В современном настроении русской «внутренней политики», русской мысли и русского общественного мнения с особенной рельефностью проступает одна яркая характеристическая полоса, а именно: из всех сфер и предметов ведения и практики наиболее острый и живой интерес отдается у нас вопросам и явлениям общественной нравственности.
Положим, люди везде и во все времена интересовались более всего своими собственными нравами и явлениями своего социального устройства и быта, тем не менее, по некоторым данным, мы имеем основание заключить, что русское общество никогда еще, кажется, не было так озабочено состоянием своей нравственности или, говоря термином социологов — состоянием «гигиены своего общественного союза», как в наши дни. Это можно видеть на каждом шагу, в многочисленных примерах. Забота и интерес по отношению к социально-нравственной области решительно охватили всё и всех, хотя и выражаются в крайне разнообразных, взаимно сталкивающихся направлениях и формах.
С высоты Престола, с амвона церковного проповедника, с трибуны прокурора, с кафедры профессора и публичного лектора, в административных «программах», циркулярах и мероприятиях, в общественных «совещаниях», в руководстве системой народного образования, в книгах, журналах и газетах, — словом, повсюду идет оживленная, тревожно обличительная и охранительная агитация около расшатанных, по-видимому, основ индивидуальной, семейной и общественной нравственности и права. В этом сходятся все наши «партии», все «направления», литературные и политические, от крайних «консерваторов» до крайних «либералов» и даже «анархистов», которые тоже, ведь, пропагандируют и действуют во имя нравственного идеала, только по-своему понятого.
Всего нагляднее выражается преобладание этого всезахватывающего настроения, конечно, в литературе и журналистике. Возьмем, напр., ежедневные газеты. В каждом их листке самое видное место занимают ныне нескончаемые отрицательные факты и аномалии наших семейных и общественных нравов, наряду с их «освещением», констатированием их источников и указанием на меры к их искоренению. В этих фактах и аномалиях — «злоба» каждого дня, в них подзадоривающий интерес каждого печатного листка, каждой устной беседы. Газета считается «неинтересной», если в её ежедневном меню не преподносится благосклонным читателям какой-нибудь, более или менее крупный криминал, какой-нибудь скандал или «происшествие», приправленные пикантным соусом.
Смешно сказать, пришло к тому, что самое слово факт стало означать на газетном языке как бы синоним закононарушения или скандала. Ежели «факт», то читатель непременно ждет — либо кто-нибудь проворовался, либо когда-нибудь на бок скулу своротили в приятельской беседе, либо кого-нибудь прирезали, либо кто-нибудь сам себе пулю всадил в лоб в припадке меланхолии, — вообще, что-нибудь в подобном хищническом и членовредительном роде. И чем крикливее и возмутительнее такие «факты», тем острее возбуждаемый ими интерес публики, тем оживленнее по поводу их толки, тем бойчее расходятся те газеты, в которых они описаны с возможно большей обстоятельностью. Являются попытки — и весьма нередко — эксплуатировать эту алчность общественного любопытства к картинам человеческого падения, человеческой порочности и злобы. Выработался особый род протокольной литературы, специализирующей картинное, циническое, до последней нитки разоблачающее изображение разного рода преступлений, скандалов, семейных драм и романов, с фотографическими портретами их героев и действующих лиц.
За газетами втягиваются в ту же колею «толстые» и тонкие журналы, каждый, конечно, с своей точки зрения и с большей или меньшей степенью серьезности и брезгливости.
Поэты, романисты, драматурги, сатирики, критики, публицисты и ученые исследователи всех без различия лагерей одинаково посвящают ныне свои перья главным образом социальным болезням и нарушениям в общественном организме, а также типичным отступлениям и искажениям характера современного человека и гражданина. В беллетристических произведениях всякого рода фигурируют на первом плане отрицательные типы: казнокрады, спекулянты, кулаки и мироеды, банкократы и банкокрады, карьеристы, «червонные валеты», развратники, падшие женщины и т. д., включительно до «граждан ретирадных мест», по саркастическому определению г. Щедрина. С другой стороны, в работах публицистических и социологических, в исследованиях современного юридического и экономического быта, общественная мысль опять-таки сосредотачивается главным образом на болезненных явлениях и симптомах разложения, глубоко разъедающих, будто бы, организм нашего общества в самых его основах и учреждениях. «Никогда, — говорит один проницательный наблюдатель, — не было потрачено столько усилий на разъяснение принципов собственности, семейственности и государственности, никогда с такою настойчивостью, с такими угрозами не было говорено о необходимости ограждения этих принципов».
