своимъ добродушнымъ тономъ выговарилъ мнѣ: „ну какъ же вашему Тургеневу не стыдно такъ обижать молодую бабенку? Она всю ночь проплакала“. — И это не единственный примѣръ. Съ другой стороны я разсказалъ Тургеневу, какъ Кетчеръ встрѣтилъ меня своимъ громогласнымъ — „ха-ха-ха!“ и восклицаніемъ: „два раза издавалъ я сочиненія Тургенева и два раза вычеркивалъ ему его постыдное подлизываніе къ мальчишкамъ. Нѣтъ таки, — напечаталъ, и съ той поры ко мнѣ не является: знаетъ, что обругаю“.
Его поступокъ съ дядей, его заносчивыя выходки съ Толстымъ и со мною не имѣютъ ли забавнаго вида самыхъ слабосильныхъ, но и самыхъ задорныхъ пѣтушковъ корольковъ. Нельзя же вѣкъ разсчитывать на снисхожденіе къ слабости, но еще забавнѣе бреттерствовать человѣку, цѣлый вѣкъ толковавшему объ ужасѣ смерти передъ людьми, цѣлый вѣкъ толкующими объ ужасѣ жизни. Что касается до фразъ о некиданіи ни въ кого грязью, то фразамъ этимъ можетъ довѣрять только тотъ, кто слова „qu’il fait tache sur la bone“ и другія имъ подобныя, обращенныя на людей непріятныхъ Тургеневу, считаетъ розами. Если можно глубоко уважать человѣка и въ то же время говорить ему въ глаза самыя оскорбительныя вещи — совмѣстимо, — въ такомъ случаѣ я беру свои слова о его посягательствѣ на личность Толстаго назадъ.
Этимъ объясненіемъ кончилась до поры до времени моя съ Тургеневымъ переписка.
Наконецъ-то мы цѣлымъ домомъ, въ томъ числѣ и съ братомъ Петромъ Аѳ. усѣлись въ вагонъ для переѣзда въ Москву.
На этотъ разъ, разсчитывая снова на короткое пребываніе въ Москвѣ, мы всѣ остановились въ меблированныхъ комнатахъ Руднева на Тверской.
Когда мы ночью проѣзжали мимо Серпухова, Петръ Аѳ. вышелъ изъ вагона, озабоченный продажею Грайворонской пшеницы, по старой памяти всегдашнему своему покупателю. На другой день вечеромъ братъ вошелъ ко мнѣ въ комнату со словами: „мнѣ стыдно на глаза къ тебѣ показаться; я твою пшеницу страшно продешевилъ; я продалъ ее 7 р. 50 к. на мѣстѣ, а вотъ и 1,500 р. задатку“. Цѣна
