молотьбы. Успокоенный братъ уѣхалъ въ свое Воронежское имѣніе.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, ваше письмо не застало меня уже въ Спасскомъ, но не на радость я выѣхалъ оттуда. Двѣ недѣли тому назадъ я прибылъ въ Петербургъ и тотчасъ же свалился какъ снопъ, пораженный жесточайшей подагрой разомъ въ оба колѣна и въ обѣ плюсны, чего со мной еще не бывало. Мучился я лихо; теперь начинаю елозить на костыляхъ по комнатѣ, и докторъ полагаетъ, что я могу въ спальномъ вагонѣ отправиться въ субботу въ Берлинъ, а оттуда въ Карлсбадъ; но я человѣкъ муштрованный и повѣрю, что я уѣхалъ въ Карлсбадъ только тогда, когда изъ него выѣду. Сказать, что этотъ утрегубленный припадокъ (три раза сряду) усилилъ въ сердцѣ моемъ пламя любви къ родинѣ, — было-бы мало вѣроятно. Скорѣе выйдетъ то, что я буду впредъ думать тако: „Ты, родина, процвѣтай тамъ, а я ужь буду прозябать здѣсь, отъ тебя подальше. А то ты уже больно (говоря языкомъ „Опаснаго сосѣда“) — охотница подарочки дарить. Много довольны, спасибо и такъ.
„Кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и цѣлую умницу Петю. Вамъ дружески жму руку.
Тѣмъ временемъ Оленька, съ лицомъ пышащимъ здоровьемъ, вернулась изъ Славянска вмѣстѣ съ компаньонкой и гувернанткой. Послѣдняя, прожившая у насъ болѣе году, ссылаясь на свою слабость, просила увольненія отъ должности. Дѣлать было нечего, и мнѣ пришлось ѣхать въ Москву для разысканія новой наставницы. По совѣту нѣкоторыхъ лицъ, я обратился съ просьбою къ пастору, который обѣщалъ выписать мнѣ изъ заграницы опытную въ дѣлѣ