Если это так, то — естественно — эта боязнь, эта забота об «ограждении» выходят из основания, что указанные принципы поколеблены, что их авторитету грозит опасность. Словом, во всей литературе стоит какой-то стон отчаянья, какая-то мрачная хандра — хандра повальная и признаваемая, даже обязательной для каждого граждански мыслящего человека, потому что нечему радоваться, и радость в наши дни просто постыдна, по мнению одного критика-публициста. Все органы периодической прессы за последнее время, писатели всех направлений и оттенков, от Некрасова и Щедрина до Каткова и кн. Мещерского единодушно сходились в отрицательном отношении к современной русской действительности. Для всех наш век — век глубокой порчи, русское общество представляет печальное зрелище разложения, упадка морального и умственного, жизненной импотенции и апатии; русский современный человек — «живоглот»: вот его настоящий термин, по определению некоторого «охранительного» органа. Моралисты всех лагерей приходят в ужас от какой-то эпидемии краж, грабежей и всякого рода «хищений» — и не столько тех, которые не уходят от возмездия правосудия, сколько — совершаемых с несравненно большей наглостью, в оболочке права и законности, «под видом честных спекуляций», как выразился поэт. Им кажется — и они это часто повторяют, — что никогда еще русское общество не выбрасывало из себя такую массу заведомых и маскированных хищников, преступников и негодяев, что никогда еще у нас, как заметил один публицист, «нравственное слабоумие» и «нравственная одичалость» не доходили до такой чудовищной степени.
«Наше общество живет ложью и неправдой во всём — в коммерции и в дружбе, в службе и в воспитании детей», говорит другой публицист из другого лагеря.
«Наше общество — читаем у третьего — поклоняется силе, идея права чужда ему; идея права — это rara avis[1] в мире, для большинства — это вполне terra incognita[2]. Вот почему у нас и воруют. Есть все побудительные причины красть: жажда почести, богатства, силы, роскоши, и — ничего, что бы удерживало от кражи: ни прочных идеалов, ни системы нравственности, ни карающего общественного мнения»…
«Общество обратилось в прах! — гремит с кафедры, словами Ройе-Коллара, известный профессор-публицист. — Нам остаются воспоминания, сожаления, утопии, безумства и отчаянье»… И затем на вопрос: «как мы живем?» — отвечает: «Мы сходим с ума, мы топимся и стреляемся, мы попросту складываем руки, превращаясь в живых мертвецов. Не настало ли время оглянуться на себя и проверить хоть часть своих пороков и предрассудков»?.. Главную причину того, что мы превратились в «живых мертвецов», что в наши дни процветают торгашество, темные банковые операции, синекуры в железнодорожных и кредитных учреждениях, и что в результате, вместо трудовой личности, общество вырабатывает тип хищника, — оратор видит в «отсутствии нравственного содержания» в современном обществе, в «забвении им идеалов».
