такая собака походитъ на эскимосскую: уши торчатъ пнемъ, острая морда, живые глаза, хвостъ загнутъ на спину кольцомъ, широкая грудь и тонкія, сильныя ноги. Большинство такихъ вогулокъ пестрыя, поэтому и распространенная кличка—Лыска. Особенно цѣнятся вогулки желтоватаго цвѣта съ желтыми пятнами на бровяхъ или совсѣмъ сѣрыя, волчьяго цвѣта.
— У которой пятно на брови—та и ночью видитъ,—увѣрялъ Ѳомичъ, а разубѣдить его въ чемъ-нибудь было крайне трудно.
Такая вогулка, дѣйствительно, золотая собака для настоящаго ясачнаго—чутье у ней поразительное, особенно на звѣря. Въ среднемъ Уралѣ эти собаки ведутся отъ чусовскихъ вогулъ, которые живутъ еще и теперь въ двухъ деревушкахъ на рѣкѣ Чусовой—Бабенки и Копчикъ. Сколько мнѣ извѣстно, образованные уральскіе охотники совсѣмъ не обращаютъ вниманія на эту замѣчательную собачью разновидность, которая погибаетъ вмѣстѣ съ вымирающимъ вогульскимъ племенемъ. Мнѣ лично такія вогулки ужасно нравятся: онѣ отличные сторожа, неутомимы на охотѣ за всякимъ звѣремъ и чрезвычайно умны. Можетъ-быть, нужно было цѣлую тысячу лѣтъ, чтобы создать этотъ типъ охотничьей собаки.
Изба Ѳомича дощатой перегородкой дѣлилась на двѣ половины. Въ первой жилъ онъ самъ, а во второй жена, которую онъ звалъ „матерёшкой“, съ единственной дочерью Еиафой, курносой и рябой дѣвушкой, „зачичеревѣвшей въ дѣвкахъ“. Комната Ѳомича выходила своимъ единственнымъ окномъ, вѣчно заклееннымъ синей сахарной бумагой, въ огородъ и на рѣку; изъ него открывался великолѣпный видъ на извилистое теченіе Журавлихи, разсыпавшіеся по ея берегамъ дома, на лѣсъ и, главное, на „камешки“, какъ называлъ Ѳомичъ горы. Налѣво отъ двери на стѣнѣ висѣлъ небольшой деревянный шкапикъ, надъ нимъ кремневое ружье, у окна стоялъ некрашеный деревянный столъ, около перегородки лавка, два колченогихъ стула—и только. Комната, собственно, была пуста, но она мнѣ нравилась именно потому, что въ ней жилъ Ѳомичъ. Эта безпріютная, непокрытая бѣдность выкупалась самимъ хозяиномъ.
— Бувайте здоровеньки!..—говорилъ Ѳомичъ, одинаково каждый разъ здороваясь. Дома, зиму и лѣто, онъ ходилъ въ коротенькой курточкѣ изъ оленьей шкуры и въ шапкѣ изъ молодой оленины. Пестрядиные штаны были заправлены въ голенища всегда худыхъ сапогъ. Этотъ странный нарядъ не казался страннымъ для тѣхъ, кто зналъ Ѳомича. Нужно замѣтить, что, по особеннымъ гигіеническимъ соображеніямъ, онъ, въ своей оленьей шапкѣ, спалъ на печи зиму и лѣто. Когда я познакомился съ нимъ, ему было уже за пятьдесятъ лѣтъ. Сгорбленный, худой, съ невѣрной, шмыгавшей походкой, онъ превращался въ типичнаго старозавѣтнаго дьячка, когда надѣвалъ единственный свой казинетовый подрясникъ, обвисавшій на его сгорбленномъ тѣлѣ некрасивыми, тощими складками; къ довершенію этого безобразія, изъ-за высокаго засаленнаго ворота подрясника появлялись на свѣтъ божій двѣ жиденькихъ и короткихъ косички, болтавшіяся какъ два крысиныхъ хвостика. Въ обыкновенное время эти косички исчезали подъ оленьей шапкой. Всего замѣчательнѣе у Ѳомича было его некрасивое, скуластое лицо съ носомъ луковицею. Жиденькая борода и такіе же усы какого-то песочнаго цвѣта не могли скрасить этого лица. Зато хороши были у Ѳомича его небольшіе сѣрые глаза съ узкими зрачками. Онъ имѣлъ характерную привычку смотрѣть куда-нибудь въ сторону и только время отъ времени взглядывалъ на васъ быстрымъ, открытымъ, проницательнымъ взглядомъ, какъ смотрятъ немножко тронутые русскіе люди.
