15 января. С этого дня, с этого счастливейшего дня жизни моей, началось для меня новое существование! Открылась перспектива блистательная, славная, единственная в своём роде и, к довершению благополучия, с воли и под покровительством могущественнейшего монарха в мире!
На четвёртый день выезда моего из Петербурга приехала я в Вильну, где и располагаюсь обмундироваться. Толпа жидов явилась ко мне с предложениями всякого рода услуг. В полчаса у меня было всё: квартира, услуга, портные; множество сукон, золотых шнурков, бахромы, сафьянов, треугольных шляп, киверов, султанов, кистей, шпор! одним словом, из комнаты моей сделали лавку с товарами, и мне оставалось только выбирать. Жиды говорили все вдруг и оглушали меня; я не знала, что делать, пока один, проворный, не сказал мне потихоньку: «Вы не избавитесь от них иначе как выбрав себе фактора; тогда он выпроводит тотчас всю эту сволочь и приведёт вам купца, у которого вы купите всё, что вам надобно, за весьма сходную цену». Я спросила, что такое фактор? — «Фактор, отвечал жид, есть род слуги проворного, усердного, сметливого, неутомимого и до невероятности дешёвого. Угодно вам иметь такого слугу?» Я сказала, что именно такой мне и надобен, и просила его выбрать. — «Зачем выбирать, сказал жид, я сам буду вашим фактором!» Он объявил всей толпе своё звание и тотчас вступил в отправление своей должности, отослав всех искателей факторства и сговорясь с купцами, разумеется тоже евреями, обмануть меня со всею возможною бессовестностию. Я, как и все, заплатила дань, сбираемую этими плутами с молодости и неопытности: мундир мой был сшит прекрасно! всё моё гусарское одеяние блистало вкусом и богатством. Дешёвый слуга мой за шестидневную услугу свою взял от меня только один рубль; но зато и в полк приехала я с одним рублём, оставшимся мне от двух тысяч, которые поглотила Вильна посредством усердного, дешёвого слуги моего.
Я приехала в Ковель. Подорожная моя только до этого места; однако ж полка Мариупольского здесь нет, он квартирует в Луцке и его окрестностях; я не знаю, что мне делать! Луцк от Ковеля в пятидесяти верстах; денег у меня один рубль, за который, верно, никто не повезёт меня до Луцка, также и в Ковеле жить, до случая выехать, без денег нельзя. Обдумывая как бы выйти из неприятного положения своего, услышала я хлопанье бича и, взглянув в окно, увидела даму, едущую в бричке прямо к той корчме, в которой я была; жидовка побежала отворить двери. Вошла дама лет тридцати, хорошо одетая, и тотчас обратила на меня своё внимание; она стала говорить со мною и, узнав, что я офицер полка, квартирующего у них в соседстве, хотела было что-то спросить о знакомых ей офицерах; но жидовка не дала ей времени на эти расспросы и тотчас сказала, что я новый офицер, никого ещё в полку не знаю и не имею средств доехать в штаб, потому что подорожная моя только до Ковеля, а штаб, как ей известно, стоит в Луцке; и что панна Новицкая хорошо бы сделала, если б взяла молодого гусара в свою бричку и довезла бы его с собою до местечка Голоб, а там он будет уже дома, потому что в Голобах стоит Мариупольский эскадрон. Всё это проговорила она одним духом и так проворно, что ни я, ни панна Новицкая не успели опомниться, как увидели себя в необходимости ехать вместе. Для меня это было приятно: я тут видела одну возможность избавиться хлопот; но девица, которой предлагают взять к себе в повозку молодого гусарского офицера и ехать с ним тридцать вёрст одной, могла прийти в замешательство; однако же, к чести панны Новицкой должно сказать, что она без малейшего принуждения и с самою любезною вежливостью тотчас предложила мне место в своей бричке. В два часа панна Новицкая окончила дела свои, состоявшие в покупке сахара, чая, шоколада и тому подобных вещей. Мы поехали. Девица расположена была разговаривать со мной и