«Характеристическое явление нашего времени, — отзывается на тот же вопрос распространенная газета, — это именно мелочность, недоразумения, раздуваемые в серьезные столкновения, яростная полемика из-за выеденного яйца, хаотическое смешение голосов и потребностей, легкомысленное сомнение и еще более легкомысленное отношение к первейшим интересам государственной жизни. Отсюда хапанье одних и бездействие других, отсюда смешение понятий не только о нравственности, но о добре и зле, отсюда предпочтение личного интереса государственному и общественному, отсюда что-то затхлое, отличающееся противной посредственностью, чем-то вроде полудела, полумеры, полухарактера; но всё это вместе порождает вредные шатания, вредную апатию всюду»…
«Повреждение нравов, — с своей обычной язвительностью бичует наше время маститый сатирик, — усложнилось повреждением умов». Вдруг все понятия спутались, старые подпорки, на которых созидалась семейная и общественная нравственность рухнули; открылось широкое, просторное раздолье для разнузданных похотей стяжания, распутства и безумия. Выдвинулось «порождение новых веяний времени из укромных уголков, в которых оно скрывалось, и — предстал на суд публики целый ряд существ, изнемогающих под бременем праздности и пьяной тоски, живущих со дня на день, лишенных всякой устойчивости для борьбы с жизнью и не признающих иных жизненных задач, кроме удовлетворения вожделений минуты»… Закралась неясность в понятия о различии между чужим и своим. Начались кражи везде, и от них ничто не спасает: ни коллегиальные порядки, ни контроль, ни замки́… Всюду вопль: «унесли!» — и «червонный валет» созрел, отшлифовался и выработался окончательно.
Поэт, вдохновленный «музой мести и печали», с тою же беспощадностью и жгучей горечью клеймит современное общество громовым, негодующим стихом. С едким сарказмом осуждает он всю эпоху, весь её хваленый «прогресс». Да! — восклицает он:
|
...прогресс подвигается, |
И как же иначе, когда «блаженство падения» стало «конечной целью» современного мудреца, когда —
|
Нынче тоскует лишь тот, |
а, на пиру у жизни, в красном углу, по праву «соли земли» заняли места рыцари
|
.... шайки той, |
Эта картина алчной хищности, огульной безнравственности, упадка гражданской доблести и апатичной бесчувственности измельчавшего, пресмыкающегося перед грубой силой и золотым мешком, современного общества вырывает из груди поэта вопль отчаянья и проклятья:
«Бывали хуже времена, но не было подлее!» подводит он, огненной чертой, как бы итог своим скорбным наблюдениям.
Мы могли бы продолжить до бесконечности выдержки в таком духе из всего того, что высказано нашей новейшей литературой в улику времени; но и приведенных цитат довольно, чтобы утвердить читателя в верности нашего замечания о преобладающей струе в современном настроении русской мысля. Несомненно, что мысль эта в данную минуту насквозь проникнута отрицанием и протестом по отношению к жизни и её укладу, и, быть может, никогда еще протест этот не достигал такой остроты, такой настойчивости и непримиримости. Нет почти такого жизненного явления, нет такой общественной сферы, на которых глаз наблюдателя мог бы отдохнуть, под углом зрения современной русской протестующей мысли. В своей собственной области — в литературе — эта мысль является такою же воинствующею, ничем недовольною, самобичующейся и самоотрицающейся мученицей. Во всех почти органах текущей прессы читаем жалобы на упадок современной русской литературы — упадок глубокий и всесторонний, как в моральном и умственном, так в эстетическом и культурном отношениях. И доверчивому читателю думается, что наша литература в самом деле никогда еще не была такой жалкой и деморализованной, такой тощей и бедной талантами, знанием и гражданскими добродетелями!
Чувствуется кругом какой-то безнадежный, неприглядный хаос; куда ни взглянешь, расстилается какое-то мертвое царство, полное гнили и разложения… «Культурные» люди утратили идеалы, возвышающие дух человеческий, изверились и изжились, измельчали и исподлились; внизу — народ коснеет, по выражению поэта, «в тупом терпении», мраке и нищете — наследии долгого рабства… Дряхлый, изможденный общественный организм переживает томительный момент агонии, и над его больным телом реет одно только хищное к падали, зловеще каркающее воронье, да раздается в затхлом, смрадном воздухе вопль и плач Иеремии.
Таково в общих чертах мрачное впечатление современной русской действительности, как она отражается в своем зеркале — литературе! Спрашивается, в какой же степени это зеркало верно? Откуда это разъедающее недовольство жизнью, это отрицательно мизантропическое к ней отношение? Вправду ли современная русская действительность настолько печальна и хаотична, что и не может дать иных, более светлых впечатлений, или — перед нами ничто иное, как «литературная хандра», по определению г. Е. Маркова? Вот вопросы, имеющие общий интерес и в частности, для нашей задачи, составляющие исходную точку! Обойти их мы не можем.
