Пріѣзжая на лѣто въ Журавлевскій заводъ, я прежде всего отправлялся къ дьячку Ѳомичу, который жилъ рядомъ со мною,—обыкновенный ходъ былъ огородами: перемахнешь черезъ низенькое „прясло“—и сейчасъ на территоріи Ѳомича. Здѣсь прежде всего бросалась въ глаза старая, покосившаяся баня, вся испятнанная пулями и дробью, точно оспой. Особенно пострадали банныя двери съ нарисованнымъ на нихъ чернымъ пятномъ, тѣмъ болѣе, что въ трудную минуту Ѳомичъ выковыривалъ засѣвшія въ дверяхъ пули и пускалъ ихъ снова въ дѣло. Нужно сказать, что эта злополучная баня стояла какъ разъ на межѣ съ нашимъ садомъ, и пули Ѳомича свободно могли летать въ чужой огородъ, но на это послѣднее обстоятельство какъ-то никто не обращалъ никакого вниманія, тѣмъ болѣе, что Ѳомичъ на весь заводъ пользовался репутаціей хорошаго стрѣлка.
Избушка, въ которой жилъ Ѳомичъ, стояла на высокомъ пригоркѣ, такъ что своимъ огородомъ упиралась прямо въ горную бойкую рѣчку Журавлиху. Подъ крыльцомъ избы вѣчно выла голодная собака, потому что Ѳомичъ имѣлъ очень оригинальный взглядъ на питаніе.
— Чутье потеряетъ,—увѣрялъ онъ съ самымъ серьезнымъ видомъ.—Отъ ѣды у собакъ нюхъ портится.
— Да вѣдь непріятно, когда у васъ подъ самымъ ухомъ день и ночь воетъ голодная собака?..
— Извѣстно: песъ, ну, и воетъ… Кормить его, такъ онъ еще пуще будетъ выть.
Меня всегда удивляла эта безсмысленная жестокость и какое-то полное безчувствіе. Часто по ночамъ вой голодной собаки будилъ сосѣдей, и они бранили его, но изъ этого ничего не выходило: Ѳомичъ совсѣмъ не желалъ портить собачьяго чутья. Конечно, при такомъ образѣ жизни собака издыхала черезъ годъ, много черезъ два—и Ѳомичъ заводилъ новую, причемъ кличка оставалась одна и та же: Лыска. Я помню цѣлый рядъ такихъ несчастныхъ Лысокъ, которыя надрывали мнѣ душу своимъ воемъ. Единственное, что̀ я могъ сдѣлать для нихъ—это потихоньку отъ Ѳомича кормить ихъ. Здѣсь необходимо замѣтить еще то, что всѣ эти Лыски принадлежали къ замѣчательной породѣ вогульскихъ собакъ, которыя въ среднемъ Уралѣ очень цѣнятся всѣми „ясачными“ (здѣсь такъ называютъ охотниковъ, отъ „ясака“—подать мѣхами). Заводскіе мастеровые платятъ за хорошую собаку рублей 15—20, что по мѣстному денежному курсу очень дорого. По внѣшнему виду такая собака походитъ на эскимосскую: уши торчатъ пнемъ, острая морда, живые глаза, хвостъ загнутъ на спину кольцомъ, широкая грудь и тонкія, сильныя ноги. Большинство такихъ вогулокъ пестрыя, поэтому и распространенная кличка—Лыска. Особенно цѣнятся вогулки желтоватаго цвѣта съ желтыми пятнами на бровяхъ или совсѣмъ сѣрыя, волчьяго цвѣта.
— У которой пятно на брови—та и ночью видитъ,—увѣрялъ Ѳомичъ, а разубѣдить его въ чемъ-нибудь было крайне трудно.
Такая вогулка, дѣйствительно, золотая собака для настоящаго ясачнаго—чутье у ней поразительное, особенно на звѣря. Въ среднемъ Уралѣ эти собаки ведутся отъ чусовскихъ вогулъ, которые живутъ еще и теперь въ двухъ деревушкахъ на рѣкѣ Чусовой—Бабенки и Копчикъ. Сколько мнѣ извѣстно, образованные уральскіе охотники совсѣмъ не обращаютъ вниманія на эту замѣчательную собачью разновидность, которая погибаетъ вмѣстѣ съ вымирающимъ вогульскимъ племенемъ. Мнѣ лично такія вогулки ужасно нравятся: онѣ отличные сторожа, неутомимы на охотѣ за всякимъ звѣремъ и чрезвычайно умны. Можетъ-быть, нужно было цѣлую тысячу лѣтъ, чтобы создать этотъ типъ охотничьей собаки.
Изба Ѳомича дощатой перегородкой дѣлилась на двѣ половины. Въ первой жилъ онъ самъ, а во второй жена, которую онъ звалъ „матерёшкой“, съ единственной дочерью Еиафой, курносой и рябой дѣвушкой, „зачичеревѣвшей въ дѣвкахъ“. Комната Ѳомича выходила своимъ единственнымъ окномъ, вѣчно заклееннымъ синей сахарной бумагой, въ огородъ и на рѣку; изъ него открывался великолѣпный видъ на извилистое теченіе Журавлихи, разсыпавшіеся по ея берегамъ дома, на лѣсъ и, главное, на „камешки“, какъ называлъ Ѳомичъ горы. Налѣво отъ двери на стѣнѣ висѣлъ небольшой деревянный шкапикъ, надъ нимъ кремневое ружье, у окна стоялъ некрашеный деревянный столъ, около перегородки лавка, два колченогихъ стула—и только. Комната, собственно, была пуста, но она мнѣ нравилась именно потому, что въ ней жилъ Ѳомичъ. Эта безпріютная, непокрытая бѣдность выкупалась самимъ хозяиномъ.
— Бувайте здоровеньки!..—говорилъ Ѳомичъ, одинаково каждый разъ здороваясь. Дома, зиму и лѣто, онъ ходилъ въ коротенькой курточкѣ изъ оленьей шкуры и въ шапкѣ изъ молодой оленины. Пестрядиные штаны были заправлены въ голенища всегда худыхъ сапогъ. Этотъ странный нарядъ не казался страннымъ для тѣхъ, кто зналъ Ѳомича. Нужно замѣтить, что, по особеннымъ гигіеническимъ соображеніямъ, онъ, въ своей оленьей шапкѣ, спалъ на печи зиму и лѣто. Когда я познакомился съ нимъ, ему было уже за пятьдесятъ лѣтъ. Сгорбленный, худой, съ невѣрной, шмыгавшей походкой, онъ превращался въ типичнаго старозавѣтнаго дьячка, когда надѣвалъ единственный свой казинетовый подрясникъ, обвисавшій на его сгорбленномъ тѣлѣ некрасивыми, тощими складками; къ довершенію этого безобразія, изъ-за высокаго засаленнаго ворота подрясника появлялись на свѣтъ божій двѣ жиденькихъ и короткихъ косички, болтавшіяся какъ два крысиныхъ хвостика. Въ обыкновенное время эти косички исчезали подъ оленьей шапкой. Всего замѣчательнѣе у Ѳомича было его некрасивое, скуластое лицо съ носомъ луковицею. Жиденькая борода и такіе же усы какого-то песочнаго цвѣта не могли скрасить этого лица. Зато хороши были у Ѳомича его небольшіе сѣрые глаза съ узкими зрачками. Онъ имѣлъ характерную привычку смотрѣть куда-нибудь въ сторону и только время отъ времени взглядывалъ на васъ быстрымъ, открытымъ, проницательнымъ взглядомъ, какъ смотрятъ немножко тронутые русскіе люди.
