фетъ. Можно бы было, ожидать, что эта, всѣмъ сердцемъ любящая меня, сестра будетъ огорчена въ своемъ заграничномъ одиночествѣ вѣстью, разрывающею номинальную между нами связь, но вышло совершенно наоборотъ. Поздравительное письмо ея представляетъ самый пылкій диѳирамбъ великодушному Монарху, возстановившему истину. Выше, по поводу добрѣйшаго Василія Павловича, я уже говорилъ о семейной слабости къ женщинамъ всѣхъ братьевъ Матвѣевыхъ. Зять мой А. П., прекраснѣйшій и благодушнѣйшій человѣкъ, могъ въ свою очередь служить весьма яркимъ обращикомъ такой натуры. Странно сказать, что одна и та же страсть любви на долгіе годы развела дружественныхъ между собою супруговъ Матвѣевыхъ. Правда, предметы этой страсти были у обѣихъ сторонъ различны. Красавица Матвѣева не хотѣла любить никого кромѣ мужа и не могла помириться съ его безграничной любовью ко всѣмъ женщинамъ. Чтобы не возвращаться къ этимъ грустньмъ воспоминаніямъ, позволю себѣ забѣжать впередъ. Года черезъ два я получилъ изъ Кіева извѣстіе о глубокомъ горѣ, постигшемъ Матвѣева по случаю смерти любимой имъ женщины, оставившей ему двухъ малолѣтнихъ дѣтей, а въ непродолжительномъ времени я получилъ изъ Кіева слѣдующее письмо отъ сестры: „Узнавши о горѣ бѣднаго Александра, я подумала, что теперь не время сѣтовать на женщину, которая такъ долго разлучала меня съ мужемъ, а нужно помочь ему не падать духомъ на старости лѣтъ и стараться замѣнить несчастнымъ дѣтямъ покойную ихъ мать. Я почти мѣсяцъ какъ уже въ Кіевѣ и обращаюсь къ тебѣ съ усердною просьбой. Я желаю еще разъ въ жизни увидаться съ тобою, чтобы еще разъ обнять тебя и сказать, какъ сердечно я тебя люблю. Поэтому пріѣзжай въ возможно скоромъ времени дня на три къ намъ въ Кіевъ. Александръ тоже будетъ сердечно тебѣ радъ“.
Матвѣева я не видалъ съ проѣзда черезъ Кіевъ, но, по прибытіи поѣзда къ кіевскому дебаркадеру, тотчасъ же узналъ въ сильно посѣдѣвшемъ и ищущемъ кого-то глазами по галлереѣ господина — А. П. Матвѣева. Излишне говорить, какъ мы съ сестрою обрадовались другъ другу. Въ темнорусыхъ волосахъ ея не было ни единой сѣдинки, и вообще черты лица ея мало измѣнились, но какая-то болѣзненная полнота портила производимое ею впечатлѣніе. Самъ Матвѣевъ въ свободныя минуты отдавался садоводству, и при благословенномъ кіевскомъ климатѣ, непосредственно прилегавшій къ домашнему двору садъ его, съ персиковыми шпалерами, всевозможными карликовыми деревьями, фонтаномъ и оросительнымъ бассейномъ, дѣйствительно заслуживалъ полнаго вниманія. Отъ своихъ древесныхъ питомниковъ онъ ожидалъ большихъ доходовъ, но едва ли ихъ дождался.