Чтобы ответить на них удовлетворительно, необходимо прежде всего определить уровень предъявляемых жизни требований и запросов со стороны господствующих в области мысли социально-политических идеалов и принципов. Само собой понятно, что от степени высоты и прихотливости критериума, выработанного на основании этих теоретических начал, зависит тот или другой ответ. Легко может статься, что с объективно исторической точки зрения поэт и не прав, сказавши, что «подлее» нашего времени ничего еще в русской жизни не было; может быть, по справке с фактами прошлого, нашлись бы времена столько же и даже еще более «подлые». Но дело в том, что критериум общественной мысли и общественной совести для нашего времени может быть гораздо выше, взыскательнее и активнее, чем он был во времена предшествовавшие. И на то весьма похоже.
Несомненно, что русская мысль (а следственно и совесть), безостановочно прогрессируя и в глубь и в ширь, достигла в наши дни своего высшего развития, сравнительно с предшествовавшими своими фазами. Развиваясь, как всегда, преимущественно теоретически и далеко опередив, поэтому, опыт и прогресс русской действительности, относясь к ней сыздавна, в силу своего исторического призвания, критически и в духе отрицания, она развернула перед нашими глазами такие широкие перспективы, что, стоя на их высоте, мы уже не в состоянии успокоиться на «полуделах», «полумерах» и «полухарактерах». Оглянитесь кругом, — вы увидите, что все жизненные основы и подпорки, еще вчера казавшиеся незыблемыми, все прописные правила вековой морали, на которых, казалось, еще вчера так прочно покоились наши семейные и общественные отношения, — словом, весь почти строй нашего социального, юридического и экономического быта обращен в руину беспощадным анализом и проверкой воинствующей мысли. Правда, сама жизнь, с своей стороны, надломила и дискредитировала многие, так называемые, «краеугольные камни», нашего общественного здания. В то же время и те традиционные недвижные три кита, на хребтах которых твердо стояла столько веков русская земля, всё более и более теряют свою устойчивость в народном сознании и шаг за шагом вытесняются из него хлынувшим в народ потоком новых понятий и требований.
Бесспорно, что повсюду — и вверху и внизу — идет в наши дни глубокое шатание и ломка, повсюду совершается болезненный процесс перерождения, среди хлама и обломков разлагающихся форм старого уклада. Но, как всегда случается в такие переходные эпохи, в обществе происходит необыкновенная путаница понятий, стремлений и интересов. Никто не отдает себе ясного отчета, куда именно надо идти, чего бояться, в чём правда и спасение, где друзья и где враги? В периоды такой сумятицы и брожения старое зло, между тем, цепко и быстро прилаживается к изменяющимся жизненным условиям, меняя только личину и образ действий, и, чувствуя себя в опасности, разнуздывается окончательно и старается заглушить угрожающие его авторитету молодые всходы нового плодотворного жизненного начала, которые и испытывают, вследствие этого, целый ряд искажающих их натуру наносов и прививок, а иногда и совсем чахнут.
Отсюда, исход переживаемого обществом брожения и преобразовательной ломки может, при известных условиях, получиться крайне неблагоприятный в интересе искомой правды и в посрамление застарелой кривды. Правда может остаться по-прежнему не в авантаже, а кривда, более тонкая и рафинированная, по-прежнему пребудет хозяйкой на пиру у жизни. Существует ли в этом смысле опасность в современной русской действительности? — Да, она существует. В настоящее время уже ясно определились признаки указанного выше нежелательного исхода пореформенной эпохи в русской жизни…
«Крепостное право упразднено, — говорит один авторитетный писатель, — но еще не сказало своего последнего слова. Это целый громадный строй, который слишком жизнен, всепроникающ и силен, чтобы исчезнуть по первому манию. Обыкновенно, говоря о нём, разумеют только отношения помещиков к бывшим крепостным людям, но тут только одна капля его… Капля устранена, а крепостное право осталось. Оно разлилось в воздухе, охватило нравы, оно изобрело путы, связывающие мысль, поразило умы и сердца дряблостью. Наконец, оно же вызвало целую орду прихлебателей-хищников, которых деятельность так блестяще выразилась в бесчисленных воровствах, банкротствах и всякого рода распутствах».