зачинала несколько раз; но я отвечала только — «да» и «нет»! и то не всегда кстати, потому что, не любя польского языка, я не старалась ему научиться и была в страшном затруднении от говорливости моей спутницы; я чувствовала странность моего обращения, но не знала, как пособить этому горю и продолжала молчать. Бедная Новицкая! судьбе угодно было, чтобы из всех гусар, самый неловкий достался ей товарищем в дороге! Наконец и она замолчала, стала зевать, прислонилась головой к подушке и — заснула! Таким приятным образом доехали мы до местечка Голоб. Новицкая тотчас проснулась и приказала кучеру ехать к квартире ротмистра Агеева. Повозка понеслась, прыгая по ухабам, и остановилась перед небольшим выбеленным домиком. — «Вот квартира вашего ротмистра», — сказала Новицкая, вежливо кланяясь мне; я покраснела от глупой роли, какую играла с доброю девкою; хотела было сказать свою благодарность по-польски, но боялась наговорить вздору и от этого опасения ещё более покраснела. Наконец я вышла молча из повозки, поклонилась панне, тоже безмолвно, и добрые кони умчали мою спутницу к крыльцу огромного дома господского.
В квартире ротмистра никого не было, кроме одного денщика его. Агеев уехал в штаб. Подавая мне чай, старый гусар спрашивал: «Ваше благородие, ночуете здесь или поедете далее?» Узнав, что ротмистр не прежде двух дней возвратится в эскадрон, я решилась переночевать в его квартире. Расспрашивая денщика, узнала я, что Голобы принадлежат вдовствующей воеводине Вильги или Вильжине, как называют её поляки; что эта старая дама лет восьмидесяти, весьма гостеприимная и благодетельная; что у неё живёт очень много бедных шляхтянок, молодых и прекрасных, которых она выдаёт замуж на свой кошт, и что офицеры этого эскадрона часто обедают у неё; но что никогда ни одного бала не было и не будет в её доме. — «Почему ж?» — спросила я словоохотного гусара. — «А потому, ваше благородие, отвечал он, что сын помещицы, молодой пан Вильга, лишился жены, которую любил страстно; эта потеря расстроила его здоровье и несколько рассудок, так что он убегает всех вообще людей, не исключая матери и детей своих».
На другой день очень рано утром, увидела я у крыльца плетёный короб, стоящий на дровнях, запряжённых парою иссохших лошадей. Вошедший гусар, ставя на стол завтрак, сказал: «Курманка готова, вашему благородию!» Чтоб не открыть своего невежества, я не спросила, что за зверь курманка и почему именно для меня она готова? Позавтракав, я сказала гусару: «Узнай, пожалуйста, скоро ли будут мне лошади?» — «Они уже готовы! вот курманка стоит перед крыльцом», — отвечал гусар, указывая рукою в окно. Наконец загадка объяснилась: этот плетёный короб называется курманка; думаю, однако ж, тогда только, когда запряжён лошадьми, а без них он опять делается коробом. Как бы то ни было, но в нём должно мне ехать в штаб. Счастие! будь ко мне милостиво! Сделай, чтобы я не встретилась ни с кем из будущих моих сослуживцев! Я совсем не блистательным образом вступаю в полк!
Я села в свой короб, наполненный соломою; невзнузданные лошади побежали рысью, и ямщик во всю дорогу махал над ними длинным прутом и кричал: «Вью! вью! исс! исс!..» Видно, это их способ понуждать к бегу своих лошадей.
Луцк. Приехав в этот город, я остановилась, по обыкновенно всех проезжих и приезжих, в корчме; оделась, как будто в строй, и пошла явиться к батальонному начальнику, майору Ды́мчевичу. Я отдала ему пакет, данный мне графом Ливеном. Прочитав, Дымчевич сказал мне: «Подите к полковому адъютанту, скажите ему, что я велел поместил вас в мой эскадрон. Бумаги эти отдайте ему». После этого он сделал мне несколько вопросов о нашем несколько великом князе Константине Павловиче и, видя, что я ничего о нём не знаю, повторил своё приказание, чтобы я шла к адъютанту, а от него тотчас отправилась в эскадрон.
