Къ числу особенностей Ѳомича принадлежала необыкновенная таинственность, особенно когда дѣло касалось охоты. На свое ружье онъ смотрѣлъ какъ на что-то живое и, когда дѣлалъ изъ него промахъ, обвинялъ не себя, а то, что „дуритъ“ ружье. Больше всего на свѣтѣ Ѳомичъ боялся, какъ бы къ его сокровищу не прикоснулась какая-нибудь женщина: тогда бросай все и заводи новое.
— Я изъ него не одинъ десятокъ олешекъ загубилъ,—любилъ похвастаться Ѳомичъ подъ пьяную руку.—Оно хозяина знаетъ… да!
Трофеи охотничьихъ побѣдъ Ѳомича заключались въ оленьихъ шкурахъ, которыя служили всей семьѣ какъ ковры и одѣяла. Выдѣлывалъ ихъ Ѳомичъ самъ, равно какъ и бѣличьи и куньи шкурки, хотя, нужно отдать ему полную справедливость, выдѣлывалъ очень скверно. Впрочемъ, для своего домашняго обихода Ѳомичъ все дѣлалъ самъ: и ложу къ ружью, и лыжи, и лядунку для пороха, и памятный мнѣ деревянный шкапъ съ охотничьимъ снарядомъ, и мебель, и мережи, и свою оленью куртку. Въ лѣсу у него всегда было надрано лыко и заготовлены дрова. Только при такомъ самодѣльѣ Ѳомичъ и могъ сводить концы съ концами, потому что прожить на три рубля причетничьяго жалованья, съ семьей на рукахъ, дѣло рѣшительно невозможное. Постороннихъ церковныхъ доходовъ Ѳомичъ получалъ такую гомеопатическую дозу, о которой не сто̀итъ и говорить. Журавлевскій заводь наполовину состоялъ изъ раскольниковъ, и приходъ быль очень плохъ. Нѣсколько разъ Ѳомичу предлагали занять мѣсто дьякона, но онъ упорно отказывался.
— Отчего вы не хотите, въ самомъ дѣлѣ, быть дьякономъ?—спрашивалъ я.—Дьяконъ вдвое больше получаетъ.
— А „матерёшка“ умретъ… Дьякону во второй разъ жениться нельзя…
Это была, конечно, шутка. Ѳомичъ не шелъ во дьяконы по той простой причинѣ, что тогда потерялъ бы право ходить на охоту, другими словами—его жизнь утратила бы всякій смыслъ, а теперь получалось изъ Лыски, Енафы, матерёшки и самого Ѳомича вполнѣ законченное, органическое цѣлое.
Самое лучшее время на горныхъ уральскихъ заводахъ,—это „страда". Съ Петрова дня до самаго Успенья производство закрывается, кромѣ доменныхъ печей, и все населеніе уѣзжаетъ и уходитъ на покосы. Если нѣтъ своей скотины, „страдаютъ“ для продажи, а если нѣтъ своихъ покосовъ—нанимаются къ другимъ. Заводы пустѣютъ, а зато оживаютъ всѣ окрестности и самые глухіе лѣсные уголки. Лошадь и корова—главныя хозяйственный статьи заводскаго мастерства, и поэтому на сѣнѣ сосредоточены въ это время всѣ его помыслы. Хлѣбопашество на заводахъ существуетъ, но въ очень небольшихъ размѣрахъ: и земля большею частью „неродимая“, да и народъ отвыкъ отъ настоящей крестьянской работы. Мы говоримъ о большинствѣ горныхъ заводовъ, хотя есть и исключенія, какъ въ заводскихъ округахъ башкирской полосы.
На Журавлевскомъ заводѣ пашни были человѣкъ у десяти, не больше, а для остальныхъ слово „страда“ ограничивалось заготовкою сѣна. Послѣ тяжелой „огненной“ и пріисковой работы, сѣнокосъ являлся желаннымъ отдыхомъ, и всякая мало-мальски справная семья въ полномъ своемъ составѣ перекочевывала на покосы. Нужно было видѣть, какъ „горитъ работа“ у вырвавшагося на свѣжій воздухъ народа—это настоящій праздникъ, и по вечерамъ на десятки верстъ несутся веселыя пѣсни. Цыганская обстановка сѣнокоса