Но, конечно, это вовсе еще не значит, чтобы крепостное право, в своих метаморфозах, имело вполне обеспеченную будущность. Этим только определяется и объясняется задача, представшая русской мысли. В виду вышеочерченного положения вещей, русская мысль почувствовала себя обязанной прийти на помощь жизни и сказать в глаза последнее слово этому громадному строю застарелой кривды, разоблачая и бичуя самые сокровенные его проявления, и в то же время отражая натиск его сателлитов на молодые всходы новых живоносных начал. «Надо смотреть прямо в глаза реальной правде, — говорит другой мыслитель по тому же вопросу. — Прежде чем не воспитается и не войдет в жизнь генерация, в жилах которой будет течь кровь без всякой примеси крепостнического строя, с его бесправием, равнодушием и беспутством, — нечего и мечтать о правильном общественном движении. Всякие примиряющие рассуждения на эту тему, как бы они ни были благородны и красивы, будут всё-таки ничем иным, как беспочвенным эклектизмом».
Таким образом возникла настоятельная, неотложная необходимость разобраться в хаосе старых понятий, перепутавшихся с новыми, провести точную границу между достоянием «правды» и наследием «кривды», разгруппировать лагери друзей и врагов народного блага и, собрав жатву с посеянных на русской ниве «благих начинаний», отделить пшеницу от плевел. Мы застаем русскую мысль, русскую литературу на этой именно черной, кропотливой работе — на сортировке и обобщении жизненных явлений с одной стороны, а с другой — на группировке понятий и стремлений, соответствующих тому или другому знамени. Отсюда — воинствующее и протестующее настроение русской мысли!
Во-первых, изыскать плевелы еще не значит их уничтожить, особенно, когда они крепко вросли корнями в почву, — нужна, следовательно, усиленная работа и борьба с препятствиями. Во-вторых, в момент такой работы приходится еще считаться с разнообразными, взаимно сталкивающимися и взаимно исключающими друг друга доктринами и вожделениями, возведенными в «перл создания», — и опять, стало быть, борьба, опять воздух оглашается воинствующими, протестующими голосами!
Если мы вглядимся ближе в положение дела, то для нас станет понятным, почему русская мысль на обоих своих полюсах, во всех своих фракциях и оттенках, стала в отрицательное отношение к нашей пореформенной действительности, почему «литературная хандра» окислила чернила всех цветов и всех составов? В самом деле, как с точки зрения прогрессивного «направления», так и на взгляд реакции, действительность эта, сама по себе неутешительная, еще и потому казалась крайне неудовлетворительной, что не представляла ни для кого достаточно твердой опоры и успокоения. Maximum предъявленных ей требований прогрессивного порядка был для неё слишком высок, почти недосягаем; в то же время и реакция не могла не смутиться, увидев, что те традиционные устои, на которых она могла бы утвердиться, расшатаны и подмыты пришедшей в движение волною самой жизни, включительно до пресловутых трех китов. Хаос, бесформенность и брожение переходной эпохи, какую мы переживаем, не могут, понятно, никого ни удовлетворить, ни успокоить, какое бы кто мировоззрение ни исповедовал. Но это не всё. Одною из деталей развертывающейся картины представляется то характеристическое обстоятельство, что оба указанные, противоборствующие течения русской мысли — её полюсы, как мы их назвали — в разгаре спора и борьбы, взаимно вменяют в вину друг другу печальное, хаотическое состояние нашей действительности. Для отягчения же вины, естественно является с обеих сторон стремление умышленно сгущать краски, нарочно подбирать особенно мрачные факты и примеры, освещая их и мотивируя, как продукты, якобы, какого-то, враждебного нам, «вредного» направления и учения. На подкладке этого-то чисто полемического побуждения, в новейшей русской литературе создалась масса тенденциозно отрицательных и памфлетно обличительных изображений и исследований нашей современной жизни современного общества, его нравов и типов. Спрашивается, могут ли такого рода картины и этюды считаться верным и точным воспроизведением действительности? — Конечно, нет!.. Один писатель из лагеря «Московских Ведомостей» как-то заметил, что «пресса у нас менее, чем где-либо, может быть принята за основу характеристики общества»… Эта довольно меткая стрела была пущена в лагерь «либеральной» прессы, откуда её, конечно, еще с большим правом и с большей неотразимостью могли бы возвратить обратно — в ряды «Московских Ведомостей». В тенденциозном искажении фактов повинна вся пресса бесспорно, но всего более — пресса реакционная.