Мне должно было отдать свой последний рубль, чтоб доехать в Рожища, где квартирует эскадрон Дымчевича. Командующий этим эскадроном, штабс-ротмистр, принял меня с начальническою важностью, которая однако ж ему очень не пристала, как по незначимости его звания, так и по наружности; он чрезвычайно мал ростом, курнос, и выражение лица простонародное. Первый вопрос его был: «Есть ли у вас верховая лошадь?» — Я отвечала, что нет. — «Надобно купить», — сказал он. — «Мне кажется, что я имею право взять казённую?» — «Имеете; но на одной казённой лошади гусарскому офицеру служить нельзя. Вам должно иметь три лошади: для себя, для денщика и вьюков, и заводную». Я сказала, что у меня нет денщика и нет денег на покупку лошадей. — «Денщика дадут вам завтра, если вам угодно, а есть или нет у вас деньги, до этого никому нет надобности; но лошади у вас должны быть непременно. Теперь извольте ехать в селение Березолупы и принять командование четвёртым взводом до возвращения его настоящего командира, который теперь в отпуску…» Не находя большого удовольствия в компании этого чудака, я тотчас уехала в своё село. Мне отвели ту же квартиру, которую занимал Докукин, в доме помещицы этого селения. Пани старостина приняла меня с материнскою ласкою и просила, чтобы я обедала всякий день у неё: «Потому, говорила она, что, как вижу, у вас своего повара нет». Старостина совсем не отличает меня от своих двух внуков, двенадцатилетних мальчиков. Как им, так и мне даётся одна чашка тёплого молока поутру. Живём мы почти в одной горнице; только дощатая перегородка отделяет мою кровать от их постелей; они молятся, учатся, кричат, стучат, бранятся, как будто меня тут и нет; сверх того, шалуны всякое утро, как милости какой, просят позволения вычистить мои сапоги, чему и я с своей стороны очень рада.
Г-н Мальченко предлагает мне купить у него лошадь за сто рублей серебром, с тем что денег он подождёт, пока пришлют мне из дому. Я согласилась. Лошадь привели; она была бы сносна, если б не так странно держала уши. Мальченко расхваливает её чрезвычайно… Мне стыдно было сказать ему, что у его лошади уши висят на обе стороны, и покупка совершилась. После этого Мальченко спросил меня, умею ли я делать приёмы карабином, и когда я сказала, что не умею: «Надобно учиться, сказал он, это необходимо! Вы должны знать то, чему обязаны будете учить солдат. Прикажите кому-нибудь из старых гусар показывать вам все действия карабином; недели в две вы будете уметь: это очень нетрудно».
У старостины есть внучка лет восемнадцати, недурна собою, но самых нелепых наклонностей: она готова влюбиться и влюбляться во всякого — в мужика, кучера, лакея, повара, офицера, генерала, попа, монаха! Теперь предметом её нежности учитель её братьев, жёлтый, сухой, отвратительный педант! и она, чтоб быть вместе с этим Адонисом, целое утро сидит в нашей комнате.
Всякое утро приходит ко мне старый Гребенник, фланговый гусар моего взвода с карабином, и я более часа учусь делать «от ноги», «на плечо», «на караул»; приём «от ноги» очень труден для меня; я делаю его неловко и не проворно, что весьма не нравится моему наставнику. Он всякий раз, командуя — «от ноги!» прибавляет: «Не жалейте ноги, ваше благородие! бросайте смелее!» Я попробовала послушать его и не жалеть, как он говорит, ноги, но так жестоко ушибла её прикладом, что чувствовала боль целый месяц. Наконец я выучилась действовать карабином.