Собственно, въ Ѳомичѣ, какъ это нерѣдко случается на Руси, жило два человѣка: одинъ—приниженный, жалкій и льстивый, а другой—самостоятельный, гордый и оригинальный. Перваго человѣка Ѳомичъ точно надѣвалъ на себя вмѣстѣ съ подрясникомъ. Такимъ онъ былъ на клиросѣ, гдѣ читалъ „бормоткомъ“ и пѣлъ разбитымъ голосомъ вмѣстѣ съ писаремъ Павлиномъ; такимъ онъ былъ, когда попадалъ куда-нибудь въ компанію бойкихъ заводскихъ служащихъ, такимъ онъ ходилъ по заводу за попомъ съ разными требами, такимъ наконецъ онъ пробирался каждое воскресенье прямо изъ церкви въ кабакъ къ своей пріятельницѣ Зайчихѣ „подковать безногаго щенка“. Длинныя руки видимо мѣшали Ѳомичу, и онъ постоянно ими запахивалъ расползавшіяся полы своего подрясника. Даже ходилъ онъ какъ-то крадучись и все старался гдѣ-нибудь огородами, чтобы не на виду у добрыхъ людей; въ разговорѣ улыбался заискивающей улыбкой и вообще держалъ себя льстиво-униженно.
Дома Ѳомичъ былъ другимъ человѣкомъ. Я много лѣтъ зналъ его и все-таки съ удивленіемъ наблюдалъ это превращеніе,—рѣшительно другой человѣкъ. Впрочемъ, изъ своего приниженнаго состоянія Ѳомичъ выходилъ и при людяхъ, когда выпивалъ лишнюю рюмочку или когда разговоръ заходилъ объ охотѣ. Охотничьи разсказы Ѳомича пользовались большой популярностью, и гдѣ-нибудь на именинахъ около него всегда кружокъ слушателей. Любимой темой были „олешки“ и „мишка“, причемъ Ѳомичъ умѣлъ представить все въ лицахъ: нюхалъ воздухъ, какъ звѣрь, таращилъ глаза и дѣлалъ уморительные прыжки въ своемъ странномъ подрясникѣ. Но въ гостяхъ Ѳомичъ пересаливалъ и дома былъ не тѣмъ, чѣмъ казался постороннимъ людямъ. Во-первыхъ, это былъ замѣчательный оригиналъ и чрезвычайно наблюдательный человѣкъ, котораго никогда не оставляло неизмѣнное добродушно-юмористическое настроеніе. Ко всѣмъ и ко всему Ѳомичъ относился свысока, но эту гордость онъ позволялъ себѣ только дома.
Онъ умѣлъ надъ всѣми посмѣяться умненько и тонко, иногда одной гримасой. Чужія слабости и особенно глупость доставляли ему даже какое-то удовольствіе, и онъ имѣлъ нѣкоторое право смотрѣть на многихъ свысока, потому что обладалъ сильнымъ природнымъ умомъ, котораго не могло сломить даже дьячковское существованіе, несчастнѣйшее изъ всѣхъ, изобрѣтенныхъ добрыми людьми.
Къ своимъ семейнымъ Ѳомичъ относился тоже особеннымъ образомъ, точно стыдился человѣческой слабости. Его „матерёшка“ никогда не показывалась при людяхъ изъ-за перегородки, и только слышно было, какъ она чѣмъ-то вѣчно стучала за печкой. Къ женщинамъ Ѳомичъ питалъ чисто-философское презрѣніе, какъ къ предмету недостойному, притомъ очень вредному и даже опасному. Когда писарь Павлинъ заводилъ рѣчь о „женскомъ полѣ“, Ѳомичъ только фукалъ носомъ, какъ разсерженный старый котъ, и отплевывался. Разсказывали, что онъ не довѣрялъ женѣ ни въ чемъ и даже хлѣбъ пекъ собственными руками.
Во всемъ домѣ Ѳомича была единственная сколько-нибудь цѣнная вещь—это кремневая малокалиберная винтовка, служившая ему болѣе тридцати лѣтъ. Тяжелая березовая ложа была собственнаго издѣлія Ѳомича и отличалась хозяйственной прочностью. Замѣчательнѣе всего то, что Ѳомичъ изъ этой винтовки стрѣлялъ и звѣря, и птицу, и бѣлку.
— Откуда у васъ это ружье?—нѣсколько разъ спрашивалъ я старика, разсматривая его самопалъ.
— Такъ… отъ одного человѣка.
Къ числу особенностей Ѳомича принадлежала необыкновенная таинственность, особенно когда дѣло касалось охоты. На свое ружье онъ смотрѣлъ какъ на что-то живое и, когда дѣлалъ изъ него промахъ, обвинялъ не себя, а то, что „дуритъ“ ружье. Больше всего на свѣтѣ Ѳомичъ боялся, какъ бы къ его сокровищу не прикоснулась какая-нибудь женщина: тогда бросай все и заводи новое.
— Я изъ него не одинъ десятокъ олешекъ загубилъ,—любилъ похвастаться Ѳомичъ подъ пьяную руку.—Оно хозяина знаетъ… да!
Трофеи охотничьихъ побѣдъ Ѳомича заключались въ оленьихъ шкурахъ, которыя служили всей семьѣ какъ ковры и одѣяла. Выдѣлывалъ ихъ Ѳомичъ самъ, равно какъ и бѣличьи и куньи шкурки, хотя, нужно отдать ему полную справедливость, выдѣлывалъ очень скверно. Впрочемъ, для своего домашняго обихода Ѳомичъ все дѣлалъ самъ: и ложу къ ружью, и лыжи, и лядунку для пороха, и памятный мнѣ деревянный шкапъ съ охотничьимъ снарядомъ, и мебель, и мережи, и свою оленью куртку. Въ лѣсу у него всегда было надрано лыко и заготовлены дрова. Только при такомъ самодѣльѣ Ѳомичъ и могъ сводить концы съ концами, потому что прожить на три рубля причетничьяго жалованья, съ семьей на рукахъ, дѣло рѣшительно невозможное. Постороннихъ церковныхъ доходовъ Ѳомичъ получалъ такую гомеопатическую дозу, о которой не сто̀итъ и говорить. Журавлевскій заводь наполовину состоялъ изъ раскольниковъ, и приходъ быль очень плохъ. Нѣсколько разъ Ѳомичу предлагали занять мѣсто дьякона, но онъ упорно отказывался.
— Отчего вы не хотите, въ самомъ дѣлѣ, быть дьякономъ?—спрашивалъ я.—Дьяконъ вдвое больше получаетъ.
— А „матерёшка“ умретъ… Дьякону во второй разъ жениться нельзя…
Это была, конечно, шутка. Ѳомичъ не шелъ во дьяконы по той простой причинѣ, что тогда потерялъ бы право ходить на охоту, другими словами—его жизнь утратила бы всякій смыслъ, а теперь получалось изъ Лыски, Енафы, матерёшки и самого Ѳомича вполнѣ законченное, органическое цѣлое.
