Собственно, въ Ѳомичѣ, какъ это нерѣдко случается на Руси, жило два человѣка: одинъ—приниженный, жалкій и льстивый, а другой—самостоятельный, гордый и оригинальный. Перваго человѣка Ѳомичъ точно надѣвалъ на себя вмѣстѣ съ подрясникомъ. Такимъ онъ былъ на клиросѣ, гдѣ читалъ „бормоткомъ“ и пѣлъ разбитымъ голосомъ вмѣстѣ съ писаремъ Павлиномъ; такимъ онъ былъ, когда попадалъ куда-нибудь въ компанію бойкихъ заводскихъ служащихъ, такимъ онъ ходилъ по заводу за попомъ съ разными требами, такимъ наконецъ онъ пробирался каждое воскресенье прямо изъ церкви въ кабакъ къ своей пріятельницѣ Зайчихѣ „подковать безногаго щенка“. Длинныя руки видимо мѣшали Ѳомичу, и онъ постоянно ими запахивалъ расползавшіяся полы своего подрясника. Даже ходилъ онъ какъ-то крадучись и все старался гдѣ-нибудь огородами, чтобы не на виду у добрыхъ людей; въ разговорѣ улыбался заискивающей улыбкой и вообще держалъ себя льстиво-униженно.
Дома Ѳомичъ былъ другимъ человѣкомъ. Я много лѣтъ зналъ его и все-таки съ удивленіемъ наблюдалъ это превращеніе,—рѣшительно другой человѣкъ. Впрочемъ, изъ своего приниженнаго состоянія Ѳомичъ выходилъ и при людяхъ, когда выпивалъ лишнюю рюмочку или когда разговоръ заходилъ объ охотѣ. Охотничьи разсказы Ѳомича пользовались большой популярностью, и гдѣ-нибудь на именинахъ около него всегда кружокъ слушателей. Любимой темой были „олешки“ и „мишка“, причемъ Ѳомичъ умѣлъ представить все въ лицахъ: нюхалъ воздухъ, какъ звѣрь, таращилъ глаза и дѣлалъ уморительные прыжки въ своемъ странномъ подрясникѣ. Но въ гостяхъ Ѳомичъ пересаливалъ и дома былъ не тѣмъ, чѣмъ казался постороннимъ людямъ. Во-первыхъ, это былъ замѣчательный оригиналъ и чрезвычайно наблюдательный человѣкъ, котораго никогда не оставляло неизмѣнное добродушно-юмористическое настроеніе. Ко всѣмъ и ко всему Ѳомичъ относился свысока, но эту гордость онъ позволялъ себѣ только дома.
Онъ умѣлъ надъ всѣми посмѣяться умненько и тонко, иногда одной гримасой. Чужія слабости и особенно глупость доставляли ему даже какое-то удовольствіе, и онъ имѣлъ нѣкоторое право смотрѣть на многихъ свысока, потому что обладалъ сильнымъ природнымъ умомъ, котораго не могло сломить даже дьячковское существованіе, несчастнѣйшее изъ всѣхъ, изобрѣтенныхъ добрыми людьми.
Къ своимъ семейнымъ Ѳомичъ относился тоже особеннымъ образомъ, точно стыдился человѣческой слабости. Его „матерёшка“ никогда не показывалась при людяхъ изъ-за перегородки, и только слышно было, какъ она чѣмъ-то вѣчно стучала за печкой. Къ женщинамъ Ѳомичъ питалъ чисто-философское презрѣніе, какъ къ предмету недостойному, притомъ очень вредному и даже опасному. Когда писарь Павлинъ заводилъ рѣчь о „женскомъ полѣ“, Ѳомичъ только фукалъ носомъ, какъ разсерженный старый котъ, и отплевывался. Разсказывали, что онъ не довѣрялъ женѣ ни въ чемъ и даже хлѣбъ пекъ собственными руками.
Во всемъ домѣ Ѳомича была единственная сколько-нибудь цѣнная вещь—это кремневая малокалиберная винтовка, служившая ему болѣе тридцати лѣтъ. Тяжелая березовая ложа была собственнаго издѣлія Ѳомича и отличалась хозяйственной прочностью. Замѣчательнѣе всего то, что Ѳомичъ изъ этой винтовки стрѣлялъ и звѣря, и птицу, и бѣлку.
— Откуда у васъ это ружье?—нѣсколько разъ спрашивалъ я старика, разсматривая его самопалъ.
— Такъ… отъ одного человѣка.
