— У насъ съ тобой свой чай въ лѣсу растетъ,—объяснилъ Ѳомичъ.
— Лабазникъ пьете?—спросилъ Павлинъ.
— Лабазникъ и еще одну травку прибавляемъ. Надо полоскать тепленькимъ кишки—вотъ и чай.
Парама уже не слушала нашего разговора и опятъ погрузилась въ свое застывшее раздумье. Она упорно смотрѣла на перебѣгавшее пламя и подбрасывала иногда новое полѣно. Ей было на видъ лѣтъ сорокъ, можетъ-бытъ, больше. Полное, немного брюзглое лицо со старческимъ румянцемъ на щекахъ еще сохраняло на себѣ слѣды молодой красоты. Большіе, остановившіеся, сѣрые глаза имѣли такое напряженное выраженіе, точно Параша не могла чего-то припомнить. Одѣта она была въ синій раскольничій сарафанъ изъ домашней холстины, въ бѣлую рубашку и длинный ситцевый „запонъ“ съ нагрудникомъ—все это говорило о невидимой доброй рукѣ, которая одѣвала „божьяго человѣка“, можетъ-бытъ, отъ своихъ кровныхъ трудовъ, какъ особенно принято въ раскольничьей средѣ, гдѣ потайная милостыня цѣнится выше всего.
Послѣ утомительнаго охотничьяго дня сонъ буквально валилъ насъ съ ногъ. Павлинъ уже спалъ, свернувшись клубочкомъ около огня и не докончивъ ужина; я дремалъ рядомъ съ нимъ. Окружавшій нашу поляну лѣсъ при мѣсячномъ освѣщеніи казался гигантскими водорослями, а вверху теплился неизмѣримо-глубокій, вѣчно-подвижный и вѣчно-живой звѣздный океанъ.
— Завтра рано вставать…—говорила Параша, поглядывая на небо.
— Куда торопиться-то?—отвѣтилъ Ѳомичъ, набивая носъ табакомъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше… трава не ждетъ.
— Ну, ну… Надсадой не много возьмешь…
Еще разъ понюхавъ табаку, Ѳомичъ побрелъ своей разслабленной походкой въ избушку, а Параша осталась у огня. Я скоро заснулъ и вскорѣ увидѣлъ себя на морскомъ днѣ, въ обществѣ сказочной дѣвушки-чернавушки и царя водяного, а Павлинъ, съ гуслями въ рукахъ, пѣлъ необыкновенныя пѣсни, отъ которыхъ все водяное царство колебалось, и меня охватывалъ мертвый холодъ морской бездны.
Параша-Кудрявая принадлежала къ числу тѣхъ дурочекъ, какихъ оставило послѣ себя на уральскихъ горныхъ заводахъ крѣпостное право. Теперь этотъ типъ вымираетъ, вмѣстѣ съ крѣпостными дураками и разбойниками. Это знаменательный фактъ, который лучше всего характеризуетъ существовавшіе на заводахъ порядки.
О Парашѣ ходила такая легенда. Родилась она на Журавлевскомъ заводѣ и выросла въ сиротствѣ,—отецъ былъ сданъ въ солдаты, а тогда солдатская служба равнялась 35 годамъ. Звали ее Дарьей. Такъ и жила солдатка съ дочерью, черпая непокрытую ничѣмъ бѣдность и горе. Потомъ Даша подросла, выровнялась и стала красавицей писаной, какія попадаются только въ смѣшанномъ заводскомъ населеніи. И рослая, и высокая, и румянецъ во всю щеку, и тяжелая коса бѣлокурыхъ кудрей—однимъ словомъ, рѣдкостная дѣвка, а на такую приманку охотниковъ всегда много. Присмотрѣла Даша себѣ и жениха, оставалось только сходить къ заводскому приказчику на поклонъ и попросить разрѣшенія на свадьбу. Увидѣлъ крѣпостной приказчикъ Дашу и заартачился: погоди да не ходи, да некогда, да еще твое время не ушло! Пока дѣло такимъ образомъ тянулось, приказчикъ успѣлъ дать знать управляющему въ другой главный заводъ, Чернорѣченскій, гдѣ проживалъ тогда знаменитый въ уральскихъ лѣтописяхъ самодуръ-заводчикъ Тулумба-