Самое лучшее время на горныхъ уральскихъ заводахъ,—это „страда". Съ Петрова дня до самаго Успенья производство закрывается, кромѣ доменныхъ печей, и все населеніе уѣзжаетъ и уходитъ на покосы. Если нѣтъ своей скотины, „страдаютъ“ для продажи, а если нѣтъ своихъ покосовъ—нанимаются къ другимъ. Заводы пустѣютъ, а зато оживаютъ всѣ окрестности и самые глухіе лѣсные уголки. Лошадь и корова—главныя хозяйственный статьи заводскаго мастерства, и поэтому на сѣнѣ сосредоточены въ это время всѣ его помыслы. Хлѣбопашество на заводахъ существуетъ, но въ очень небольшихъ размѣрахъ: и земля большею частью „неродимая“, да и народъ отвыкъ отъ настоящей крестьянской работы. Мы говоримъ о большинствѣ горныхъ заводовъ, хотя есть и исключенія, какъ въ заводскихъ округахъ башкирской полосы.
На Журавлевскомъ заводѣ пашни были человѣкъ у десяти, не больше, а для остальныхъ слово „страда“ ограничивалось заготовкою сѣна. Послѣ тяжелой „огненной“ и пріисковой работы, сѣнокосъ являлся желаннымъ отдыхомъ, и всякая мало-мальски справная семья въ полномъ своемъ составѣ перекочевывала на покосы. Нужно было видѣть, какъ „горитъ работа“ у вырвавшагося на свѣжій воздухъ народа—это настоящій праздникъ, и по вечерамъ на десятки верстъ несутся веселыя пѣсни. Цыганская обстановка сѣнокоса для молодежи является самымъ счастливымъ временемъ, и въ результатѣ получаются осеннія свадьбы или же спеціальныя несчастія, которымъ особенно подвержена „извольничавшаяся“ заводская дѣвка. Нравы заводскаго населенія, какъ извѣстно, не отличаются особенныыъ цѣломудріемъ вообще, а на Уралѣ они поражаютъ своею разнузданностью.
Эта заводская страда совпадаетъ какъ разъ съ охотничьимъ сезономъ; пока не поспѣли выводки, идетъ охота на „линялыхъ“ косачей, которые въ это время прячутся по самымъ неприступнымъ чащамъ и трущобамъ, мѣняя весеннее брачное опереніе на обыкновенное затрапезное, а съ наступленіемъ іюльскихъ жаровъ начинается охота на оленей, которыхъ днемъ овода загоняютъ въ густыя заросли или прямо въ воду. Въ это горячее время мы съ писаремъ Павлиномъ уходили въ горы на нѣсколько ночей и бродили по лѣсу, какъ настоящіе дикари. Окрестности Журавлевскаго завода представляли въ этомъ отношеніи всѣ необходимыя условія, начиная съ того, что въ одну сторону до ближайшаго жилья было сорокъ верстъ, а въ другую больше ста верстъ тянулись горы и лѣсъ, лѣсъ и горы. Мѣста, въ общемъ, были порядочно дикія, но они скрашивались необыкновеннымъ изобиліемъ живой текучей воды, сбѣгавшей съ горъ десятками горныхъ бойкихъ рѣчекъ и рѣчонокъ. Кромѣ того, недалеко было одно большое горное озеро со множествомъ острововъ и еще два маленькихъ озерка. Выходила настоящая живая сѣть, которая охватывала собою всѣ горы и привлекала массу всевозможной дичи.
Бродить съ ружьемъ по цѣлымъ днямъ въ этой зеленой пустынѣ—наслажденіе, извѣстное однимъ охотникамъ. Встанешь съ ранней зарей и къ вечеру такъ уходишься, что едва доберешься до первой знакомой избушки. Любимымъ мѣстомъ была избушка Ѳомича на горѣ Разметъ, до которой отъ завода было вѣрныхъ семнадцать-восемнадцать верстъ. Замѣчательное это мѣсто Разметъ—собственно, такъ называлась и самая гора и прилегавшія къ ней другія горы, горки, косогоры и увалы. Получался горный узелъ, котораго гора Разметъ являлась связующимъ центромъ и горнымъ водораздѣломъ: въ сторону Журавлевскаго завода сбѣгались рѣчки европейскаго бассейна, а въ противоположную—азіатскаго. Водораздѣльная линія проходила узкой, извилистой полосой, иногда достигавшей всего нѣсколькихъ десятковъ саженъ, какъ было, между прочимъ, у лѣсной избушки Ѳомича. Такимъ образомъ намъ часто случалось ночевать на самой границѣ между Европой и Азіей.
Въ одинъ изъ отличныхъ іюльскихъ дней, когда, по всѣмъ признакамъ, погода установилась прочно, мы съ писаремъ Павлиномъ забрались въ горы очень далеко. Охота вышла не особенно удачна, и къ концу дня мы едва имѣли въ запасѣ одного косача. Кромѣ того, Павлинъ уронилъ хлѣбъ въ воду, такъ что намъ предстояло лечь съ голодными желудками. Это было далеко за Разметомъ.
— Придется итти къ Ѳомичу,—говорилъ я, когда до заката оставалось всего часа два, значитъ, нужно было торопиться.
— Я не пойду,—упрямился Павлинъ, растянувшись на землѣ пластомъ.
— А я пойду.
— Скатертью дорога.
Произошла небольшая размолвка, закончившаяся тѣмъ, что Павлинъ наконецъ поплелся за мной,—оставаться одному въ глухомъ лѣсу было не особенно пріятно, а до балагана Ѳомича было около десяти верстъ. Писарь Павлинъ—небольшой человѣкъ, съ большой кудрявой головой—принадлежалъ къ самымъ безобиднымъ людямъ, но на него иногда накатывалось совершенно безпричинное упрямство. Ничего не оставалось, какъ воевать съ нимъ тѣмъ же оружіемъ, тѣмъ болѣе, что по ночамъ въ лѣсу Павлинъ боялся не звѣря или человѣка, а „лѣшака“ или „лѣшачихи“, которые продѣлываютъ надъ людьми всевозможныя пакости. Павлинъ по-своему былъ даже начитанный человѣкъ, но освободиться отъ разной чертовщины былъ рѣшительно не въ силахъ.
Признаться сказать, итти десять верстъ на Разметь, послѣ цѣлаго дня утомительной охоты, было дѣломъ нелегкимъ, и на меня не одинъ разъ нападало свойственное въ такихъ случаяхъ малодушіе. Каждая хорошая ель, открытый берегъ рѣчки или укромный уголокъ гдѣ-нибудь подъ скалой такъ и манилъ отдохнуть, но прежде всего нужно было выдержать характеръ и поддержать авторитетъ предъ ослабѣвшимъ товарищемъ.