Император Александр приказал мне писать к нему обо всём, в чём буду иметь надобность, через графа Ливена. И так я писала к графу, что прошу пожаловать мне пятьсот рублей. Через два месяца я получила их, но не через Ливена; граф Аракчеев прислал мне их и писал, чтобы я во всех моих надобностях относилась уже к нему, потому что он заступил место Ливена при государе. Получа деньги, я заплатила свой долг Мальченку и теперь не знаю, что делать с своей вислоухой лошадью. Кроме этих проклятых ушей, у неё есть ещё и странные норовы: она нейдёт от лошадей, становится на дыбы и в галоп начинает всегда с задней ноги.
Полку Мариупольскому велено собраться близ Луцка. Здесь будет его смотреть корпусный командир наш Дохтуров. Но прежде этого мы должны будем выдержать экзамен перед дивизионным начальником своим графом Суворовым. Вот мы и выступили на зелёную равнину в белых мундирах, блистающих золотом и с развевающимся перьями на киверах; в этом комнатном наряде, белом с золотом, многие из нас похожи более на красных дев, нежели на мужественных солдат, а особливо те, которые, подобно мне, имеют не более восемнадцати лет.
Надобно думать, что вислоухий конь мой был всегда в шеренге, потому что начальническая роль, которую пришлось ему играть, приметно ужасала его; он старался втереться во фронт, пятясь туда задом, и когда я колола его острыми шпорами, чтоб заставить податься вперёд, то он крутил головой и становился на дыбы. Судя по этому началу, я ожидала убийственных выходок от него, когда начнутся манёвры. Так и случилось: граф проехал мимо всего нашего полка шагом, осмотрел внимательно весь фронт и, отъехав после несколько шагов вперёд на середину полка, сказал громко: «Господа офицеры!» Всё блестящее сонмище понеслось с быстротою ветра к своему начальнику; но мой дьявол, не прежде как получа от меня несколько жестоких ударов саблею и брыкнув задними ногами, пошёл меланхолическим галопом, помахивая плавно ушами. Суворов имел снисхождение дождаться, пока я присоединилась к товарищам; тогда он отдал нам свои приказания, которые состояли в том, какие именно манёвры будут делаться при Дохтурове и что после чего. «Теперь уже, господа, — прибавил граф, — мы сделаем только репетицию, извольте стать по местам!» Всё полетело к полку; на этот раз и я неслась вихрем. Стали перед фронт, выровнялись; раздалась команда: «Повзводно! левые плечи вперёд! марш!» Весь полк сделал это движение ровно, стройно; но мой демон зачал пятиться, брыкать, фыркать и крутить со всех сил своей вислоухою головой. Не предвидя доброго конца такому началу, я велела взводному унтер-офицеру стать на моё место перед взводом и, дав два или три каких только могла сильных фуктелей своей лошади, заставила её нестись со мною стремглав по дороге к Луцку. Суворов, видя эту сцену, сказал только, усмехаясь: «Молодой офицер не хочет с нами учиться».
Манёвры перед корпусным начальником кончились для меня безбедственно; батальонный командир дал мне свою лошадь. После смотра и ученья пошли все офицеры обедать к Суворову. Как пленительно и обязательно обращение графа! Офицеры и солдаты любят его, как отца, как друга, как равного им товарища, потому что он, в рассуждении их, соединяет в себе все эти качества.
Скоро минет три года, как я оставила дом отцовский! как желала бы я увидеться с батюшкой! Теперь мы выступили в лагерь на шестинедельное ученье; но когда придём опять на квартиры, я попрошусь в отпуск.
