някомъ, а всѣ эти ольхи, вербы и прочая лѣсная мелочь уйдутъ искать новаго мѣста; по лѣснымъ опушкамъ, по мокрымъ лужкамъ настоящее мѣсто этихъ бродягъ, а не въ настоящемъ лѣсу, гдѣ идетъ вѣчная борьба между елями и березами. То же вотъ будетъ и съ малиной, и съ иванъ-чаемъ, и съ тѣми сорными травами, которыя разрослись на запустѣвшемъ жильѣ—на ихъ мѣстѣ разрастается настоящая лѣсная трава и лѣсные цвѣты. А черезъ нѣсколько десятковъ лѣтъ ельникъ побѣдитъ березу, и вы не узнаете даже мѣста, гдѣ была когда-то порубь… Такъ совершается эта растительная жизнь, полная неустанной, вѣчной работы, и тотъ сказочный міръ, гдѣ деревья говорятъ, ходятъ, радуются и плачутъ—совсѣмъ не выдумка, а дѣйствительность, только нужно умѣть понять мудреный языкъ этой нѣмой природы.
Сидя на свалкѣ, я совсѣмъ забылъ объ охотѣ. Мысли такъ и роились въ головѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ душой овладѣло какое-то необыкновенно хорошее и доброе чувство, точно начинаешь жить снова. Не помню, какой-то авторъ сравнилъ вѣчный говоръ моря съ тѣмъ шопотомъ, какимъ русскія бабы заговариваютъ кровь; по-моему, это сравненіе идетъ больше къ лѣсу… Именно здѣсь, въ лѣсу, вы чувствуете, что въ васъ затихаетъ и боль, и невзгоды, и заботы, смѣняясь свѣжимъ и свѣтлымъ чувствомъ жизни.
Изъ этого забытья меня вывелъ голосъ Ѳомича, который умѣлъ подходить совершенно неслышными шагами, точно кошка.
— Что̀, хорошо?—спрашивалъ онъ, взбираясь тоже на свалку.—Параша умаялась и легла отдохнуть, а я не утерпѣлъ и побѣжалъ съ ружьишкомъ.
Заслонивъ глаза отъ солнца, Ѳомичъ долго всматривался въ заросшій пріискъ и задумчиво проговорилъ:
— Всю землю изрыли, какъ свиньи… А ничего, зарастетъ. Каждая травка свое мѣсто знаетъ… да! Вонъ у меня черезъ Разметъ сибирская травка въ Рассею перебирается. Ей-Богу… Все по рѣчкѣ шла въ гору-то, а теперь ужъ перевалила и подъ гору пошла. Вотъ она, премудрость-то, въ чемъ… Мы, вотъ, умѣемъ только рубить да ломать, а она, трава-то, тоже поди чувствуетъ по-своему: въ ней тоже душа.
— И еще другая премудрость есть,—продолжалъ этотъ пантеистъ, вынимая табакерку:—зашелъ ты въ лѣсъ—для тебя мертво все… И трава, и лѣсъ, и кусты—все мертво. Такъ я говорю? А это такъ кажется, потому что все со страхомъ затаилось отъ тебя—и козявка, и птица, и звѣрушка всякая. Ты, какъ чума, идешь по лѣсу-то… да! А вотъ, если ты этакъ гдѣ-нибудь затихнешь—все и покажется, со всѣхъ сторонъ подымется разное живье. И у всякой-то твари свой уголокъ есть, и у всякой твари свой порядокъ, и все на своемъ мѣстѣ. Даже это удивительно, что столько въ лѣсу разнаго живья. Человѣку вотъ тѣсно, другъ друга ѣдятъ, а тутъ какъ вода кипитъ: и червячокъ, и козявка, и мушка, и ящерица, и птица… Всякому свой предѣлъ. Такъ-то… А вотъ человѣку некуда дѣваться. Зачѣмъ?..
Этотъ странный разговоръ о захватывающей полнотѣ непосредственной жизни природы открывалъ цѣлое міросозерцаніе, гармоническое и цѣльное, которое всего труднѣе было бы подозрѣвать именно въ этомъ жалкомъ дьячкѣ, „послѣдней спицѣ въ колесницѣ“, какъ онъ самъ называлъ себя. Помню, какое сильное впечатлѣніе онъ произвелъ на меня именно этой цѣльностью. Великая жизнь природы раскрывалась въ подавляющемъ величіи, оттѣняя всѣ прорѣхи и зло спеціально человѣческаго существованія. Ѳомичъ въ этотъ моментъ являлся прозорливымъ поэтомъ, сливавшимъ свою мысль съ дыханіемъ самой жизни…