Солнце быстро опускалось. Лѣсъ темнѣлъ. Маленькая горная тропинка дѣлала, повидимому, совершенно ненужные повороты и кривулины, точно для того только, чтобы помучить насъ. Солнечный закатъ въ горахъ удивительно красивъ. Тѣни нарастаютъ, и со всѣхъ сторонъ, точно сознательно, будто живая, начинаетъ надвигаться на васъ ночная глухая мгла. Затихшій воздухъ чутко держитъ каждый шорохъ, и, въ параллель съ этимъ, ваши собственныя чувства получаютъ какое-то болѣзненное напряженіе,—именно въ такіе переходные моменты дня больше всего и „блазнитъ“ непривычному человѣку. Ухо, еще полное дневного шума, слышитъ несуществующіе звуки, а глазъ отчетливо видитъ въ перебѣгающихъ и колеблющихся тѣняхъ созданія собственнаго воображенія. Вообще, переживаешь неопредѣленно-тревожное настроеніе, которое въ каждый моментъ готово перейти въ дѣтскую панику. Только такіе „лѣсники“, какъ Ѳомичъ, сживаются съ таинственной жизнью лѣса настолько, что ихъ уже ничто не въ состояніи напугать. Какъ хотите, но въ лѣсу голова работаетъ совсѣмъ не такъ, какъ у себя дома, и прежде всего здѣсь поражаетъ васъ непривычная лѣсная тишина, которая даетъ полный разгулъ воображенію, точно идешь по какому-то заколдованному царству. Днемъ эта тишина нарушается вѣтромъ и птицами, а ночью вы окончательно предоставлены самому себѣ и невольно прислушиваетесь уже къ тому, что незримо хранится въ глубинѣ вашей души. Выплываютъ смутные образы, неясныя лица, звуки и краски.
Павлинъ покорно плелся за мной и, вѣроятно, для храбрости, нѣсколько разъ принимался ругаться, просто такъ ругаться, въ воздушное пространство, не относясь лично ни къ кому и ни къ чему. Въ одномъ мѣстѣ, спустившись въ глубокій логъ, гдѣ было уже совсѣмъ темно, Павлинъ остановился и заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:
— Мы не туда идемъ…
Спорить съ нимъ не стоило, и я продолжалъ итти впередъ. Дѣйствительно, начинало казаться, что мѣсто какъ будто не то: и лѣсъ другой, и дорожка дѣлала совсѣмъ ненужные повороты. Являлось серьезное сомнѣніе, что мы сбились съ дороги, такъ какъ и по времени должны были быть уже на мѣстѣ. Крутой подъемъ, который начинался прямо отъ лога, походилъ на Разметъ, но кругомъ было такъ много горъ и всѣ подъемы на нихъ по извилистымъ горнымъ тропинкамъ такъ похожи одинъ на другой. Наступившая ночная свѣжесть придала намъ силы; солнце уже закатилось, и мимолетныя горныя сумерки сейчасъ же смѣнились ночью, холодной и туманной, какія бываютъ только въ горахъ. Показались первыя звѣздочки, теплившіяся въ бездонной глубинѣ фосфоричискимъ свѣтомъ, какъ свѣтляки въ травѣ: выплылъ молодой мѣсяцъ, пустившій широкую и туманную полосу переливавшагося серебристаго свѣта. На полугорѣ мы остановились отдохнуть. Должна была показаться повертка къ избушкѣ Ѳомича, но ея не было. Изъ-за лѣса трудно было разсмотрѣть другія горы, чтобы оріентироваться, ночью горная панорама имѣетъ совсѣмъ другой видъ, чѣмъ днемъ. По упорному молчанію Павлина я видѣлъ, что онъ окончательно убѣжденъ въ нашемъ „плутаніи“ и что это совсѣмъ не Разметъ.
— Дѣйствительно, кажется, мы того… взяли немножко въ сторону,—заговорилъ я, сознавая свою невольную вину.—Облѣвили, должно-быть.
Огорченный Павлинъ не удостоилъ меня отвѣтомъ и только сердито пыхнулъ своей папиросой: дескать, я говорилъ и т. д. Но въ это время гдѣ-то, точно подъ землей, послышался собачій лай—и сразу все измѣнилось: да, это былъ Разметъ, сейчасъ повертка къ Ѳомичу, а лаетъ его Лыска…
— Слышишь?—торжествующе спрашивалъ я Павлина.
— Чего слышать-то?.. Лыска лаетъ… Вотъ она, береза-развилатка стоить у повертки. Слѣпой дойдетъ…
— Однако признайся…
— Нечего мнѣ признаваться… Можетъ, я сто разъ здѣсь бывалъ, а только въ сумерки всегда глаза отводитъ въ лѣсу—ужъ это вѣрно. Однова я такъ-то цѣлую ночь проходилъ по покосамъ: прямо въ трехъ соснахъ заблудился.
Мы весело повернули съ тропинки и побрели прямо „сакмой“, т.-е. легкимъ слѣдомъ, который остается въ травѣ.
Скоро „сакма“ повела насъ по лиственному лѣсу—значитъ, сейчасъ будетъ избушка. Напахнуло дымкомъ, лай Лыски повторился, но съ тѣми нерѣшительными нотами, которыя свидѣтельствовали о ея сомнѣніяхъ: по увѣреннымъ шагамъ собака начинала догадываться, что идутъ свои знакомые люди. Только охотники могутъ различить эти разнообразнѣйшіе оттѣнки собачьяго лая, который именно въ лѣсу имѣетъ свою оригинальную прелесть.
Избушка Ѳомича была поставлена на открытой полянѣ. Теперь избушку Ѳомича выдавала тянувшаяся струйка дыма и колебавшаяся полоса красноватаго свѣта, падавшая на ближайшія деревья отъ костра. Мы уже выходили на самую поляну, гдѣ трава стояла до самыхъ плечъ, какъ Павлинъ вдругъ остановился, точно его чѣмъ ударили—онъ шелъ впереди и ему было видно, что̀ дѣлается передъ избушкою.
— Что̀ случилось?—окликнулъ я.
— Должно-быть, опять поблазнило…—бормоталъ Павлинъ и даже протеръ глаза.—Вотъ такъ штука!.. Ужъ итти ли намъ?.. Эхма!..
Изумленіе Павлина объяснялось очень просто: у избушки стоялъ самъ Ѳомичъ и зорко смотрѣлъ въ нашу сторону, а около огня на корточкахъ виднѣлась какая-то женская фигура—эта послѣдняя и смутила Павлина. Ѳомичъ въ глухомъ лѣсу и съ глазу на глазъ съ какой-то бабой… Лыска съ оглушительнымъ лаемъ летѣла уже къ намъ, нужно было обороняться прикладами, потому что въ азартѣ она могла не узнать и вцѣпиться.
— Миръ на стану!—кричалъ Павлинъ, подходя къ избушкѣ.
— Вишь, полуночники…—проворчалъ Ѳомичъ, здороваясь.—А я думалъ, ужъ не бродяги ли какіе.
Женщина продолжала сидѣть около огня попрежнему неподвижно, и мнѣ бросилась въ глаза только ея покрытая голова съ бѣлокурыми кудрявыми волосами. Она сосредоточенно помѣшивала деревянной ложкой какое-то варево въ болтавшемся надъ огнемъ желѣзномъ котелкѣ и не желала обращать на насъ никакого вниманія.
— Да вѣдь это Параша-Кудрявая!..—съ удивленіемъ вскричалъ Павлинъ.—Вотъ напугала-то… Ахъ, ты,—ѣшь тебя мухи съ комарами!.. Ну, здравствуй, красавица…
— Была Параша, да чужая, не ваша…—отвѣтила свѣжимъ, низкаго тембра голосомъ красавица и все-таки не двинулась съ мѣста.
— А ты не сердись, умница… Нѣтъ, какъ ты напугала-то, Параша, да еще и на грѣхъ навела.
— Отстань, смола!—сердито окликнулъ его Ѳомичъ.