Нельзя не указать еще на то обстоятельство, что отрицательное отношение к жизни и крайнее недовольство ею в области литературы заострились просто в силу закона противоречий. Противоположные «направления» и течения мысли, сталкиваясь и борясь между собою, естественным порядком впадали в страстность и нетерпимость, договаривались до крайнего maximum’а своих требований и выводов, и таким образом становились в чересчур уже резкое противоречие с действительностью. Нечего и говорить, что на самом деле, не будь этой борьбы и нетерпимости, будь вообще больший простор для практического применения тех или других теоретических начал, выразители самых даже крайних требований помирились бы на их minimum’е. Таково уж свойство — и свойство совершенно здоровое — каждой общественно прогрессивной мысли, что она бывает тем более требовательной, отрицательной и воинствующей по отношению к действительности, чем последняя инертнее и ненормальнее, чем больше в обществе апатичности и незрелости, а в его учреждениях — неустройства и отсталости. Это прямая, естественная задача мысли и её выразительницы — литературы.
Итак, мы приходим к тому заключению, что указанное нами здесь мрачное, озабоченное и протестующее настроение современной русской мысли — все эти бесконечные вопли и жалобы литературы на испорченность нашего времени — происходят не оттого, чтобы это время, говоря вообще, было в самом деле «подлее» и хуже предшествовавших ему, а оттого, что в наши дни русская общественная совесть стала чутче, взыскательнее и развитее, и что уровень социально-нравственных понятий и требований русской мысли достиг, количественно и качественно, высоты для неё еще небывалой. В сущности, мы имеем здесь дело с явлением, общим всем временам и составляющим общечеловеческую черту. Всегда и везде люди жаловались на свое время, считая его «подлее» времен предшествовавших и вздыхая о давно минувшем «золотом веке». Всегда и везде моралисты упрекали современников в духовном и физическом вырождении, в нравственной порче и растлении, сравнительно с крепкими, якобы, духом и телом, предками. Это — «бабушкина сказка», бесконечно повторяемая всюду, с различными вариациями, — сказка такая же старая, как само человечество. Тем не менее, она всегда кажется новой, всегда поражает впечатлительные умы и сердца, и представляется истиной, ничем неопровержимой, кроме — истории.
Да, история — оппонент неотразимый и, к счастью, она убеждает нас в том, что времена новейшие, если говорить вообще, нигде и никогда не были и не могут быть «подлее» более или менее отдаленной «доброй старины». История неоспоримо свидетельствует прогресс человечества — прогресс количественный и качественный, т. е., прогресс индивидуальный, личный и общественный. Несомненно, повсюду, где пахнуло живоносным веянием цивилизации, — и личность становится лучше, нравственнее, развитее, и общественные отношения укладываются постепенно в более справедливые и гуманные формы. Частные отступления, аномалии и извращения прогресса, как равно и задержки его реакционными «точками» — нисколько не умаляют действия этого великого закона и, с высоты á vol d’oiseau[3] исторического глазомера, представляются не более, как едва приметными ухабами на широком пути цивилизации, бессильными задержать её безостановочное движение вперед, всегда вперед… Русские люди, русская общественная жизнь не составляют в этом случае исключения, которое было бы постыдным уродством, и, к счастью, несмотря на все усилия доморощенных реакционеров высадить Россию из поезда европейской цивилизации, несмотря на всеобщие вопли на упадок и растление наших нравственных и умственных сил, русский интеллектуальный прогресс не может подлежать никакому сомнению.