Сегодня я, к стыду моему, упала с лошади! Я могла бы сказать — и к несчастию, потому что упала тогда, как весь полк шёл в атаку. Подъямпольский дал мне свою лошадь, молодого, игривого жеребца; манёвры наши оканчивались благополучно, оставалось только сделать атаку целым полком. При команде: «С места! марш! марш!» — лошадь моя поднялась на дыбы! прыснула вперёд; от сильного движения этого ножны сабли моей оторвались с переднего ремня и попали между задних ног лошади, которая на всём скаку стала бить и с третьего подкида перебросила меня через голову на землю. Я упала и в ту ж минуту потеряла память. Полк остановили в один миг, что было нетрудно с людьми и лошадьми, так превосходно выученными. При первом командном крике: «Стой!..» — полк остановился как вкопанный. Офицеры подняли меня с земли, расстегнули мой дулам или дуломан, развязали галстук и кричали, чтоб лекарь скорее пустил кровь! Но, к великому счастию моему, я пришла в память; хлопоты и дальнейшее раздеванье кончилось. Я повязала опять галстук, застегнула дуломан, скинула изорванную портупею и села опять на лошадь; но уже не училась, а ездила просто за полком. Когда ученье кончилось, Ды́мчевич подозвал меня, и, когда я подъехала к нему, то он, отделясь от офицеров, поехал со мною и стал говорить: «Вы сегодня упали с лошади..?» Я хотела было сказать, что лошадь сбила меня. Он повторил суровым голосом: «Вы упали с лошади! только вместе с лошадью может упасть гусар, но никогда с неё. Не хочу ничего слышать! Завтра полк идёт на квартиры; поезжайте завтра же в запасный эскадрон к берейтору и учитесь ездить верхом».
Местечко Туриск. Я живу у нашего полкового берейтора, поручика Вихмана, и каждое утро часа полтора езжу верхом без седла, на попонке, и вечером с час. Мне здесь очень весело; Вихман и я проводим целый день у подполковника Павлищева, командующего запасным эскадроном. В семействе Павлищева меня любят и принимают, как родного. Старшая дочь его прекрасна, как херувим! Это настоящая весенняя роза! Чистая непорочность сияет в глазах, дышит в чертах невинного лица её. Она учит меня играть на гитаре, на которой играет она превосходно, и с детскою весёлостию рассказывает мне, где что видела или слышала смешного.
В здешнем костёле есть икона Наисвентшей Панны, то есть Марии Девы, с младенцем у ног её, опирающимся на глобус. Об этом образе носится предание, что он написан по желанию прежнего владетеля Туриска, князя Осолинского. Князь этот страстно влюбился в дочь одного крестьянина; развёлся с женою своей, урождённою княжной О.; дал своей любовнице воспитание, приличное знатной даме, и женился на ней. В первый год брака у них родился сын; счастливый князь, желая везде видеть образ страстно любимой жены и сына, приказал написать икону Богоматери, дав изображению её черты молодой княгини своей. Я долго рассматривала этот образ. Княгиня прелестна! у неё кроткая и пленительная физиономия. Ребёнок её обыкновенное хорошенькое дитя. Смерть их обоих была ранняя и трагическая. Сильные и гордые О., видя, что рождение сына делало прочным супружество Осолинского с крестьянкою и потеряв надежду видеть первую княгиню Осолинскую на прежнем её месте, велели отравить мать и сына. Предметы нежной привязанности Осолинского погибли в глазах его лютою смертию, и он, хотя пережил свою потерю, но, возненавидев свет, отказался от него и пошёл в монахи. Имение перешло в руки графов Мошинских, и теперь владеет им один из них, весьма уже старый человек. Я видела также портрет первой жены Осолинского, княжны О.: какая трогательная красота! печаль и задумчивость рисуются в чёрных глазах её; тёмные тонкие брови, розовые уста и лицо бледное, но миловидное, и которого все черты выражают вместе ум и кротость, чрезвычайно очаровательны. Удивляюсь Осолинскому!