Избушка Ѳомича была сдѣлана изъ толстыхъ лиственичныхъ бревенъ, почти совсѣмъ вросла въ землю; изъ высокой травы горбилась одна крыша, покрытая дерномъ. Маленькая дверка придавала ей видъ дрянного погреба. Зато кругомъ горная трава росла въ ростъ человѣка: тутъ была и „медвѣжья дудка“, чуть не въ руку толщиной, съ бѣлыми шапками цвѣтовъ, и красноголовыя стрѣлки иванъ-чая, и душистый лабазникъ, и просто крапива. Лѣтомъ это былъ прелестный, совсѣмъ потонувшій въ зелени уголокъ, но какъ жилъ здѣсь Ѳомичъ зимой по цѣлымъ недѣлямъ—я не могъ понять. Внутри избушка еще сильнѣе походила на погребъ, да и сырость здѣсь вѣчно стояла невыносимая. Задняя половина была занята широкими нарами, налѣво отъ дверей, въ углу, стояла печь, сложенная изъ камней. Трубы не полагалось, поэтому весь дымъ скоплялся въ избушкѣ. Въ холодныя ночи спать въ ней было сущимъ адомъ: Дымъ ѣстъ глаза, дышать нечѣмъ, да еще настоящая банная температура. Однако самъ Ѳомичъ, обремененный вѣчными недугами, и лѣтомъ спалъ въ своей избушкѣ.
Мы, конечно, остались на воздухѣ и, первымъ дѣломъ, принялись за чай. Пока происходили эти предварительныя хлопоты, Параша продолжала сидѣть неподвижно и, обнявъ колѣна руками, сосредоточенно смотрѣла въ огонь.
— Чистая русалка!..—шепталъ Павлинъ, указывая на нее глазами.—И волосы свои распустила, и сама не шевельнется. А Ѳомичъ-то какъ за нее вступился!.. Двое поврежденныхъ сошлись!..
Въ лѣсу Павлинъ побаивался Ѳомича, потому что „чортъ его знаетъ, чего ему взбредетъ въ башку“, а теперь Ѳомичъ, видимо, былъ не совсѣмъ доволенъ нашимъ присутствіемъ, и это послѣднее обстоятельство заставляло Павлина снизойти до перешептыванья. Дѣйствительно, Ѳомичъ въ лѣсу являлся новымъ человѣкомъ, и можно было только удивляться этимъ превращеніямъ: приниженный дьячокъ оставался дома, а здѣсь былъ характерный и строгій человѣкъ, который ни одного слова не броситъ на вѣтеръ и не сдѣлаетъ шага напрасно. Ветхая рубашка изъ линючаго ситца, пестрядиные штаны, какіе-то лохмотья изъ рыжаго крестьянскаго сукна, на ногахъ громадные сапоги и неизмѣнная шапка на головѣ оставались тѣ же.
— Чаю хочешь, Параша?—предлагалъ Павлинъ, когда вскипѣвшій жестяной чайникъ былъ уже спятъ съ огня.
Этотъ вопросъ на мгновеніе вывелъ дурочку изъ неподвижности, и она съ какимъ-то удивленіемъ посмотрѣла на всѣхъ насъ, точно замѣтила наше присутствіе только сейчасъ.
— Чаю?!—повторила она вопросъ Павлина и сердито нахмурила брови.—Вонъ гдѣ чай-то,—прибавила она, мотнувъ головой на лѣсъ.—Кругомъ чай… и головками помахиваетъ… желтенькія головки.
— У насъ съ тобой свой чай въ лѣсу растетъ,—объяснилъ Ѳомичъ.
— Лабазникъ пьете?—спросилъ Павлинъ.
— Лабазникъ и еще одну травку прибавляемъ. Надо полоскать тепленькимъ кишки—вотъ и чай.
Парама уже не слушала нашего разговора и опятъ погрузилась въ свое застывшее раздумье. Она упорно смотрѣла на перебѣгавшее пламя и подбрасывала иногда новое полѣно. Ей было на видъ лѣтъ сорокъ, можетъ-бытъ, больше. Полное, немного брюзглое лицо со старческимъ румянцемъ на щекахъ еще сохраняло на себѣ слѣды молодой красоты. Большіе, остановившіеся, сѣрые глаза имѣли такое напряженное выраженіе, точно Параша не могла чего-то припомнить. Одѣта она была въ синій раскольничій сарафанъ изъ домашней холстины, въ бѣлую рубашку и длинный ситцевый „запонъ“ съ нагрудникомъ—все это говорило о невидимой доброй рукѣ, которая одѣвала „божьяго человѣка“, можетъ-бытъ, отъ своихъ кровныхъ трудовъ, какъ особенно принято въ раскольничьей средѣ, гдѣ потайная милостыня цѣнится выше всего.
Послѣ утомительнаго охотничьяго дня сонъ буквально валилъ насъ съ ногъ. Павлинъ уже спалъ, свернувшись клубочкомъ около огня и не докончивъ ужина; я дремалъ рядомъ съ нимъ. Окружавшій нашу поляну лѣсъ при мѣсячномъ освѣщеніи казался гигантскими водорослями, а вверху теплился неизмѣримо-глубокій, вѣчно-подвижный и вѣчно-живой звѣздный океанъ.
— Завтра рано вставать…—говорила Параша, поглядывая на небо.
— Куда торопиться-то?—отвѣтилъ Ѳомичъ, набивая носъ табакомъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше… трава не ждетъ.
— Ну, ну… Надсадой не много возьмешь…
Еще разъ понюхавъ табаку, Ѳомичъ побрелъ своей разслабленной походкой въ избушку, а Параша осталась у огня. Я скоро заснулъ и вскорѣ увидѣлъ себя на морскомъ днѣ, въ обществѣ сказочной дѣвушки-чернавушки и царя водяного, а Павлинъ, съ гуслями въ рукахъ, пѣлъ необыкновенныя пѣсни, отъ которыхъ все водяное царство колебалось, и меня охватывалъ мертвый холодъ морской бездны.
Параша-Кудрявая принадлежала къ числу тѣхъ дурочекъ, какихъ оставило послѣ себя на уральскихъ горныхъ заводахъ крѣпостное право. Теперь этотъ типъ вымираетъ, вмѣстѣ съ крѣпостными дураками и разбойниками. Это знаменательный фактъ, который лучше всего характеризуетъ существовавшіе на заводахъ порядки.
О Парашѣ ходила такая легенда. Родилась она на Журавлевскомъ заводѣ и выросла въ сиротствѣ,—отецъ былъ сданъ въ солдаты, а тогда солдатская служба равнялась 35 годамъ. Звали ее Дарьей. Такъ и жила солдатка съ дочерью, черпая непокрытую ничѣмъ бѣдность и горе. Потомъ Даша подросла, выровнялась и стала красавицей писаной, какія попадаются только въ смѣшанномъ заводскомъ населеніи. И рослая, и высокая, и румянецъ во всю щеку, и тяжелая коса бѣлокурыхъ кудрей—однимъ словомъ, рѣдкостная дѣвка, а на такую приманку охотниковъ всегда много. Присмотрѣла Даша себѣ и жениха, оставалось только сходить къ заводскому приказчику на поклонъ и попросить разрѣшенія на свадьбу. Увидѣлъ крѣпостной приказчикъ Дашу и заартачился: погоди да не ходи, да некогда, да еще твое время не ушло! Пока дѣло такимъ образомъ тянулось, приказчикъ успѣлъ дать знать управляющему въ другой главный заводъ, Чернорѣченскій, гдѣ проживалъ тогда знаменитый въ уральскихъ лѣтописяхъ самодуръ-заводчикъ Тулумбасовъ, большой охотникъ до всяческаго безобразія, а надъ своими крѣпостными въ особенности.
