— Да вѣдь это Параша-Кудрявая!..—съ удивленіемъ вскричалъ Павлинъ.—Вотъ напугала-то… Ахъ, ты,—ѣшь тебя мухи съ комарами!.. Ну, здравствуй, красавица…
— Была Параша, да чужая, не ваша…—отвѣтила свѣжимъ, низкаго тембра голосомъ красавица и все-таки не двинулась съ мѣста.
— А ты не сердись, умница… Нѣтъ, какъ ты напугала-то, Параша, да еще и на грѣхъ навела.
— Отстань, смола!—сердито окликнулъ его Ѳомичъ.
Избушка Ѳомича была сдѣлана изъ толстыхъ лиственичныхъ бревенъ, почти совсѣмъ вросла въ землю; изъ высокой травы горбилась одна крыша, покрытая дерномъ. Маленькая дверка придавала ей видъ дрянного погреба. Зато кругомъ горная трава росла въ ростъ человѣка: тутъ была и „медвѣжья дудка“, чуть не въ руку толщиной, съ бѣлыми шапками цвѣтовъ, и красноголовыя стрѣлки иванъ-чая, и душистый лабазникъ, и просто крапива. Лѣтомъ это былъ прелестный, совсѣмъ потонувшій въ зелени уголокъ, но какъ жилъ здѣсь Ѳомичъ зимой по цѣлымъ недѣлямъ—я не могъ понять. Внутри избушка еще сильнѣе походила на погребъ, да и сырость здѣсь вѣчно стояла невыносимая. Задняя половина была занята широкими нарами, налѣво отъ дверей, въ углу, стояла печь, сложенная изъ камней. Трубы не полагалось, поэтому весь дымъ скоплялся въ избушкѣ. Въ холодныя ночи спать въ ней было сущимъ адомъ: Дымъ ѣстъ глаза, дышать нечѣмъ, да еще настоящая банная температура. Однако самъ Ѳомичъ, обремененный вѣчными недугами, и лѣтомъ спалъ въ своей избушкѣ.
Мы, конечно, остались на воздухѣ и, первымъ дѣломъ, принялись за чай. Пока происходили эти предварительныя хлопоты, Параша продолжала сидѣть неподвижно и, обнявъ колѣна руками, сосредоточенно смотрѣла въ огонь.
— Чистая русалка!..—шепталъ Павлинъ, указывая на нее глазами.—И волосы свои распустила, и сама не шевельнется. А Ѳомичъ-то какъ за нее вступился!.. Двое поврежденныхъ сошлись!..
Въ лѣсу Павлинъ побаивался Ѳомича, потому что „чортъ его знаетъ, чего ему взбредетъ въ башку“, а теперь Ѳомичъ, видимо, былъ не совсѣмъ доволенъ нашимъ присутствіемъ, и это послѣднее обстоятельство заставляло Павлина снизойти до перешептыванья. Дѣйствительно, Ѳомичъ въ лѣсу являлся новымъ человѣкомъ, и можно было только удивляться этимъ превращеніямъ: приниженный дьячокъ оставался дома, а здѣсь былъ характерный и строгій человѣкъ, который ни одного слова не броситъ на вѣтеръ и не сдѣлаетъ шага напрасно. Ветхая рубашка изъ линючаго ситца, пестрядиные штаны, какіе-то лохмотья изъ рыжаго крестьянскаго сукна, на ногахъ громадные сапоги и неизмѣнная шапка на головѣ оставались тѣ же.
— Чаю хочешь, Параша?—предлагалъ Павлинъ, когда вскипѣвшій жестяной чайникъ былъ уже спятъ съ огня.
Этотъ вопросъ на мгновеніе вывелъ дурочку изъ неподвижности, и она съ какимъ-то удивленіемъ посмотрѣла на всѣхъ насъ, точно замѣтила наше присутствіе только сейчасъ.
— Чаю?!—повторила она вопросъ Павлина и сердито нахмурила брови.—Вонъ гдѣ чай-то,—прибавила она, мотнувъ головой на лѣсъ.—Кругомъ чай… и головками помахиваетъ… желтенькія головки.