Есть еще некоторые обстоятельства, заставляющие нас невольно умалять реальность русского прогресса и преувеличивать размер испорченности и упадка нашего времени, сравнительно с прошлым. Это, во-первых, расширение гласности и размножение её органов; во-вторых, развитие литературной систематизации явлений и фактов общественной жизни, приводимых в известность и освещаемых мыслью, с целью возбуждать общественное самосознание, и, наконец, в-третьих, изменение форм и видов борьбы за существование, в зависимости от громадного разрыва, совершенного, если можно так выразиться, по всем швам русской жизни упразднением крепостного права.
Мы никогда еще так близко и так пристально не вглядывались в самих себя — в нашу народную и общественную среду во всех функциях её жизни; никогда еще русской публике не докладывалось с такой обстоятельностью и откровенностью обо всём, что делается в ней самой и вокруг неё, — и о чём еще в недавнее время предпочиталось оставлять её более или менее в святом неведении. Вследствие этого, то, что прежде было шито да крыто, теперь вдруг всплыло на свежую воду, во всей своей наготе. Понятно, что глаз, привыкший к полумраку и видевший перед собою только краешек картины, должен испытать резкое, болезненное впечатление, когда перед ним вдруг развернется вся картина при полном дневном свете. Ошеломленный этим зрелищем, наблюдатель невольно думает, что всё то, что он теперь видит перед собой, вчера не существовало, а явилось сейчас только, с той минуты, как он сам прозрел. Мы часто забываем, что изменилась не картина, стоящая перед нами, а только её освещение и степень его яркости, потому что с глаз наших упала повязка. Затем, явившаяся, с расширением гласности, систематизация фактов повела к большей требовательности общества, к распространению в нём отрицательного отношения к русской действительности и принципиального недовольства её ветхими устоями и учреждениями, прочность которых до этого времени не возбуждала сомнения.
Что касается поражающих современного моралиста фактов бесстыдного «хищения» — всех этих растрат, денных грабежей и краж «чуть не миллиардами», то и это отнюдь не составляет какой-нибудь специфической особенности нашего времени. Разве в «доброе старое время» не крали и не грабили? — Вся разница только в способах «хищения» и в его размерах. «Крадут теперь много, крупными кушами, потому, — как остроумно заметил один публицист, — что завелись крупные деньги, завелись денежные центры, скопляющие их в одном пункте. Прежде больше враздробь воровали, теперь воруют оптом; прежде не так этим смущались, теперь это кажется не особенно пристойным; прежде газет не было, а теперь есть — вот и всё!» Но этого мало. Мы можем утвердительно сказать, что теперь честных людей на Руси гораздо больше, чем их когда-нибудь было, и что самое понятие чести ныне несравненно шире и выше, чем представлялось оно предшествовавшим генерациям.
Таким образом, на основании всех приведенных здесь справок и соображений, мы логически приходим к выводу в пользу современной русской действительности, сравнительно с прежними её фазами. Произведенный нами опыт диагноза бесспорно свидетельствует о здоровье и повысившемся строе нашего общественного разума и, если угодно, ручается за исполнение в будущем всех тех прекрасных желаний, которыми, по-видимому, так тщетно томится современный мыслящий русский человек…
Мы, впрочем, далеки от мысли проповедовать квиетизм[4] и ленивое мечтание о «славных бубнах за горами». Нет! Наша задача заключалась лишь в посильном старании установить правильный и ясный исторический взгляд на переживаемый нами момент в ряду других моментов новейшего развития русской мысли и русской жизни. Но из того, что мысль наша парит в поднебесье человеческого совершенства и слишком строго относится к современной «юдоли», еще никак не следует, чтобы эта «юдоль» не была, на самом деле, полна «плача и всякие скверны». Если нам и удалось доказать, что наше время не хуже и не «подлее» всех предшествовавших ему — отрадного в этом немного, а, напротив, остается скорбеть, почему оно не лучше их во сто крат?
Вот наш взгляд на всю современную русскую жизнь вообще, который мы считали необходимым установить здесь, как исходную точку предпринятого нами исследования. Переходя от общего к частному, мы попытаемся теперь поближе подойти и внимательнее вглядеться в один из уголков нашей текущей действительности, как она есть сама по себе, без отношения к колеблющемуся уровню предъявляемых ей литературою требований и предвзятых взглядов.