Чернорѣченскаго завода всѣ боялись какъ огня; Тулумбасовъ не зналъ ни совѣсти ни страха. По фабрикамъ онъ ходилъ съ заряженными пистолетами и продѣлывалъ надъ рабочими невозможныя звѣрства. За малѣйшую провинность отсылали на конюшню, откуда часто приносили наказанныхъ на рогожкѣ прямо въ больницу. Громадный тулумбасовскій дворецъ являлся для всѣхъ настоящимъ адомъ: тутъ шелъ вѣчный пиръ горой, тутъ же молились по потайнымъ моленнымъ раскольничьи старцы, тутъ же наказывали плетьми и кошками, и тутъ же продѣлывались невозможныя безобразія надъ крѣпостными красавицами, которыми Тулумбасовъ угощалъ своихъ гостей. Благодаря угодливости журавлевскаго приказчика, Даша и попала изъ своей сиротской лачуги прямо въ тулумбасовскій дворецъ. Необыкновенная красота ея обратила на себя вниманіе „самого“, но Даша отвѣтила на его ласки отчаяннымъ сопротивленіемъ—и была сведена на конюшню, откуда уже явилась тѣмъ, чѣмъ осталась на всю жизнь, т.-е. заводской дурочкой.
На Журавлевскій заводъ Даша вернулась „божьимъ человѣкомъ“, и зиму и лѣто ходила съ непокрытой головой, изукрасивъ себя ленточками и цвѣтными лоскутками. Мысль о любимомъ человѣкѣ превратилась въ бредъ и галлюцинаціи. Она никого не обижала и часто пѣла тѣ пѣсни, которыя вынесла изъ тулумбасовскаго дворца, гдѣ гремѣлъ крѣпостной хоръ. Особенно часто она пѣла свою любимую, отъ которой получила и прозвище „Параша“:
Пой, скачи, кружись, Параша!
Руки въ боки подпирай…
Но иногда на все нападалъ нехорошій стихъ, и Параша затягивала неприличную пѣсню: „Косарики-косари“. Ребятишки ее дразнили женихами. Разсердившись, она, какъ всѣ сумасшедшіе, не знала никакого удержу: ругалась, дралась, кусалась и выкидывала самыя неприличныя штуки. Жила она какъ настоящая птица божія: гдѣ день, гдѣ ночь. Благочестивые люди считали за особенное счастье держать у себя Парашу, но она рѣдко могла гдѣ-нибудь ужиться дольше недѣли.
— Нѣтъ, пойду къ жениху!..—повторяла она каждый разъ, отправляясь неизвѣстно куда.
Какъ и зачѣмъ попала Параша-Кудрявая на Разметъ и что она могла тамъ дѣлать—для меня оставалось загадкой, тѣмъ болѣе, что Ѳомичъ былъ самымъ ярымъ женоненавистникомъ.
Утромъ мы проснулись уже поздно, и около избушки не было ни Ѳомича ни Параши-Кудрявой. Павлинъ долго и аппетитно потягивался, зѣвалъ и продолжалъ лежать съ закрытыми глазами, выжидая, не встану ли я первымъ—обыкновенная политика охотниковъ. Нужно было развести огонь, сходить на ключикъ за водой и приготовить чай—операція вообще сложная, и напиться готоваго чаю всегда пріятнѣе. Я тоже не желалъ поддаваться коварству пріятеля и тоже нѣкоторое время притворялся спящимъ, пока обоимъ эта комедія не надоѣла и мы поднялись разомъ.
— Вотъ что: одинъ пойдетъ за дровами, а другой за водой,—уговаривалъ Павлинъ, чтобы не передѣлать на свой пай.—Этакій чортъ этотъ Ѳомичъ, нѣтъ, чтобы приготовить намъ все… А Параша куда дѣвалась?.. Настоящіе оборотни, чортъ ихъ возьми!
Было часовъ восемь, но солнце еще не успѣло подобрать росы, и трава стояла вся мокрая. Стоило сдѣлать лишь нѣсколько шаговъ, чтобы промокнуть до нитки, а такая холодная ванна сейчасъ послѣ сна, когда тѣло еще полно сонной теплоты, особенно непріятна.
— О-го-го!—гоготалъ Павлинъ, направляясь по „сакмѣ“ къ ключику.
— Ѳомичъ на покосѣ,—говорилъ Павлинъ, когда мы кончили чай.—Тутъ у него сейчасъ подъ Разметомъ есть двѣ еланки. По веснѣ отличные тока бываютъ.
Когда трава пообсохла, мы двинулись въ путь. Отъ избушки вела свѣжая сакма прямо на увалъ Размета. Когда мы вышли изъ лѣса, открылась одна изъ тѣхъ чудныхъ горныхъ панорамъ, какія встрѣчаются только на Уралѣ. Каменистый гребень вершины Размета, казалось, стоялъ отъ насъ въ двадцати шагахъ, хотя до него было съ полверсты—такъ обманчива горная перспектива. Сейчасъ подъ ногами шелъ крутой спускъ, усыпанный большими камнями и кой-гдѣ тронутый горной растительностью—елями, пихтами, низкорослыми березками. У подошвы ковромъ зеленѣлъ покосъ Ѳомича, и можно было разсмотрѣть двѣ фигуры, медленно двигавшіяся по линіи свѣжей кошенины. Онѣ медленно раскачивались, очерчивая блестѣвшими на солнцѣ косами широкіе круги.
— Параша-то какъ работаетъ… а! Вотъ такъ штука!..—удивлялся Павлинъ, разсматривая въ кулакъ косарей.—Ай да Ѳомичъ, какую работницу приспособилъ себѣ. Ахъ, вы, оборотники проклятые, что̀ придумали!..
Вся горная даль была еще подернута золотистымъ туманомъ, а по лугамъ лежала синеватая мгла—остатокъ таявшаго на солнцѣ тумана. Изъ-за Размета выглядывало угломъ широкое горное озеро, усѣянное зелеными островами. Дальше тѣснились синія горы, гдѣ-то далеко-далеко на берегу рѣчки желтымъ пятномъ выдѣлялся небольшой пріискъ. Въ двухъ мѣстахъ бѣловатыми струйками къ самому небу поднимался дымъ отъ стоянокъ косарей или на старательскихъ развѣдкахъ. Журавлевскій заводъ казался отсюда едва замѣтнымъ пятномъ на берегу пруда. Но всего лучше былъ лѣсъ, выстилавшій горы до самаго верха и залегавшій по логамъ дремучими ельниками.
— Эхъ, хорошо!..—скажешь невольно, глядя на этотъ необъятный просторъ, едва тронутый двумя-тремя точками человѣческаго жилья.