Я продолжаю брать уроки верховой езды; к досаде моей, Вихман страстный охотник, и я волею или неволею, но должна ездить вместе с ним на охоту. Кроме всех неудобств и неприятностей, соединённых с этою варварскою забавою, жалостный писк терзаемого зайца наводит мне грусть на целый день. Иногда я решительно отказываюсь участвовать в этих смертоубийствах; тогда Вихман стращает меня, что если не буду ездить на охоту, то не буду уметь крепко держаться в седле. Охота — единственный способ, говорит он, достигнуть совершенства в искусстве верховой езды; и я опять отправляюсь скакать, сломя голову, по каким-то опушкам, островам, болотам и кочкам и мёрзнуть от мелкой изморози, оледеняющей мою шинель и перчатки, и наконец отдыхать в какой-нибудь развалившейся избушке и есть ветчину, которой противный солёный вкус заставляет меня тотчас, как только возьму её в рот, опять выбросить и есть один хлеб. Эти охотники какие-то очарованные люди; им всё кажется иначе, нежели другим: адскую ветчину эту, которой я не могу взять в рот, находят они лакомым кушаньем; суровую осень — благоприятным временем года; неистовую скачку, кувырканье через голову вместе с лошадью — полезным телодвижением, и места низкие, болотистые, поросшие чахлым кустарником — прекрасным местоположением! По окончании охоты начинается у охотников разговор об ней, суждение, рассказы — термины, из которых я ни одного слова не разумею. Забавные сцены случаются в компания господ охотников! Из самых отчаянных у нас: Дымчевич, Мерлин, Сошальский и Вихман. Думаю, что и умирающий человек захохотал бы при виде Дымчевича, который, слушая лай гончих, напавших на след, растрогивается, плачет, потирая слёзы, говорит: «Бедные гончие!» Недавно ехал он на гулянье в коляске с старшею дочерью Павлищева и, увидев зайца, бегущего через поле, пришёл в такое восхищение, что, забыв присутствие дамы, отсутствие собак и совершенную невозможность гнаться в коляске за этим зверьком, зачал кричать во весь голос: «Ату его! ату!.. го, го, го!!» Внезапный восторг его перепугал девицу, кучера и даже лошадей!
В полк приехал новый шеф, Миллер-Закомельский. Он тотчас потребовать меня в штаб. Я должна была оставить прекрасное общество запасного эскадрона, которое я чрезвычайно полюбила; Миллер требовал меня для того, чтоб сказать, что меня уволили в отпуск на два месяца, и узнать, для чего я не просилась по команде, а прямо от государя? Я отвечала, что имея на это позволение, я воспользовалась им для того только, чтоб скорее подучить отпуск! Миллер приказал мне ехать в Дубно к графу Суворову, говоря, что я найду там Комбурлея, житомирского губернатора, от которого мне должно взять подорожную.
Дубно. Граф приготовляется дать пышный бал завтрашний день и сказал мне, что прежде окончания его празднества я не получу подорожной и что я должен танцевать у него; что он вменяет мне это в обязанность. Выслушав всё это, я пошла к адъютанту его, графу Каховскому, где нашла многих офицеров своего полка; они пили чай. Вскоре пришёл к нам и Суворов в шлафроке и туфлях; он лёг на постель Каховского, говоря, что ушёл от нестерпимой возни и пыли, которую подняли, выметая, обметая и убирая целый дом для завтрашнего торжества. Каховский подал ему стакан с чаем; часа через два Суворов ушёл к себе, а в горницу Каховского принесли целый воз соломы, разостлали по полу, закрыли коврами, на которые бросили несколько сафьянных подушек и таким образом составили обширную постель для гостей Каховского. Пожелав доброй ночи моим сослуживцам, я ушла в трактир, где остановилась. Дочь трактирщика, панна Добровольская, отперла мне стеклянные двери, ведущие с улицы прямо в залу: «Я давно жду вас ужинать, — сказала она, — у нас сегодня никого нет; пойдёмте ко мне в горницу!» Я пошла с нею в её комнату, куда принесли нам рябчиков, яблоков, белого хлеба, варенья и полбутылки малаги, которую мы всю и выпили.