Когда Матвѣевъ утромъ уѣзжалъ на практику, мы съ сестрою благодушествовали въ ея кабинетѣ, передавая другъ другу наше прошлое. Воспитывавшаяся заграницей, она плохо говорила по-русски, но зато кромѣ нѣмецкаго хорошо знала французскій, англійскій и даже итальянскій языки, такъ какъ послѣдніе пять лѣтъ провела во Флоренціи. Какъ ни грустно говорить объ этомъ, скажу, что, не взирая на заботу сестры о домашнемъ хозяйствѣ и двухъ дѣтяхъ Матвѣева, которыхъ я не разъ видалъ у нея на рукахъ, я сталъ замѣчать въ разговорахъ ея фантастическій элементъ, о которомъ между прочимъ сообщилъ ея мужу. Главнымъ, поразившимъ меня мотивомъ была твердая увѣренность сестры, что, основываясь на ея знакомствѣ со многими языками, іезуиты приняли ее еще въ Италіи за русскаго агента и даже шпіона и потому преслѣдовали ее по всей Европѣ разными преднамѣренными неисправностями по гостинницамъ и продолжаютъ преслѣдовать и здѣсь, въ Кіевѣ. Обнимая меня при прощаніи на широкой площадкѣ лѣстницы, сестра, съ самой спокойной увѣренностью непреложности словъ своихъ, благодарила за исполненіе ея послѣдняго желанія. Конечно, и такое положительное предсказаніе я счелъ болѣзненнымъ настроеніемъ. Но черезъ мѣсяцъ я получилъ письмо Матвѣева съ черною печатью, извѣщавшее о внезапной смерти Каролины Петровны.
Для окончательной характеристики Александра Павловича, слѣдуетъ прибавить, что черезъ годъ онъ женился на молодой красавицѣ, которая, судя по фотографіи, напоминала сестру Каролину въ молодости. Конечно, эта новая погоня за женской красотой кончилась тяжелымъ разочарованіемъ и формальнымъ разводомъ.
Попавъ на тему характеристики рода Матвѣевыхъ, ограничусь только заключительными словами о миломъ Василіи Павловичѣ, игравшемъ нѣкогда столь замѣтную роль въ моей жизни.
Послѣ нашего московскаго свиданія, онъ, вмѣстѣ съ принятымъ имъ Орденскимъ полкомъ, отправился на усмиреніе Польши. Но здѣсь какая-то полька сразу овладѣла его сердцемъ, объявивъ, что уступитъ его искательствамъ только въ качествѣ законной жены. Когда слухъ о намѣреніи полковаго командира жениться на повстанкѣ разнесся по полку, офицеры въ полномъ составѣ отправились къ Василію Павловичу, почтительно прося его отказаться отъ своего намѣренія, кидающаго самый неблагопріятный свѣтъ на весь полкъ, и предупреждая, что въ противномъ случаѣ они вынуждены будутъ подать рапортъ обо всемъ случившемся. Конечно, пылкій Матвѣевъ, не взирая на свои 50 лѣтъ, не обратилъ вниманія на просьбу полка и вслѣдствіе рапорта офицеровъ былъ тотчасъ же отчисленъ по кавалеріи, а по истеченіи года уволенъ въ отставку съ чиномъ генералъ-маіора и соотвѣтственнымъ пенсіономъ. Въ теченіи этого года бѣдный Василій Павловичъ успѣлъ потерять нѣжно любимую жену и сына, котораго она ему подарила. Такимъ образомъ роковая страсть его жестоко подшутила надъ нимъ, лишивши его разомъ и плодовъ многолѣтняго тяжкаго труда, и того, во имя чего они были принесены въ жертву. Къ счастію, онъ нашелъ тихое пристанище близь станціи Александровки по Моск.-Курской желѣзной дорогѣ въ домѣ втораго брата своего, знаменитаго и богатаго агронома Аѳанасія М—ва.
Помня наши скромныя кулебяки по поводу 22-го февраля, Василій Павловичъ два раза пріѣзжалъ во мнѣ на именины. Видно было, что послѣднія событія жизни сломили его выносливую природу; онъ сильно опустился, постарѣлъ, съ усиліемъ выходилъ изъ задумчивости и, судя по сильному кашлю, былъ уже во власти скоротечной чахотки. Когда въ слѣдующій за послѣднимъ его посѣщеніемъ годъ я дружески выразилъ ему въ письмѣ сожалѣніе, что 22-го февраля его не было съ нами, — отвѣта не послѣдовало. Бѣдный Василій Павловичъ былъ уже въ могилѣ.
- ↑ Это ошибка: стихотвореніе принадлежитъ Хомякову.