Утромъ горы необыкновенно хороши, и невольно переживаешь такое бодрое и хорошее чувство, забывая объ усталости и всѣхъ невзгодахъ охотничьяго бродяжничества. Голубое небо точно выше, и дышится такъ легко. На горизонтѣ уже круглятся бѣлыя грозовыя тучки, гдѣ-то зашептала въ травѣ первая струйка поднявшагося вѣтра, въ кустахъ весело чиликнула невидимая птичка. Стоишь, смотришь и, кажется, не ушелъ бы отсюда.
Покосъ Ѳомича шелъ неправильной полосой по самому краю кончавшагося здѣсь горнаго ската. Дальше начинался дремучій ельникъ.
— Богъ на помочь!..—кричалъ Павлинъ, когда мы подходили къ косарямъ.
Параша-Кудрявая продолжала работать, не обращая на насъ никакого вниманія. Ѳомичъ остановился, чтобы понюхать табаку.
— Куда побрели?—заговорилъ онъ послѣ отчаянной затяжки.
— А я домой…—отозвался Павлинъ, поглядывая на него.—Дѣло есть въ волости. Вотъ только еще заверну въ ельничекъ, за косачами…
Мы посидѣли, поболтали, и Павлинъ отправился во-свояси, а я остался,—мнѣ хотѣлось еще разъ заночевать на Разметѣ.
— Пустой человѣкъ!..—коротко замѣтилъ Ѳомичъ, прислушиваясь къ доносившемуся пѣнію неугомоннаго Павлина.
— А что?..
— Да такъ… Несообразно себя ведетъ: идетъ по лѣсу и хайлаетъ. Развѣ это порядокъ?.. Вонъ Параша, и та понимаетъ… Эй, Параша, будетъ тебѣ, передохни. Обѣдать пора!..
— Ну-у…—недовольно отвѣтила Параша и принялась косить еще съ бо̀льшимъ азартомъ, такъ что коса-литовка у нея въ рукахъ только свистала.
— Какъ она къ вамъ сюда попала?—спрашивалъ я.
— Она-то? А сама пришла. Потому чувствуетъ себѣ пользу,—ну и пришла…
— Отъ работы пользу?..
Ѳомичъ посмотрѣлъ на меня и ухмыльнулся самодовольно.
— Не отъ работы, а отъ лѣсу польза,—проговорилъ онъ послѣ короткой паузы.—Вы съ Павлиномъ-то ходите по лѣсу, какъ слѣпые, а въ немъ премудрость скрыта: и травка, и цвѣтикъ, и деревцо, и послѣдняя былинка—вездѣ премудрость.
— Какая же это премудрость?
— А вотъ такая… Умные да ученые ходятъ, запинаются и не видятъ, а вотъ Параша чувствуетъ.
Ѳомичъ послѣднія слова проговорилъ обиженнымъ и недовольнымъ тономъ, точно я оспаривалъ его мысль. Подвернувшаяся на глаза Лыска получила ударъ ногой и съ визгомъ скрылась въ травѣ.
— Зачѣмъ собаку бьешь?—крикнула Параша, переходя на другую полосу.—Очумѣлъ, старый чортъ!..
Эта выходка разсмѣшила Ѳомича, и онъ только тряхнулъ головой.
— Ступайте вонъ по ельнику прямо,—заговорилъ Ѳомичъ:—тамъ пониже выпадетъ ключикъ, и какъ спустишься по ключику—попадетъ рѣчка, а на ней старый пріискъ…
— Ягодный?..
— Онъ самый… Тамъ есть косачи.
— Хорошо; я схожу…
— Да хорошенько замѣтьте пріискъ-то: любопытное мѣстечко. Можетъ, и я заверну…
Выкуривъ папиросу, я отправился по указанному направленію. Въ воздухѣ уже начиналъ чувствоваться начинавшійся лѣтній зной, а въ глухомъ ельникѣ было такъ прохладно. Нога совсѣмъ тонула въ мягкомъ желтоватомъ мхѣ. Кой-гдѣ топорщился папоротникъ или попадался цѣлый коверъ изъ брусники, иногда кустикъ жимолости—и только.
Отыскался и ключикъ и рѣчка Смородинка, на которой стоялъ заброшенный пріискъ Ягодный—такихъ Смородинокъ на Уралѣ не одинъ десятокъ, какъ пріисковъ Ягодныхъ и Бѣлыхъ горъ. Картина заброшеннаго пріиска всегда на меня производить тяжелое впечатлѣніе: давно ли здѣсь ключомъ била жизнь, а теперь все пусто и мертво кругомъ, какъ въ разоренномъ непріятелемъ городѣ. Забравшись на верхъ самой высокой свалки, я долго разсматривалъ развернувшуюся предо мной картину и по глубокимъ ямамъ выработокъ, по отваламъ старыхъ перемывокъ и обвалившимся канавкамъ старался возстановить картину недавняго прошлаго. Вонъ по одну сторону темнѣетъ черной впадиной Лаврушкинъ ложокъ, ближе—хрящеватый мысокъ съ остатками развалившейся пріисковой казармы, въ глубинѣ повитая сѣроватой дымкой угловатая вершина Размета. По теченію Смородинки дремучій ельникъ былъ вырубленъ на цѣлую версту, а теперь старая порубь быстро затягивалась свѣжей молодой зеленью, точно зарастала какая-то широкая рана.
Да, этотъ старый вѣковой ельникъ еще оставался по бокамъ пріиска и такъ сумрачно смотрѣлъ на весело катившуюся рѣчку по каменистому, изрытому дну. Бойкая горная вода суетливо перебѣгала по камнямъ и точно сосала глинистый размытый берегъ. Но гдѣ еще такъ недавно была одна разрытая земля, теперь весело росла самая свѣжая зелень, точно она сбѣжалась сюда со всѣхъ сторонъ, чтобы прикрыть рѣзавшую глаза наготу. Глубокіе выработки и разрѣзы, откуда добывался золотоносный пластъ, теперь были залиты дождевой водой или поросли мягкой, душистой травкой. По берегамъ этой воды жались другъ къ другу кусты смородины, вербы, ольхи и лѣсная малина: а зеленая, сочная осока зашла въ самую воду, гдѣ блестѣла и гнулась подъ напоромъ рѣчной струи, какъ живая. Кой-гдѣ догнивали торчавшія изъ земли бревна, а изъ-подъ нихъ уже вылѣзали молодые побѣги жимолости; тутъ же качались розовыя стрѣлки иванъ-чая и пестрѣли болотные желтые цвѣты. Около старыхъ пней, какъ дорогое кружево, лѣпился своими желтыми шапками душистый лабазникъ. У самаго лѣса вытянулся цѣлый островокъ молодого осинника, переливаясь на солнцѣ своей вѣчно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стѣной поднимался березнякъ и по теченію рѣчки уходилъ изъ глазъ. Но всего красивѣе были молодыя ели и березки, которыя росли по отваламъ и свалкамъ: онѣ походили на гурьбу дѣтей, со всего размаха выбѣжавшихъ на крутизну и отсюда любовавшихся всѣмъ, что было ниже. Казалось, что эта лѣсная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечнымъ днемъ и тѣмъ, что̀ даетъ только полная силъ молодость.
Такія зарастающія поруби замѣчательны своимъ внутреннимъ характеромъ, тѣми новыми комбинаціями, какія складываются у насъ на глазахъ. При нѣкоторой живости воображенія, получается цѣлая иллюзія, и всѣ эти деревья, кусты и послѣдняя травка освѣщаются глубокимъ внутреннимъ свѣтомъ. Такъ и кажется, что вотъ этотъ темный ельникъ, который обошелъ пріискъ со всѣхъ сторонъ зубчатой стѣной, хмурится и негодуетъ на неизвѣстныхъ пришельцевъ, которые такъ весело разрослись на поруби, пришли Богъ знаетъ откуда и расположились на чужомъ мѣстѣ, какъ у себя дома. Дѣйствительно, всѣ эти березняки и осинники являются какими-то лѣсными бродягами, которые съ нахальствомъ бросились на чужой кусокъ земли. Конечно, и отъ стараго ельника пошла молодая поросль къ рѣкѣ, но ей трудно бороться съ густыми зарослями осины и березы. Издали такъ и кажется, что сошлись двѣ непріятельскихъ арміи, и можно опредѣлить даже линію самой сильной схватки, гдѣ дѣло пошло въ рукопашную: молодыя ели и березки совсѣмъ перемѣшались и задорно напираютъ другъ на друга.
Эта картина борьбы за существованіе усложнялась здѣсь еще рѣкой—по ея берегамъ пришли сюда такія лѣсныя породы, которыя и существуютъ на свѣтѣ какъ-то такъ, между прочимъ, не имѣя опредѣленнаго мѣста жительства. Верба, ольха, смородина, черемуха и кусты жимолости забѣжали сюда только потому, что настоящихъ хозяевъ не было дома, а когда они вернутся—незваные гости будутъ выгнаны самымъ безжалостнымъ образомъ. Даже по самой посадкѣ видно, что эти пришлецы явились сюда только на время: кто присѣлъ у самой воды, кто распушился около пня, кто торопливо сосетъ корнями жалкій клочокъ хорошей земли. Видно, что все это дѣлается какъ-то зря, на скорую руку, да и не стоитъ серьезно хлопотать, потому что пройдетъ какихъ-нибудь десять лѣтъ—и вся порубь зерестетъ ровнымъ, крѣпкимъ березнякомъ, а всѣ эти ольхи, вербы и прочая лѣсная мелочь уйдутъ искать новаго мѣста; по лѣснымъ опушкамъ, по мокрымъ лужкамъ настоящее мѣсто этихъ бродягъ, а не въ настоящемъ лѣсу, гдѣ идетъ вѣчная борьба между елями и березами. То же вотъ будетъ и съ малиной, и съ иванъ-чаемъ, и съ тѣми сорными травами, которыя разрослись на запустѣвшемъ жильѣ—на ихъ мѣстѣ разрастается настоящая лѣсная трава и лѣсные цвѣты. А черезъ нѣсколько десятковъ лѣтъ ельникъ побѣдитъ березу, и вы не узнаете даже мѣста, гдѣ была когда-то порубь… Такъ совершается эта растительная жизнь, полная неустанной, вѣчной работы, и тотъ сказочный міръ, гдѣ деревья говорятъ, ходятъ, радуются и плачутъ—совсѣмъ не выдумка, а дѣйствительность, только нужно умѣть понять мудреный языкъ этой нѣмой природы.
Сидя на свалкѣ, я совсѣмъ забылъ объ охотѣ. Мысли такъ и роились въ головѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ душой овладѣло какое-то необыкновенно хорошее и доброе чувство, точно начинаешь жить снова. Не помню, какой-то авторъ сравнилъ вѣчный говоръ моря съ тѣмъ шопотомъ, какимъ русскія бабы заговариваютъ кровь; по-моему, это сравненіе идетъ больше къ лѣсу… Именно здѣсь, въ лѣсу, вы чувствуете, что въ васъ затихаетъ и боль, и невзгоды, и заботы, смѣняясь свѣжимъ и свѣтлымъ чувствомъ жизни.
Изъ этого забытья меня вывелъ голосъ Ѳомича, который умѣлъ подходить совершенно неслышными шагами, точно кошка.
— Что̀, хорошо?—спрашивалъ онъ, взбираясь тоже на свалку.—Параша умаялась и легла отдохнуть, а я не утерпѣлъ и побѣжалъ съ ружьишкомъ.
Заслонивъ глаза отъ солнца, Ѳомичъ долго всматривался въ заросшій пріискъ и задумчиво проговорилъ:
— Всю землю изрыли, какъ свиньи… А ничего, зарастетъ. Каждая травка свое мѣсто знаетъ… да! Вонъ у меня черезъ Разметъ сибирская травка въ Рассею перебирается. Ей-Богу… Все по рѣчкѣ шла въ гору-то, а теперь ужъ перевалила и подъ гору пошла. Вотъ она, премудрость-то, въ чемъ… Мы, вотъ, умѣемъ только рубить да ломать, а она, трава-то, тоже поди чувствуетъ по-своему: въ ней тоже душа.
— И еще другая премудрость есть,—продолжалъ этотъ пантеистъ, вынимая табакерку:—зашелъ ты въ лѣсъ—для тебя мертво все… И трава, и лѣсъ, и кусты—все мертво. Такъ я говорю? А это такъ кажется, потому что все со страхомъ затаилось отъ тебя—и козявка, и птица, и звѣрушка всякая. Ты, какъ чума, идешь по лѣсу-то… да! А вотъ, если ты этакъ гдѣ-нибудь затихнешь—все и покажется, со всѣхъ сторонъ подымется разное живье. И у всякой-то твари свой уголокъ есть, и у всякой твари свой порядокъ, и все на своемъ мѣстѣ. Даже это удивительно, что столько въ лѣсу разнаго живья. Человѣку вотъ тѣсно, другъ друга ѣдятъ, а тутъ какъ вода кипитъ: и червячокъ, и козявка, и мушка, и ящерица, и птица… Всякому свой предѣлъ. Такъ-то… А вотъ человѣку некуда дѣваться. Зачѣмъ?..
Этотъ странный разговоръ о захватывающей полнотѣ непосредственной жизни природы открывалъ цѣлое міросозерцаніе, гармоническое и цѣльное, которое всего труднѣе было бы подозрѣвать именно въ этомъ жалкомъ дьячкѣ, „послѣдней спицѣ въ колесницѣ“, какъ онъ самъ называлъ себя. Помню, какое сильное впечатлѣніе онъ произвелъ на меня именно этой цѣльностью. Великая жизнь природы раскрывалась въ подавляющемъ величіи, оттѣняя всѣ прорѣхи и зло спеціально человѣческаго существованія. Ѳомичъ въ этотъ моментъ являлся прозорливымъ поэтомъ, сливавшимъ свою мысль съ дыханіемъ самой жизни…
— А Параша-то сама вѣдь пришла въ лѣсъ…—заговорилъ Ѳомичъ послѣ долгой паузы, встряхнувъ головой.—И совсѣмъ другая въ лѣсу-то, точно не она. Чувствуетъ тоже… И говоритъ по-настоящему, точно вправду умная. Какъ-то вечеркомъ сидимъ у огня, гляжу, она плачетъ. Закрылась руками и плачетъ.—„О чемъ, говорю, ревешь?“—„А такъ, говоритъ, стыдно мнѣ…“ Это она, значитъ, про то, какъ „Косарей“ распѣваетъ да подолъ поднимаетъ на голову, когда ее ребятишки женихами дразнятъ. Вотъ онъ какой, лѣсъ-то… Только не говоритъ,—да нѣтъ: говоритъ, свое говоритъ!..
1880.
